Текст: ГодЛитературы.РФ
Фото Александра Агеева предоставлены Сергеем Агеевым
Людям, живущим на сломе эпох, всегда трудно. А Александр Агеев в течение десяти лет, с 1991 по 2001 год, заведовавший отделом публицистики журнала «Знамя», не просто жил на сломе, он зафиксировал его в названии своей единственной (не считая юношеских стихов) книги: «Газета, глянец, интернет», - обозначив тем самым момент перехода из одной среды, среды покойной (во всех смыслах) традиционной литературной критики в бурные (но мелкие) воды коммерческой колумнистики и в пугающий своей тотальной открытостью виртуальный мир.В прошлом году, к шестидесятилетию Александра Агеева, его друзья выпустили книгу в память о нем.
Мы попросили поделиться впечатлениями о книге — и воспоминаниями об Агееве — другого острого критика и многоликого писателя, Романа Арбитмана.
Роман Арбитман
О книге «Активист партии здравого смысла…» Воспоминания об Александре Агееве (Иваново, Издатель Ольга Епишева, 2016).
Черный целлофанированный переплет, похожий на мраморную плиту. Маленький черно-белый портрет на нем. Тираж 500 экземпляров. 300 страниц. Из них первые 60 — фрагменты автобиографических заметок, в разные годы и по разным поводам (или без) написанных Александром Агеевым. Всё остальное — о нем: родители, друзья, однокурсники, коллеги. Страницы из дневников, заметки, рецензии, некрологи. На две трети сборник состоит из мемуарных публикаций, так что будет справедливо, если и я начну с воспоминаний.
Я, саратовец, тоже был знаком с Александром Агеевым, но в отличие от авторов этой книги, ивановцев и москвичей, шапочно. Сперва я узнал Агеева заочно: в конце 80-х он много печатался в саратовской «Волге», автором которой был и я. В 90-е мы оба состояли в ныне упраздненной Академии Российской Современной Словесности (АРС’С), которая была, по сути, протогильдией литературных критиков и в этом качестве присуждала премию имени Аполлона Григорьева. Состав жюри каждый год определялся жребием, и в 1999 году я попал в такую команду, возглавляемую Агеевым. Помню, единственное заседание жюри протекало довольно бурно, однако Александр, руливший нашим птичьим базаром, был самым спокойным и невозмутимым. Пока кипели страсти, он больше наблюдал, говорил мало и только ухмылялся в бороду. О чем он думал в то время и какие выводы для себя делал, я узнал гораздо позже — из 31-го выпуска его саркастического интернет-цикла «Голод» (кроме меня, в той же колонке было упомянуто еще два персонажа — Борис Акунин и Никита Михалков, — и на их фоне выглядел я очень прилично, почти героически). Потом мы еще пару раз общались с Агеевым по телефону, на бегу… и, собственно, всё.
Его ивановские друзья пишут, что в молодости Александр мог быть душой компании. Охотно верю. Но в московский период Агеев, как мне показалось, был уже человеком мрачноватым, не очень компанейским, интравертным, экономным в общении с конкретными визави — в том числе и с теми, кому симпатизировал. Мои поверхностные впечатления отчасти подтверждают авторы этой книги. Здесь, например, его дважды — в воспоминаниях Натальи Дзуцевой и Леонида Таганова — сравнивают со «степным волком» из романа Гессе, то есть с «человеком, который остается одиноким даже среди самых близких людей».
При всей деликатности мемуаристы не скрывают серьезных житейских проблем Агеева и его приступов черной меланхолии, источником которой была тяжелая болезнь, вызванная традиционным российским недугом. Но никто из мемуаристов никогда не замечал, что агеевские беды как-то отражались на качестве текстов, написанных им в то время. Никакой мутности, расслабленности и халтуры, порожденной жалостью к себе. Всё в высшей степени профессионально и ясно — будь то рецензии для «Наблюдателя», статьи для журнала «Профиль» или уже упомянутые колонки из цикла с подзаголовком «Практическая гастроэнтерология чтения» (в нем была глубокая самоирония: жесточайшая диета после операции вынуждала его есть мало и отказываться от всего, что вкусно, и потому голод был отнюдь не метафорическим). Более того! Агеев, воплощенный в газетные, журнальные и интернетовские строчки (они же — добрые дела), кажется и открытым, симпатичным...
