Текст: Наталья Соколова/РГ
Фото: Владимир Марченко
Даниил Страхов: Сейчас читаю Сомерсета Моэма «Подводя итоги». Трудно сказать, почему рука вытянула именно эту книгу с полки. Простота языка и какая-то удивительная внутренняя созвучность буквально затянули меня. Вообще, к мемуарам относиться надо с осторожностью: память - причудливая штука и, как правило, подстраивает воспоминания под нужный лад. Но Моэм ироничен к другим и беспощаден к себе. Это замечательно. Как и Ингмар Бергман в «Латерна Магика», который поразил меня тем, что не сказал ни про кого ни одного худого слова. Читая книги таких, казалось бы, непререкаемых авторитетов, с удивлением всматриваешься в их непростую жизнь, где нет никакой позолоты, где сомнения, неудачи важнее аплодисментов.
Каждая книга в детстве - открытие. Я зачитывался Беляевым - «Голова профессора Доуэля», «Остров Погибших Кораблей». Любил Фенимора Купера, Саббатини. Пираты, индейцы смотрели на меня не только с книжных полок, но и из ящиков с игрушками. Солдатики, пушечки, - все как полагается. Очень жалею, что не прочел вовремя Сервантеса, сейчас преодолеть эту многословность уже не получается.
Уже подростком я зачитывался поэзией Бродского, Пастернака. «Письма к римскому другу», «Гамлет», конечно... Не скажу, что вся эта любовь осталась неизменной. Она обогатилась новыми именами - Самойловым, Ахмадулиной, Борисом Рыжим. Рыжий буквально «взорвал» мой мозг простотой и точностью слова, честностью, нерисованностью своей, трагичностью без позы. Он настолько покорил меня, что давнишнее желание сделать поэтический спектакль воплотилось в совместную работу с отличными артистами - Дмитрием Назаровым и Сергеем Шныревым. У каждого из нас свои любимые поэты, они, казалось бы, несочетаемые. Но живая оригинальная музыка Алексея Айги в спектакле нас всех магически объединяет.
Борис Рыжий
Стоял обычный зимний день,
обычней хрусталя в серванте,
стоял фонарь, лежала тень
от фонаря. (В то время Данте
спускался в Ад, с Эдгаром По
калякал Ворон, Маяковский
взлетал на небо…), за толпой
сутулый силуэт Свердловска
лежал и, будто бы в подушку,
сон продолжая сладкой ленью,
лежал подъезд, в сугроб уткнувшись
бугристой лысиной ступеней… —
так мой заканчивался век,
так несуетно… Что же дальше?
Я грыз окаменевший снег,
сто лет назад в ладонь упавший.
