Текст: Ольга Лапенкова
В 1842 году Николай Васильевич Гоголь закончил работу над сборником «Петербургские повести», названным так с оглядкой на пушкинскую поэму «Медный всадник». (Не будем забывать, что сам Александр Сергеевич определил жанр своего произведения о несчастном Евгении и его возлюбленной не как поэму, а как «петербургскую повесть».) Но то была всего одна история — а Николай Васильевич Гоголь написал целых пять, а именно:
- «Невский проспект»;
- «Нос»;
- «Портрет»;
- «Шинель»;
- «Записки сумасшедшего».
И все эти произведения пронизаны ощущением неподдельного ужаса. Причём иногда это — ужас, подобный тому, который испытывает зритель хоррора: когда из экрана (или, в нашем случае, из книжного разворота) вылезает монстр, нас мало утешает понимание того, что всё это выдумка. Но иногда это — ужас самого простого, реалистического свойства. Потому что невозможно спокойно смотреть, как мелкому чиновнику Акакию Акакиевичу Башмачкину приходится «изгнать употребление чаю по вечерам», чтобы накопить на тёплую одежду. Или — как молодой, одарённый, горящий своим делом, но никем не понятый художник продаёт талант за тысячу червонцев. (Кстати, тысяча червонцев — это десять тысяч тогдашних рублей, огромная сумма. В современном мире за такие деньги можно было бы купить квартиру в Москве — и всё же...)
И вот посреди всего этого тлена в гоголевском мире появляются странноватые, неказистые, вечно бодрые и неунывающие персонажи. Читатель не ожидает от них ничего серьёзного: никакого накала страстей и влияния на сюжет. Кажется, что эти ребятки выдуманы Гоголем, чтобы повеселить нас, да и только.
Но всё получится намного печальнее, если «достроить» их судьбу. Причём заглянуть не в прошлое, где у классических персонажей обычно — одна психотравма на другой, — а на этот раз, ради разнообразия, в будущее.
Who is Петрович?
Один из таких персонажей — портной Петрович, к которому Акакий Акакиевич обращается по любому поводу. Напомним, что магазинов одежды в XIX веке не существовало — по крайней мере, таких, к котором привыкли мы в веке XXI. Бутики, где продавались остромодные одёжки за баснословные деньги, а ещё — косметика, украшения и пикантные предметы интерьера, были; об этом мы узнаём из текста самой же «Шинели»:
Акакий Акакиевич <...> остановился с любопытством перед освещённым окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной её, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой.
Но вот привычных для нас магазинов масс-маркета не существовало. Да и вообще раздобыть одежду было намного сложнее. В нынешние времена, если стало туго с деньгами, можно пойти в сэконд-хенд или даже разжиться бесплатными обновками в пабликах типа «Отдам даром». А в XIX веке, разумеется, такого не было.
Так что нас не должно удивлять, что даже бедняки вроде Башмачкина обращаются к частным мастерам. Это сейчас ручная работа — предмет роскоши, а зайти в ателье рискнёт не каждый. Тогда всё было с точностью до наоборот. Помните, на что Акакий Акакиевич собирался потратить премию?
Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге…
Так что портной Петрович живёт припеваючи, понимая, что на его век работы хватит: одежда нужна всем, и беднякам, и богачам. А ещё, по сравнению с конкурентами, у него много преимуществ: берёт он недорого, а главное, в своём деле он поистине талантлив. И пусть на первый взгляд кажется, что Петрович, не имеющий специального образования и даже хорошенько обставленной мастерской, не способен «выдать» качество, — недовольных клиентов у него нет. Секрет в том, что он любит своё незамысловатое дело, любит так же горячо, как Башмачкин — казённые бумаги. И как в глазах главного героя под гусиным пером оживают буквы, так в руках Петровича оживают иголка и нитка.
Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, <...> который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. <...>
...взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей. <...> Акакий Акакиевич <...> вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. <...> Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!»
Петрович безукоризненно честен с клиентами, поэтому Акакий Акакиевич очень расстраивается, когда тот предлагает отправить предыдущее пальто на помойку. Но у Башмачкина и мысли не возникает обратиться к другому портному. Ведь он знает, что Петрович будет работать над новой шинелью с душой. А помните, с каким восторгом портной презентует эту шинель Акакию Акакиевичу, какой великолепный спектакль устраивает для любимого, хотя и небогатого, клиента? Ещё непонятно, кто оказался доволен больше: Башмачкин или Петрович!
Это было... <...> вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принёс наконец шинель. Он принёс ее поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в департамент. <...> В лице его показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда ещё не видал. <...> Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил её сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. <...> Он [Башмачкин. — Прим. О. Л.] расплатился с ним, поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго ещё смотрел издали на шинель и потом пошёл нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть ещё раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо.
Но постойте, спросит нетерпеливый читатель, — в чём же здесь трагедия? Человек занят любимым делом, материально обеспечен. Даже, страшно сказать, женат! Жизнь удалась. Или нет?
К сожалению, нет.
Туманное будущее
К сожалению, если поставить сюжет на перемотку и «прокрутить» его лет на двадцать вперёд, мы наверняка найдём Петровича беспомощным стариком, который умирает от голода и холода в каком-нибудь богоугодном заведении — и хорошо, если не на улице. Вспомним, откуда он вообще взялся в Петербурге:
Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную [то есть вольную. — Прим. О. Л.] и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам <...>.
Поскольку Петрович был крепостным, он, само собой, не сделал никаких накоплений. Поэтому в Петербурге он арендует самое дешёвое жильё, куда и зайти-то страшно. Ни самого Петровича, ни его жену подобное положение дел не смущает. Но очевидно, что богатые клиенты в такую дыру не полезут, а значит, выйти на новый уровень дохода Петровичу не грозит.
Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая <...> была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех чёрных лестницах петербургских домов, — взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей…
Два рубля за один, причём довольно сложный, заказ: вот предел мечтаний Петровича. (Это вам не тысяча червонцев художника Чарткова.) Иной богач мог отдать такие деньги за один-единственный обед в роскошном заведении.
А теперь задумаемся: откуда Петрович будет брать деньги, когда уже не сможет работать? Ему ведь по-прежнему придётся платить за съёмное жильё, не говоря уже о таких мелочах, как еда и одежда…
Пенсий в Российской империи того времени не существовало — по крайней мере, в современном понимании этого слова. Кое-какие выплаты полагались дворянам — военным и чиновникам, которые заслужили своё право на спокойную старость, а также их вдовам; но никак не бывшим крепостным. (Подробнее об этом можно прочесть в статье Ю. П. Бокарева «Первые пенсионные системы Российской империи».) Вернуться обратно к барину, само собой, нельзя. Такие люди, как Петрович, могли рассчитывать разве что на помощь детей, но в тексте повести они не упоминаются. То есть их либо нет вообще, либо они где-то очень далеко.
Конечно, будет здорово, если Петровичу повезёт и он останется настолько же бодр и работоспособен до самой старости — или если каким-нибудь чудесным образом у него появится богатый покровитель, который заберёт его с женой к себе. Но сколько таких Петровичей было в Петербурге XIX века?..