Разумеется, благодушия в его текстах нет — не позволяли выбранная профессия и сформировавшееся мировоззрение. В книге есть удивительный для такого рода сборников текст — воспоминания ивановской поэтессы Ларисы Щасной. Публикация выглядит не мемориальной, а скорее, обличительной постфактум.
Поэтесса корит покойного Агеева за то, что он-де, переехав в Москву, «устыдился» родной провинции,
«всего русского, народного, продекларировав отчетливо и бесповоротно свой индивидуализм, либерализм, космополитизм». В финале Лариса Щасная замечает: «…жаль бесконечно — талантливого, яркого, умного, широко образованного, одинокого человека, так много обещавшего, но, возможно, отступившегося от чего-то очень важного на пути к самому себе». Думаю, если бы сам Агеев прочел этот пассаж, то ответил бы словами Чацкого: «Нельзя ли пожалеть об ком-нибудь другом?» Как и все интеллигенты, он не был чужд рефлексии — но до известного предела. При всех сомнениях, пишет Алексей Винокуров,
«глубокая внутренняя несокрушимость в нем, безусловно, была, она транслировалась и во внешнее ощущение».
При жизни Агеев издал только две своих книги: сборничек студенческой лирики (о котором потом предпочитал не вспоминать) и объемный том «Газета, глянец, интернет», куда включил лучшие свои статьи, написанные к 2001 году. Практический опыт «литератора в трех средах» для автора был очень важен. По мнению Анны Кузнецовой, «интеллигент, агностик, либерал, Саша видел воочию, кто и что делает с этой страной и как малозначимо в ней теперь слово — а другого оружия он не признавал». Но именно в литературной сфере регулярная деятельность критика и публициста еще нужна; здесь среда еще подвижна, здесь общественное мнение — со всеми оговорками! — имеет значение. И особенно сейчас.
В благословенные 90-е расстановка сил на литературном фронте была понятна: тут либералы, тут черносотенцы, а между ними бегающий кривыми зигзагами критик Лев Аннинский, ухитряющийся как-то не очень ссориться с обеими сторонами. На рубеже веков ландшафт изменился. Ядовитый туманчик релятивизма заполз в несильные головы молодой поросли критиков, которые — скуки и личного пиара ради! — повзводно и поротно пошли брататься с литературными приверженцами Сталина, Мао, фюрера и прочих изгоев цивилизованного общества (для успокоения остатков совести упомянутых людоедов стали рядить в милых анфан-териблей). Четкая граница между "можно" и "нельзя" размылась; система внутренних самозапретов, благодаря которым литсообщество до сих пор не превратилось в клубок змей, ослабла. В этой ситуации явственно обозначилась потребность в нормальном, спокойном, уверенном в себе шерифе, умеющем отличать хороших парней от плохих, способном раздать по зубам, кому надо, пальнуть в воздух для острастки и привести ошизевший балаган в чувство.
Агеев умел читать и объяснять прочитанное — без осторожных экивоков.
"...Интересно откликаться, — писал он в предисловии к первому разделу своей книги, — причем не холодными заключениями "эксперта" (в эту роль все равно впадаешь, когда функционируешь как "литературный критик"), а живой реакцией современника — непосредственной, отнюдь не всегда "политкорректной", пристрастной, поскольку смотрю я, в отличие от "эксперта", не извне, а изнутри процесса..."
Статьи Агеева — даже небольшие заметки —0 были, прежде всего, хорошей литературой. Содержание определяло форму высказывания критика: недаром Наталья Дзуцева пишет о его «отвращении ко всякого рода пафосу, высоком принципе личностной свободы»; «верная, прицельная по сути мысль» была заострена «разговорно-рискованной, насмешливо-иронической, порой агрессивной интонацией».
Агеев вовлекал в круг своего внимания целую пропасть текущих текстов (от свежих романов до статей коллег), каждому давал оценку, не боялся быть резким, расставлял точки над "i",
противопоставлял тухлому релятивизму заигравшихся мальчиков и девочек нормальный здравый смысл.
Помните самую важную реплику из «Полета над кукушкиным гнездом»? «Я хотя бы попробовал!»
Александр Агеев, в чьем лексиконе ключевым словом являлось "вменяемый", не смог смотреть на пустующую нишу активного игрока на литературном поле и занял ее.
Теперь она свободна. Среди его друзей и коллег, чьи имена можно найти в оглавлении книги «Активист партии здравого смысла…», нет желающих занять эту вакансию. Даже пробовать не пытаются. То ли голодных не осталось, то ли самосохранение сильнее чувства голода.
