- Как я люблю людей!
- Иван Киуру – Новелле Матвеевой.
Считается, что семейные лодки непременно терпят крушение, если в лодке и муж и жена – поэты. Примеров тому, увы, не счесть. Но бывают, к счастью, блистательные исключения. Одно из них – семейный союз поэтов Новеллы Матвеевой и Ивана Киуру.
На днях Ивану Семёновичу Киуру исполнилось бы 90 лет. В феврале он родился, в феврале и умер. Ему было всего 58 лет. Оставшись одна, Новелла Николаевна неустанно заботилась о том, чтобы Ивана Семёновича не забыли, чтобы выходили его книги, чтобы звучали песни на его стихи. Однажды она призналась мне, что уже много лет пишет роман об Иване Семёновиче – в ответ на его роман о ней, о Новелле. Тот роман Ивана Киуру о жене называется «Дастан об ашугах, или Девушка из харчевни».
Сегодня я попросил рассказать об Иване Киуру поэта, который много лет дружил и с Иваном Семёновичем, и с Новеллой Николаевной.
Итак, слово Геннадию Николаевичу Красникову:
– Стройных воспоминаний об Иване Семёновиче Киуру не получается. Всё это мысли вразброс, без хронологии. Подумалось вдруг, что все наши встречи с ним за годы дружбы всегда были в присутствии Новеллы Николаевны Матвеевой, его жены, спутницы, неразлучного друга во всех переживаниях, испытаниях, творческих и житейских трудах. Кстати, Новелла Николаевна произносила фамилию Ивана Семёновича подчёркнуто с ударением на первый слог: Киуру… Тревожась за него, пытаясь уберечь от бед, преследовавших его всю жизнь, она могла доходить до крайностей. Так, получив телеграмму о смерти его матери, которую он нежно любил и о которой трогательно писал в стихах, вспоминая горькое военное детство, она скрыла от него эту телеграмму, и он не сразу узнал об утрате дорогого человека.
Порой они называли друг друга полусказочными именами, он звался «Медведь», она – «Фешка». Много лет спустя после ухода Ивана Семёновича я спросил, что означали эти странные имена, очень памятливая Новелла Николаевна неожиданно сказала, будто не помнит такого. Видимо, это была слишком личная их история…
Мы познакомились в 1979 году. По делам альманаха «Поэзия», где я работал редактором вместе с поэтом Николаем Старшиновым, мне нужно было встретиться с Новеллой Матвеевой. В то время мы с семьёй в силу бездомности снимали жильё в посёлке «Мичуринец», рядом с Переделкино, где в ту зиму на писательской даче жила Матвеева. (Потом эта «географическая» близость способствовала нашим частым встречам, перешедшим в дружеские отношения). Знакомясь, Матвеева представила своего мужа Ивана Семёновича Киуру. Я не мог скрыть радостного удивления, поскольку не ожидал встретить поэта, которого давно помнил и знал по его стихам, как оказалось, намного раньше, чем услышал имя Матвеевой.
Знал по единственной в его жизни публикации в «Комсомольской правде» с предисловием Евгения Винокурова. Эта публикация начала 70-х годов почему-то нигде не упоминается в его библиографии, но знаю точно, что многим она запомнилась тогда своей самобытностью, неожиданностью формы, редким по тем временам в нашей печати верлибрам с их свободным дыханием, ритмом, словарём, яркими образами, с внутренней мелодией, в которой можно было расслышать некоторое родство с карело-финским эпосом «Калевалы». Внимательные ценители поэзии сразу прониклись этим голосом, поняв, что в литературу пришёл новый многообещающий поэт. Но, увы, больше нигде я не встречал ни его имени, ни его стихов. И вот – такая встреча, такая неожиданная семья, куда я пришёл за стихами знаменитой поэтессы и автора прекрасных песен.
Признаюсь, мой горячий порыв восстановить справедливость и немедленно опубликовать в нашем альманахе стихи Киуру не встретил ответного энтузиазма среди коллег. С тем большим огорчением узнал я, что вообще стихи Ивана Семёновича словно по какому-то недобросовестному сговору отвергаются газетами и журналами, что у него, оригинального, замечательного поэта, бессребреника, до сих пор не вышло ни одной книги. Его своеобычную манеру письма, сложную поэтику, почему-то объявили неумелостью, непрофессионализмом. Как передавал сам Киуру в стихах предъявляемые ему «указчиками» претензии:
- «Поправь стихи свои, осёл!
- Твой гнусный слог меня обидел!
- Асимметричен, пёстр твой стих,
- И чёрт-те знает, где витает!..»
