Текст: Клариса Пульсон/knigalife.ru
Фото: Сергей Михеев/РГ
Владимир Чуров: Я научился читать в 6 лет, родители долго не верили, пытались проверять: я должен был пересказать содержание. Помню книгу, по которой меня читать учили, - «Рассказы для детей» Льва Толстого. Помню даже, кто меня учил и где. Летом мы снимали дачу под Ленинградом, соседка по даче и учила. Из тех, что я могу назвать, - Сетон-Томпсон, Чарушин, но больше всего и до сих пор люблю «Ребят и зверят» Ольги Перовской. Я вообще считаю, что дети должны воспитываться на добрых книгах о животных. С той поры у меня искренняя к ним любовь, никогда ни одну зверушку не обижу. И всегда есть песик. А еще помню первую книгу, которую купил сам. В 1966 году я сдал пузырьки в аптеку, заработал 45 копеек и выбрал себе подарок. Это было первое издание первой части воспоминаний Бережкова, переводчика Сталина. Тоненькая такая. Она у меня до сих пор в библиотеке, рядом с другими, более полными выпусками его мемуаров. Вообще я очень рано стал читать взрослые книги, например мемуары генерала Горбатова. Отсюда любовь к военной литературе. А еще «Люди. Годы. Жизнь» Ильи Эренбурга. Прочитал сразу после выхода в журнальном еще варианте, лет в десять.
Родители за ужином обсуждали прочитанное, я, естественно, слушал, вот и стало интересно. Она в то время читалась не только как воспоминания. «Люди. Годы. Жизнь» - это и путеводитель по загранице, прежде всего по Франции, к тому же литературный путеводитель. Там упоминались запретные прежде имена, события, о которых знали только посвященные, - тогда же еще не было Катаняна. Главное для меня - там была познавательность. И плюс ко всему, наверное, еще и стиль. Я восприимчив к чужому стилю…
У меня врожденное скорочтение. Раньше была еще и фотографическая память. Все пять-семь тысяч книг домашней библиотеки мною прочитаны. У меня есть еще и другая ипостась книжника: не только читателя, но и библиофила. Знаю, чем бумвинил отличается от ледерина и коленкора. Очень люблю на обложке штапель - разве электронная книга способна дать такое тактильное удовольствие?
В юном возрасте открыл для себя книги издательства «Академия» и «Искусство». Тогда не было возможности их покупать - страшно дорогие, дефицитные. Зато сейчас восполняю этот недостаток. Первую «Библиотеку приключений» 1956 года почти всю уже скупил. «Военные мемуары» - есть практически полностью, издания по военной технике: танкам, пушкам, кораблям - тоже. У меня не так много редких, совсем древних книг, подобной цели не ставлю, я не собиратель. Но хорошие переплеты ценю. Самые старые - дореволюционные издания Фета и Тютчева, причем Тютчев был куплен у букинистов очень давно еще моими предками - в бархатном темно-коричневом переплете. Когда приношу очередную книгу, жена спрашивает: «Зачем они тебе?» А я ценю книгу и как произведение полиграфического искусства, и как частицу истории, особенно если нахожу пометки предыдущих владельцев. Отдельная часть моей библиотеки - книги с автографами, дорожу книгой воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева с его надписью мне. В последние годы его жизни с ним встречался по поводу монументальной скульптуры Петербурга будущего. Я был причастен к установке целого ряда памятников и советовался с Дмитрием Сергеевичем. Он очень трепетно относился к городской среде, и, если он одобрял, для меня это очень многое значило.
ОТРЫВОК ИЗ ДОКУМЕНТАЛЬНОГО ЦИКЛА ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА «ЛЮДИ. ГОДЫ. ЖИЗНЬ»:
«Я был прав в своих опасениях: замелькали лица, города, страны. Для того, чтобы по-настоящему узнать страну, нужно в ней пожить, обзавестись друзьями и недругами, узнать не только радость, но и беду, даже на досуге поскучать. Мне предстояло другое, — за четыре месяца я побывал в семи странах: Румынии, Болгарии, Югославии, Албании, Венгрии, Чехословакии и Германии. Когда-то люди мечтали о ковре-самолете, ковры теперь летают по расписанию, и проводница с затверженной улыбкой объявляет: «Мы совершим полет на высоте девяти тысяч метров, пассажирам будет подан обед...» Но об одном атрибуте старых сказок я продолжаю мечтать — о шапке-невидимке. В Болгарии или в Югославии я иногда вымаливал выходной день или, как школьник, убегал, шел в мастерскую художника, в темной корчме пил сливовицу с бывшими партизанами, находил полюбившегося мне писателя не на конференции, не в помещении Союза, а в укромном местечке, где можно было поговорить по душам. Это были короткие передышки. Каждый день приходилось делать доклад или выступать на митинге, давать интервью, присутствовать на официальных церемониях, осматривать бывшие или будущие дворцы, обедать с министрами, с военными, даже с монахами. Наспех в номере гостиницы я писал статьи для «Известий», как десять лет назад; но тогда все для меня было внове, а теперь я частенько поглядывал с неприязнью на клавиши пишущей машинки.
Чехов, будучи еще Антошей Чехонте, говорил, что медицина — его законная жена, а литература — любовница; медицине он долго учился, получил диплом, практиковал. А я, когда мне не было и шестнадцати лет, занялся политикой. Потом?.. Потом настала эпоха, когда политика занялась мною, как сотнями миллионов других людей, и походило это не на упреки ревнивой жены, а на приказы повелительницы эпохи матриархата, которая требовала не любовных признаний, а шкуры убитого зверя».