Текст: Михаил Визель
Изображение: Байроновское общество
О роли Байрона в европейской культуре, как и многом другом, лучше всего по-русски сказал Пушкин: «Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях, и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума».
Пушкин, разумеется, пишет об одним из бесчисленных эпигонов «байронизма», наводнивших в конце двадцатых годов, уже после смерти самого прототипа, всю Европу от Урала до Гибралтара, - и пишет с изрядной долей юмора, потому что сам ко времени написания «Барышни-крестьянки» свой личный романтизм «и кудри черные до плеч» уже благополучно пережил; но в начале XIX века подобные романтические атрибуты воспринимались вполне серьезно. Да как не восприниматься! Ведь только что на глазах изумленной Европы корсиканский выскочка показал, как можно бросать вызов судьбе и достигать всего, не следуя установленным правилам, а дерзко нарушая их. И вот английский лорд-поэт (неслыханное со времен Елизаветы сочетание!), нищий аристократ, прихрамывющий атлет, озлобленный красавец демонстрирует столь же возмутительное нарушение всех возможных правил приличия: от более чем запутанной (даже по нестрогим меркам английского общества времен Регентства) личной жизни до более чем запутанных поэм и яростных лирических инвектив, не имеющих ничего общего с ближайшими предшественниками - с размеренным рассудочным классицизмом Александра Поупа или с тихой созерцательностью Кольриджа.
Можно сказать, романтически заостряя, что Байрон — это Наполеон поэзии. А еще он, как это ни странно, «поэт для поэтов». Байрону подражали прямо и косвенно, им восхищались, с ним спорили («Нет, я не Байрон, я другой…»), у него заимствовали и его переводили поэты всей Европы. Причем переводили не только стихи, но и образ жизни. Байрон оказался едва ли не первым, кто возвел жизнестроительство в литературный принцип, кто показал: жизнь и поэзия — одно. Петрарка в XIV веке мог предаваться тихим ученым занятиям и писать страстные любовные сонеты; в XIX веке, с появлением многотиражных газет, это оказалось невозможным. И как раз благодаря Байрону во многом сложился стереотип поэта как бунтаря, бросающего вызов толпе.
К сожалению, именно с Байроном (а не с нелепо утонувшим Шелли и с чахоточным Китсом) оказалось связано закрепление еще одного важнейшего стереотипа «лирического поэта» — ранняя смерть, желательно героическая, и желательно в возрасте около 37 лет. Причем стереотип этот оказался даже более живуч, чем собственно «байронизм» в поэзии. Байрон умер от лихорадки, отправившись из Италии, где он вполне счастливо жил с разведенной итальянской графиней, в Грецию — сражаться за ее освобождение от турок. И эта смерть до такой степени потрясла 25-летнего Пушкина, что ровно год спустя, 7 апреля 1825 года он не просто отправился в Михайловском в церковь, чтобы заказать заупокойную службу по Байрону, но и поспешил «зачекиниться» - сообщил об этом в письме брату Льву и другу Вяземскому: «Нынче день смерти Байрона — я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе».
Cсылка по теме: Байроновское общество (англ.)