Текст: Галина Якушева (доктор филологических наук, заслуженный профессор Государственного института русского языка им. А. С. Пушкина)
Фото: pexels.com
Заканчивается семестр – первый семестр полной «дистанционки». Передо мной внушительная стопка семинарских работ, бакалаврских и магистерских: впечатлений, мнений, анализов. Темы – одна другой сложнее: Марсель Пруст, импрессионизм, символизм, «поток сознания», Хорхе Луис Борхес, Умберто Эко, постмодернизм и «роман-эссе», Россия – русская литература – в восприятии Запада и Востока, Восток (Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ) в восприятии России, русского читателя...
При этом ответы – письменные, переданные по электронной почте – один другого лучше: острые, полемичные, неожиданные. Словом, самостоятельные – что в наш век всяческих Google-ов и Википедий и является, на мой взгляд, главной целью образования в высшей школе.
Не устаю поражаться тому, что открыли для меня мои ученики.
Да, конечно, непосредственное общение студентов с преподавателями и со своими сокурсниками, когда каждая, даже усеченная, «необработанная» фраза, интонация, выражение лица, одобрительный или протестующий возглас мгновенной реакции – незаменимы в процессе рождения научной идеи. Без живого обсуждения нет той непредсказуемо-креативной интеллектуальной атмосферы, которую так высоко ценил Сократ, отвергая саму идею графической фиксации звукового слова, не принимая письменности, считая ее «блокатором» развития мысли, заградительным барьером на пути ее непрерывного движения.
Однако письменный формат не только фиксирует – он и дисциплинирует, и провоцирует, и вдохновляет. Перечитывая написанное, сам видишь – где не вполне убедителен, или не оригинален, или слишком увлекательно-красноречив, и добавляешь: где-то пафоса, где-то фактов, где-то иронии. Оттого фиксированная письменная речь более четко выявляет грани личности автора, чем устная, которая в значительной мере определяется характером, – понятием, относящимся не столько к «содержанию» личности, сколько к формам ее самовыражения. Оттого не каждый может раскрыться в коллегиальном общении. А в письменном труде молчаливая на семинарах девушка вдруг являет себя ярым полемистом, строго дисциплинированная студентка – чувствительной сторонницей неосентиментализма, хохотушка – философом, etc. Самое личное и личностное, скрываемое из непреодоленной застенчивости, гипертрофированной скромности или уязвимого юношеского самолюбия, взрослеет сегодня на страницах таких работ, формируя уверенность студентов в своем филологическом профессионализме – и раскрепощая для будущего их не только письменное, но и устное слово.
В этих работах – тонкие, проницательные, подчас эпатажные и дерзкие (и тем более интересные) замечания и суждения как по поводу европейской, так и латиноамериканской и японской литературы,
основанные на широком пространстве мирового словесного искусства, умении строить экстраполяции и выявлять аллюзии в отношении далеких, казалось бы, культур.
Так, например, студентка четвертого курса Ирина Струкова усматривает генетическую связь романа Кобо Абэ «Женщина в песках» с произведениями Кафки, Сартра и Камю. С девушкой перекликаются ее однокурсницы. Наталье Криволаповой при прочтении упомянутого романа вспоминается курс древнерусской литературы – может быть, пишет выпускница, «из-за общего чувства предопределенности и принятии происходящего без ропота» или «из-за ощущения опасности, исходящего от женщины», которая кажется злом, мешающим стремиться к свободе. Виктория Коростелева усматривает в образе Такаси из романа «Футбол 1860 года» другого японского классика, лауреата Нобелевской премии Кэндзабуро Оэ, черты симпатичного ей «резонера достоевского типа вроде Свидригайлова или Ивана Карамазова». В сходном русле ассоциаций размышляет Дарья Кулакова: «Кобо Абэ представляется японским Солженицыным, а Кэндзабуро Оэ – чуть более мрачным Достоевским».
Свободу оценок, склонность к иронии, постмодернистский стилистический коллаж мы видим в тексте Александры Душенко. Свое обращение к «Вавилонской библиотеке» Борхеса она начинает «концептуально-почтительными» стихами:
«Научи меня, слово, бывшее прежде всех век,Понимать хотя бы твое непонятное тело.
Научи меня, слово, знать,
Почему у тебя не бывает предела?»
Посыл Александры развивает Анна Слепенцева: «Мне нравится метафизичность творчества Борхеса, его смешение литературы и философии. Его произведения лаконичны, похожи на краткие зарисовки мыслей автора, которые могут быть облечены в разные формы… я бы назвала его одним из самых интересных авторов для себя за все четыре года изучения зарубежной литературы».
