Текст: Андрей Васянин
Фото: Главное архивное управление г. Москвы
«Я Опасаюсь, что чрезмерное расхваливание Одних спОсобно вызвать у других чувства и настрОения, вредные для нОрмального роста нашей литературы…» — сквозь помехи на старой пластинке слышен голос Горького, выступающего на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году. Окающий басок звучит в залах выставки как голос человека покоряющегося, но еще не покоренного, в котором крепка еще «рабочая косточка», есть еще собственное разумение, воспитанное в былые времена.
«Чрезмерное расхваливание» коснулось Горького еще при его жизни в довоенном СССР и просто накрыло его с головой после смерти в 1936-м. Выставка документов из фондов московского Главархива касается и посмертной участи «великого пролетарского писателя» — и перипетий его бытия в этом мире.
На выставке — хроника жизни Алексея Пешкова и его семьи в подлинниках и копиях.
В Главархив всегда сдавались личные дела студентов, окончивших московские вузы — и вот поступившие сюда документы из личного дела сына писателя, Максима Пешкова, которые тот подавал в Московский коммерческий институт (ныне университет имени Плеханова). Автобиография, набросанная красивым почерком — Максим, как известно, неплохо рисовал, — метрическая выписка, непременное в те годы свидетельство о благонадежности и тут же прошение самого Горького с его подписью.
Среди документов, из числа бытовых, текущих, но раскрывающих детали повседневной жизни Алексея Максимовича, — письмо сестры издателя Чарушникова о передаче издательства ее брата университету Шанявского. В письме упоминается, что брат «из добрых побуждений дал средства для лечения писателю из народа Максиму Горькому». У Чарушникова, как известно, в конце 1890-х и вышел двухтомник очерков и рассказов Горького, сделавших его имя известным.
Горький для власть предержащих был человеком неблагонадежным, и вот тому свидетельство - на казенном бланке уведомление нижегородского вице-губернатора попечителю учебного округа Некрасову «о прибытии на жительство в Арзамас литератора Пешкова, состоящего под гласным надзором полиции», и тут же к нему кураторами выставки «подверстанная» страница из газеты «Человек» от марта 14-го года (это уже фонды Цензурного комитета), вся расчерканная красным карандашом. В особенности от цензоров досталось стихотворению Тараса Шевченко «Когда-то глупой головою я думал: со своей бедою как стану я на свете жить?..» и фрагменту из впервые публикуемых горьковских «Сказок об Италии», начинающегося с того, что «в Неаполе забастовали служащие трамвая».
По словам сотрудников архива,
работа над выставкой шла несколько месяцев, и в залах в итоге было собрано порядка ста ценнейших экспонатов, рукописей и фотографий,
и многие из них находятся в разделе, посвященном послереволюционной жизни Алексея Максимовича — и его посмертному увековечиванию. В фондах не нашлось ничего, касающегося поездки писателя на Соловки, но зато вот его переписка с «уважаемым педагогом Антоном Макаренко» — речь в письмах идет о переезде макаренковской колонии имени Горького в стены Куряжского монастыря под Харьковом (вскоре после этого Макаренко по настоянию Надежды Крупской был уволен из колонии).
Именем Горького что только не называли в нашей стране — станции метро, парки, города, библиотеки, центральные улицы, учебные заведения... И могли бы назвать еще много чего. Вот по просьбе руководства Мосгорисполкома вдовой писателя Екатериной Пешковой составленное письмо с перечислением московских адресов Горького. Их тут целый список, но доска, как известно, появилась только на доме-утюге по улице Чаплыгина, дом 1А, строение 1. Там, на Чистых прудах, в квартире своей жены, Горький жил, приезжая в Москву в 1915—1929-м, а в 1920-м встречался с Лениным.
Кроме письма Пешковой, на выставке есть еще несколько экспонатов, впервые представленных публике, и среди них один — музыкальный. Это партитура композитора и дирижера Бориса Александрова «Песня о Буревестнике», десятки листов, исписанных мелкими нотами. Музыка, положенная на знаменитое стихотворение в прозе, нашлась и в интернете — и оказалось произведением по-александровски гимновым, торжественным, даже помпезным.
Сам Горький таким тоном перестал говорить еще до всяких революций.
