Все твои — Мои лица

Текст: Максим Кашеваров

Фото: на фото автор

В России — бум литературных курсов. Открываются магистратуры creative writers, знаменитые писатели и не знаменитые, но профессиональные литредакторы набирают мастерские. Можно пожимать плечами и уверять, что «писателем нужно родиться», можно кивать на американский опыт, но невозможно отрицать: предложение возникло, потому что есть спрос.

Вызревают ли в новых теплицах новые сочинители, соразмерные по масштабу дарования со своими великими предшественниками? Всё-таки русская литература — не целина, которую нужно впервые поднимать, а, так сказать, давно плодоносящая нива. Как водится, определить это можно будет только по плодам. Мы же хотим дать возможность нашим читателям самим ознакомиться с творчеством нынешних студентов творческого письма.

Публикуем поэму студента очного отделения Литературного института. Автор представил свою "поэму номер два" на музыкально-поэтическом вечере в Академии музыки им. Гнесиных.

---

Максим Кашеваров

ВСЕ ТВОИ - МОИ ЛИЦА

Посвящается девочке из Подмосковья

всем моим друзьям, что учили меня любви

«Достаточно быть

автором одного стихотворения,

чтобы знать

что такое – влюбленность»

Василий Савельев

I

Так исчезало лицо,

проявлялось фото через кольцо зрачка

или во поле

один тут звук,

место для двух

или тысячи душ

избегает

местоимения и создает гранит

из сотни сотен их

привычек, друзей, подруг.

Вот

выбривая череп – я отпускаю все

девичьи волосы

через шею

снова

ищут глубокий вырез,

за неимением метража

в двух одиноких точках – отражения, ресничного виража.

Друг

будто последний след – пальцами

гладит стопку – волосы,

жженый песок вновь плавится, приобретая цвет.

Он начинает очерк – вечера из вчера

с помощью пары строчек:

– Знаешь, она была

очень хорошей, очень…

Знаю – не знаю – того, кто бы сумел перед случкой,

вспомнить

ночь в одного – скрип деревянной рамы – полупрозрачное дно

– Я никогда, никого…

пепельницы пустой,

то чувство,

забытое мной – летом в деревне восьмого года

ей было пятнадцать и…

Диалог принял постриг в проповедь монолога:

старая запись играет уже в пятый раз за четыре года,

выходных баек в баре

на улице А,

где сидели И с Б,

вспоминая трубу и ту общую У,

что бывает у каждого

с разными смыслами перед,

но имея одну – необходимую Ю

на конце

для истории,

чьи волны с годами трагичнее точат берег.

II

Я собирал всех их,

как вырезал валентинки.

Дрожащими пальцами,

тихо пыхтя – краснея.

И поворот ножа становился до того резким,

что и слова выводил:

лезвием по живому

Девочка с косами где-то, стоит и смотрит глазами

зелеными ведрами – полными после колодца.

Девочка учит молитву, туго собрав ржаные косынкой –

пшено по поляне разбросано людьми в склянках триптихов Босха.

Это такая фраза, знаете, ну такая:

вот старший брат говорил

– Ты всё поймешь, узнаешь,

и средний брат говорил

– Жена ушла, ты же помнишь: как я стою напротив зеркала;

и кривая

сквозь то стекло проводит,

сквозь меня ток проходит,

сквозь меня, где меня, как меня, занесло сюда и почему же:

я разношу квартиру,

я потерял родное,

и почему не вижу, и почему не слышу,

и ты не слышишь – слова.

Но ты узнай.

Запомни.

Она идет и с нею – почки

взрывают листья,

перекати-пакет-поле напоминает пейзажу:

для жизни трав, цвета глаз ее – нужно прежде

выжечь всю память лета,

прошлого и деревню,

тоже сожгите, тоже:

вы не жалейте плоти,

пала травы не бойтесь,

и сухостой не может

стать чем-то кроме бора,

что загорится после,

что лучше сжечь сейчас же,

прежде чем ты – уснешь в нем.

Прежде чем реки встанут.

Прежде чем реки выйдут.

Прежде чем реки плачем.

Плачем и не иначе:

встала она и вышла,

а я в бору, в пожаре

молча стою,

смотрю вот.

I

II

Карты мои все стерты – память не лжет – экраны

всё растворили;

лица, лица идут и лица, лица лежат и лица всё улыбаются – где Ты?

Где я? Я сам не помню. Я открываю банку и высыпаю сахара – две ложки в кофе.

И я мешаю долго.

И я мешаю долго, лица на лица, лица.

Лица на лица льются,

вот и вода по капле,

но не с лица напротив:

нет здесь лица, напротив

только вода

всё льется,

льются на лица лица.

Вы не вакханки вовсе, и не мои вы сестры,

и в отражении тоже – тут не Христос Библейский,

ну а Орфея лиру, я здесь, пожалуй, оставлю – пусть постоит на пороге,

и не мешает мешать мне.

Лица со сном и слиться, с полом и потолком.

Разговор тет-а-тет наизусть,

где переменные об одном.

И кроме грифа гитары,

вам, ничего не надо.

Вам не нужна моя песня.

Прежде чем девственницей ты наречешь невесту,

вспомни простой обычай –

случай рождает выстрел.

Антон Павлович косо

смотрит тебе не в сердце,

он просто водит пальцем и у виска, и между

ног, что тебя обвязали,

поясом сверх очей,

ну, ты хотя бы чей

то почувствуешь звук,

над потолком – гул труб

или то стук

о стену.

Кралю наконец-то украли,

кларнет из коралла мне обещали, ты обещала, мы обещали:

шепотом пыли, связкой ключей на пальце, капельным эхом.

Это моя соната, боли не слышно, боли

я не боюсь, Менады.