Виктория Решетникова иного мнения об аргентинском писателе и его библиотеке: «Оставьте все; все это бесполезно, мы все равно ничего не поймем, – таким мне представился посыл Борхеса. Но... этот посыл не произвел на меня никакого впечатления. Передо мною мысли обычного уставшего человека… Я не увидела в рассказе какой-то особенной красоты языка, какой-то абсолютно новой идеи об устройстве Вселенной… Я не увидела НИ–ЧЕ–ГО… Много слов обо всем и ни о чем… Ни морали, ни побуждения, ни даже переосмысления».
Эту же мысль, но в парадоксально-примирительном русле «соломонова решения» предлагает Анастасия Москалева, которая считает, что рассказ Борхеса перекликается с рассказом Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». Настя пишет: «И у Борхеса, и у Кларка звучит одна и та же идея: Вселенная – это хаос, где любая глупость имеет вероятность сбыться… И ничто не имеет смысла. Как и жизнь. Смысл – понятие, придуманное человеком ради избежания экзистенциального кризиса. Этот рассказ сломал мне мозг. Будем считать это показателем того, что мне понравилось».
В духе романтической иронии отзывается о шедевре Борхеса Екатерина Ролдугина: «Да, мифично, да, необычно. Но тону в недосказанности. Утопаю. Утонула».
В ответ на вопрос о самом актуальном, на их взгляд, произведении современной зарубежной литературы наши выпускники бакалавриата вместе с третьекурсниками составили, во-первых, целую библиотеку (в отличие от борхесовской, обозримую и понятную) из новых и новейших книг, не всегда хорошо известных у нас, в том числе и мне. Благодаря студентам я поставила на свою виртуальную полку книжных новинок – фаворитов молодежи после Стивена Кинга, уже вполне адаптированного широким отечественным читателем, труды Чака Паланика, Алана Мура, Говарда Ф. Лавкрафта, Анджея Сапковского, Рика Риордана, Кассандры Клэр, Сержа Брюссоло, Керстин Гир, Амоса Оза (заканчиваю перечень многоточием)…
Во-вторых, выявили яркий и многоцветный спектр эстетических пристрастий начинающих профессионалов-филологов (от реализма к постмодернизму, от антиутопии к фэнтези, от пародии к идиллии, и т.д., и т.п.). А главное – с обнадеживающей ответственностью сегодняшняя молодежь в своих литературно-критических трудах обозначила проблемы нашего времени: взаимопонимания народов и стран, «отцов» и «детей» (конфликт/преемственность поколений), противостояния нацизму, расизму и терроризму, экологии, опасность деморализации в «обществе потребления», одиночества и утраты полноценной коммуникации между людьми, совместимости гения и злодейства, роль слова, культуры, искусства в цифровизирующемся и прагматизирующемся мире. И – проблема будущего человечества, в которое наши студенты, при всем своем максималистском гиперкритицизме юности, смотрят с горячим ожиданием, призывая к доброте и терпимости.
Десятки примеров студенческих работ могла бы я привести, но пока один – весьма показательный.
Выпускница Мария Клебанова вслед за юношей-искателем истины из романа израильского писателя Амоса Оза «Иуда» (2017) анализирует на примере великого новозаветного грешника феномен предательства. И в перекличке (судя по всему, неосознанной) с хорошо известным русскому читателю рассказом Леонида Андреева «Иуда Искариот и другие» (1907), доказывает, что Иуда был единственным истинно и безоговорочно верующим в Христа среди следующих за ним, и Иудин поступок был продиктован лишь страстным желанием скорейшего восхождения на крест его кумира, неминуемого его скорейшего и побеждающего все сомнения воскрешения и наступления Царствия Небесного. Так фанатизм и нетерпение становятся источниками великих трагедий – подтверждения чему мы находим на разных страницах истории. Как и способы противодействия им в… компромиссе, этом ключевом понятии и для Амоса Оза, ищущего в наши дни добрососедства между израильтянами и палестинцами, и для русской студентки, избравшей его роман в качестве самого актуального произведения бурного начала XXI века.
Очень не хочется оставаться единственным читателем тех текстов, которые я получила: ведь в дистанционном формате высказалось гораздо больше учащихся, чем на «живых» семинарах-дискуссиях, практически все студенты третьего и четвертого курсов бакалавриата филологического факультета и магистранты первого курса группы «Русская литература в полилингвальном мире».
И сколько здесь блеска ума, изящества пера и парадоксальных мнений (как известно со времен Александра Сергеевича, верных спутников и маркеров гениальности)...
Не открыть ли нам по этому поводу Дискуссионную площадку «Клуба интеллектуалов» (ДП «КЛИН»), где будут публиковаться наиболее интересные суждения по изучаемым нами проблемам – и самая интересная реакция на эти суждения?