Пришлось приложить немало усилий, чтобы начать публиковать его стихи у себя в молодогвардейском альманахе, а потом и пробивать издание его книг. Для издательств того времени требовались обязательные так называемые внутренние рецензии, разумеется, положительные и желательно от известных писателей. Н. Старшинов, прекрасный поэт-фронтовик, честно признался, что не понимает стихов Киуру и не готов по моей просьбе написать подобную рецензию. Договорились на том, что рецензию напишу я, а Старшинов подпишет её своим именем. Так, благодаря поддержке Старшинова в 1985 году вышла первая книга стихов Киуру. Поэту был 51 год, всей жизни оставалось семь лет! Потрясало почти добродушное название «Неунывающий клевер». Это после всех-то пережитых с детских лет испытаний, бедности, после заговора молчания коллег, после унизительных отказов редакций и издательств, после вынужденной бедности 70-х и 80-х годов, когда и Новеллу Матвееву практически перестали печатать, поскольку она пыталась победить литначальство против заговора молчания вокруг Ивана Семёновича. Перебивались они всё это время редкими заказами на переводческую работу. Стали появляться их стихи в альманахе «Поэзия», в 1990 году вышла книга стихов, посвящённая Н. Матвеевой, «С тобой», пробивать которую и быть ее редактором пришлось мне.
Достоевский когда-то сказал, что по тому, как смеётся человек, можно определить его характер и каков он на самом деле, насколько искренен. Иван Семёнович смеялся как ребёнок, чистым смехом, каким, думаю, была его светлая христианская душа. По его стихам можно было составлять «словарь природы» (мечта Паустовского), столько в них было названий цветов, трав, деревьев, птиц. Не экзотических, а самых простых, словно он писал эпос, где были тот самый клевер, воспетый им «всякий стебелёк простой», обычный бурьян, чертополох, издающий тяжкий вздох о себе: «Я плох. Но только не для бога! А человеку — чем я плох?» Он со всею страстью писал стихи о шмеле, попавшем в паутину: «Освободи шмеля!»
Каждый раз, когда мы с женой Ниной приходили к ним, он с нетерпением ждал нас, чтобы прочитать очередное стихотворение о воронёнке, о котором писал целую «Илиаду», каждый раз расширяя родословную птенца. Читал не как стихи, не как поэт, а как будто спешил поделиться радостью открытия. Он не боялся произносить примитивных слов, потому что, как ребёнок, произносил их впервые, слышал и воспринимал в первозданности.
Я уже писал когда-то, как на переделкинских дорожках, где мы вчетвером гуляли порою, Иван Семёнович при виде какого-нибудь неспешного жука останавливался со словами, уступая ему путь: «Пусть парень пройдёт!..» На Сходне, по дороге в лермонтовское Середниково он рассказывал моей маленькой дочери названия полевых цветов, встречавшихся повсюду, находил с ней общий детский язык.
Природу не обманешь. Иногда Иван Семёнович и Новелла Николаевна приходили к нам в Мичуринец в своих бедных, продуваемых всеми ветрами плащах, как бродяги в индийском фильме в сопровождении стаи собак, которых мы, признаться, боялись, а они с ними находили взаимопонимание: на добром отношении, на подкармливании из своих скудных запасов. А у них в гостях – непременный чай «Три слона», у Ивана Семёновича всегда был – душистый, янтарного цвета. И если мы приносили что-то сладкое, хозяева, потирая руки, говорили, что не отказываются от «холестеринчика»…
Он никогда не рассказывал о своём тяжёлом детстве, о скитаниях его финской семьи, сорванной с места из Ленинградской области перед финской войной. Не жаловался на судьбу. Хотя в стихах его, особенно о детских годах, о матери, незаживающая боль и горькая нежность переданы с большой силой. При этом в замечательном стихотворении «Земле» он с христианским всепрощением скажет:
- Целую пыль твоих дорог
- И звёзды над тобой целую!
- И жизнь, в которой я продрог,
- И тяжесть зноя злую…
И что ещё поразительнее, по признанию Новеллы Матвеевой, не столь расположенной прощать зло и несправедливость: «“Как я люблю людей!” — вдруг сказал он мне в свои последние дни...»
Новелла Николаевна и Иван Семёнович посвящали друг другу стихи, книги. Без пафоса скажу – они посвятили друг другу свою жизнь, не всегда радостную, но честную, освящённую любовью и талантом.
Его любили и высоко ценили Евгений Винокуров, Валентин Берестов, который был и на немноголюдных скромных похоронах поэта.
Когда февральским днём от больницы после прощания автобус отправлялся в крематорий, провожающим передали оставшиеся в палате его серые валенки и грубый посох, сделанный им из простого орешника. Вот всё его богатство, оставшееся от целой жизни, в которой он чувствовал себя странником, сказавшим о себе: «Ах, долго, так долго я шёл по просторам Вселенной...»
ИЗБРАННОЕ ИВАНА КИУРУ
Мать
- Ах, матушка, мати! Кому же сказати? –
- Ведь поздно, а надо сказать.
- Прости меня, мати!
- Прости меня, мати,
- Благослови меня, мать!