Просто сменю кифару

здесь на баян:

Речка Нарцисса не унесла меня в океан.

Я всех их трахал долго, я всех их трахал так,

что никого не помню,

где, с кем, зачем и как:

так – так,

так и так,

так, вот так,

вот так так

кап-кап

кап кап-кап

как кап-кап

кап-кап кап

Как капкан голова в кран.

IV

Пока мой старший брат

безмолвно бьет в набат

то ревностью,

то робостью томимый,

мой средний брат

берет виски и бритвою острейшей

режет веки; и он смеется каждый раз

при мысли о беднейшем человеке,

о себе, не разлюбившем, но любившем вас,

он разделяет даже череп на две трети,

оставшуюся тратит на анфас –

вот человек, что треть пространства мозга

отдал не чувству – оптике, отливу

стоять, курить, вдыхать гнилье – я тоже.

И города, которые не раз

считал архитектуры разговором

из этих фраз он составлял и вас,

и вас он помнил долго с болью выше нёба,

где только суета и страх,

сказать не слово,

но шантаж,

не бюст, но уст выходит прибаутка,

и отчего так холодно и жутко?

Но я как третий

младший сын

не знаю этих слов,

я не могу тебя облечь в любовь и кровь:

И топос нежности твоей я заключаю резко

в объятия дискретности, протеста,

а деконструкция – свобода, пустота.

Два мифа ты и я рождает сущность вне бытия:

не мы, но мы, оставленные где-то,

в метели проходя вдоль вторчермета,

или, то были то не мы, то были

ночи белые, которых я не знаю –

Париж, Америка и прочие словечки,

и кажется, что в лете я уже тону, как в речке,

и мне всего лишь не хватает слов,

а потому

Я вас, я вас. Любовь еще надеждой

выводится внутри меня

не линией, но между

искренним и нежным я пустил

лилейный стебель против всех тех сил,

ответа не искавших на вопрос,

жизнь – небо – для чего-то передоз,

дрожью в постели или на полу когда

упоминаю.

Я вспоминаю всех всегда.

Не поминаю.

Мои жевала ставятся на путь, на черепной коробки ямки.

У Бога одного прошу: виски мне отпусти, её забудь

и дай забыть мне лямки, бретельки и изнанку.

Её отправь со мной, пускай и в небытиё:

Ударом губ я говорю – любил.

Ударом в нёбо говорю – люблю.

Я всех и каждого – прощаю и прощу;

Я вас любил когда-то,

но теперь,

ударом в сердце открываю банку,

в ней вывернуто все

к чертям и наизнанку.

Ударом сердца я ищу тебя,

тебя не зная, я иду по стуку –

рамы скрипят с дверьми не доверяя слуху.

Послесловие

Девочке с цветочным именем.

Всем, кому поётся моя песня.

Возьми их под руки, поверь мне

и дальше руки ты,

не к небу, не к оружию,

тебе не нужно небо.

Нет, не нужно:

Однажды уже изгнаны из Рая.

Петру ключи оставили, да Бог с ним.

Я тараторю вот, ты слышишь?

Небо молча воет.

И нового здесь ничего, не ново:

ни песня, ни мотив,

забыта истина и что же,

биться грудью о прибой волны?

Безбожно говорю я – Боже.

Что ты наделал, нет, то – я.

То все мы, Боже,

не истина, в тебе, во мне видна.

Ты улыбаешься и ты смеешься.

Ну что же, Боже, снова мы о вечном,

ну хорошо, попробуем еще раз.

От их игры на инструментах я отмою струны:

смотри, нет больше пыли на гитаре.

Вот выхожу на берег, позволяю позу.

Ну что вы, Волны, я вам долго, глухо, просто:

Я вас любил, как ненавидел.

Рвется струна, фальшива нота.

Гитара якорем становится.

Сирены,

вокруг сирены,

как-то больно.

И песня, обращенная к певцу,

его же камень камнем разбивает,

но на губах

оставленное слово, просто губы:

только связки,

только крик – немого.

Флейта моя из кости Крысолова.

И даже вас, я назову русалками – русалки.

И вы со мной пойдете на дно моря.

И вы меня, и через реку пронесёте.

И вы со мной – её – куда-нибудь вернёте.

Всё есть любовь,

все здесь любовь:

Здесь женщина, мужчина.

Мужчина вот мужчину и мужчины.

А женщина и женщину любила.

И тосковал, и тосковали без причины.

Где мать и где отец?

Я их не помню.

Укачиваю, усыпляю на руках ребенка,

качаю, и кормлю, и убиваю.

А кто воскреснет, и воскреснет ли он вовсе?

Я не знаю, никого и ничего не знаю.

И мать я, и отца, да и ребенка – проклинаю.

И становлюсь я матерью,

живых материй не создать:

мужское вето – наше горе.

Я становлюсь отцом,

но статься ли мужчине.

Сверля пространство взглядом, это

твоя способность, Бог Авраама:

гневу я не хочу учиться,

но без него

она страдает молча.

И любит долго, больно, безответно,

я промолчу с тобой, и шепотом я за тебя отвечу:

Да, Женщина, молчание – горе тоже наше.

А ты, там, в зеркале, оставшийся один,

не плачь и плачь, но помни:

греки врут,

и крест их врет,

зеркальная поверхность врет,

и время врет – распаду атома, не верь ты больше.

Станешь, уже стал ты старше

и таким же – не таким,

как и они.

Но ты возьмешь их – под руки, поверишь мне?

А если хочешь, я и волны тоже

спокойно так возьму и поверну обратно.

Ты главное и плачь, и смейся, плачь и улыбайся.

Так мальчиком – разбился вот мужчиной,

и тосковал, и всё таскал я без причины.

И даже реки выходили на прощание,

Когда тебя

Весной мне обещали.