- За то не сердись, не обидься на это!
- Родная, попробуй понять…
- Простое понять: до скончания света
- Бремя вины – до скончания света! –
- Некому с плеч моих снять.
- И кто мне промолвит:
- «Довольно уж, будет!
- Напрасно тяжки твои сны.
- Для жизни и смерти –
- На почвах на бурых –
- Для стойкости мы рождены».
- Эк ведь гнула судьба тебя!
- Да не сломала.
- Чтоб в народе – да слёзы ронять?!
- Гордый нрав благородный твой,
- Милая мама,
- Перенять бы! Да как перенять?
- Тебе выпало войн перенесть –
- Не сочтёшь их!
- А кочевья – их разве сочтёшь?
- Но помню тебя и на почвах нетощих,
- А всё – презирающей ложь.
- Ты печаль наивысшей неправдой считала,
- Ты умела улыбку ценить.
- Но декабрьское солнце
- Тебя не застало.
- Золотая оборвана нить.
- Знал ли сын твой?
- Не знал! Он был болен!
- Но он чувствовал, -- ты не забудь, --
- Что проститься он должен с тобою.
- Знал: ушедших назад не вернуть!
- Ах, матушка, мати! Кому же сказати? –
- Ведь поздно, а надо сказать.
- Прости меня, мати!
- Прости меня, мати,
- Благослови меня, мать!
Земле
- Целую пыль твоих дорог
- И звёзды над тобой целую!
- И жизнь, в которой я продрог,
- И тяжесть зноя злую.
- В любви и в смерти ты видна
- До дна мне и до краю.
- Ты для меня совсем одна, --
- Других я не узнаю.
- Да, не узнаю я других.
- Но в смертный час без сожаленья
- Войду в курган твой, словно скиф,
- Чтоб жить и после погребенья.
- Умру ль в пути, умру ль в бою,
- Иль просто изведут собратья,
- Но душу грешную мою
- Ты примешь пламенно в объятья.
- Затем, что я тебя любил
- В нарядах и в позорах вретищ
- И чистой скорбию скорбил
- О злых безумствах твоих детищ.
- Целую пыль твоих дорог
- И звёзды над тобой целую,
- И жизнь, где горько я продрог,
- И тяжесть зноя злую.
* * *
- Не кукушечка стонет в зеленОм бору,
- Не весеннее празднество деется;
- Много славных отправилось в землю сыру.
- Плачет во поле красная девица.
- И летят ведь не белые лебеди,
- Над полями поют не журавушки, --
- То от вьюги нигде уголка не найти, --
- Ломят ветры деревья в дубравушке!
- Ах вы, буйные ветры холодные,
- Вы от моря до моря бегущие,
- Вы скажите мне, ветры холодные,
- Где вы милого, любого видели7
- Где вы ясного сокола видели?
- Вы скажите мне, ветры великие,
- Расскажите о дальней обители,
- Где вы, буйные, милого видели?
- Где вы, быстрые, видели милого?
- За Каялу ушёл он с дружиною.
- Не иссякла ли дивная сила его?
- Не в плену ли он с честной дружиною?
- Тут один из ветров, тот, что стелется
- Ниже прочих над ровной равниною,
- Говорит: «Ах ты, красная девица,
- Как развеять мне, ветру, кручину твою?
- Ведь за чёрной рекой окаянною,
- Там, где брат мой ночами и днями кружит,
- Там за лесом есть полюшко бранное,
- Там, сражённый булатом, твой милый лежит.
- А кричат ведь не белые лебеди,
- Над полями летят не журавушки:
- То от вьюги нигде уголка не найти,
- Ломят ветры деревья в дубравушке!»
* * *
- Бывает миг: над тёплым ливнем
- Вдруг… вознесется ввысь земля!..
- И капли виснут на осине,
- Луч, словно хлеб, на всех деля,
- И шмель купается в росине,
- Жужжа, крылом её пиля!
- И кружат в небе кольца солнца,
- Как юность (чья? твоя? моя?)…
- Плывут и блещут колокольцы –
- Овсов и клеверов семья;
- Переплелись деревьев кольца
- И колокольцы соловья…
- О этот миг, священный, дивный:
- В нём ни корысти и ни лжи!
- О ливни, ливни, вёсен ливни,
- Как вы безмерно хороши! –
- Смещая цвет и стройность линий, --
- Меж сном и явью – все межи!
- Ах, этот свет! Во всём смещённый!
- Под ним и старый вяз скрипеть
- Вдруг начал… Тихо смотрят клёны
- В ушедшей тучи круговерть…
- И ты стоишь, душой смущённый,
- Не зная – плакать или петь!..
* * *
- Мне хотелось бы песню сложить для гитары,
- Чтобы в поздний полуночный час,
- Взявшись за руки, малый, и юный, и старый,
- Не смыкая под звёздами глаз,
- Кружились
- под звон гитары…
