Алиса Ганиева чрезвычайно ярко дебютировала в литературе в 2009 году, 24-летней. Ее повесть «Салам тебе, Далгат!», герои которой - мающиеся от скуки и отсутствия жизненных ориентиров махачкалинские парни, изъясняющиеся на дикой смеси дагестанских языков, русского и блатного, - ошарашивала как возникающей включенностью в этот экзотический мир, так и тревожащими очертаниями самого этого мира. Повесть (под мужским псевдонимом) получила премию «Дебют», а сама Алиса обрела с того времени известность не только как литературный критик, но и как оригинальный автор, привнёсший в русскую литературу доселе по большому счету неведомый ей «постколониализм».
Этим словом обозначается ситуация, когда творческие личности из бывших колоний избавляются от влияния бывших метрополий и, усвоив весь их культурный багаж, начинают выражать с его помощью свое уникальное мироощущение. В английской литературе это явление представлено блистательными именами Салмана Рушди, В.С. Найпола, Зэди Смит, Джумпы Лахири. Более того: без них современная англоязычная литература не стала бы такой глобальной. В современной же русской литературе, неотъемлемой частью которой были некогда Айтматов и Гамзатов, со времен распада Советского Союза процесс «постколониализации» резко затормозился.
Поскольку Алиса Ганиева не только писатель, но и литературовед, ГодЛитературы.РФ не удержался от того, чтобы не задать ей несколько вопросов.
Применимо ли к современной русской литературе понятие "постколониализм" - хотя бы в специфическом российском изводе?
Алиса Ганиева: Думаю, применимо. Хотя в российском случае, наверное, корректнее говорить о литературе не "постколониальной", а "постимперской" или "постсоветской". Примечательно, что советско-имперские литературные каноны, быстро сброшенные русской литературой 90-х как официальный балласт, все еще живы, все еще не преодолены на так называемых "нацокраинах". Дело отчасти в том, что местные "колониальные" литературы в советское время не просто деформировались на новый идейный лад, но кое-где - искусственно создавались с нуля. Формы, жанры, сюжеты буквально спускались сверху. В современных условиях эти формы и жанры не работают, но все же доживают свой рудиментарный век в рукописях некоторых авторов старой закалки или (в случае с тоталитарными бывшими советскими республиками) перестраиваются под новую политическую систему. Ну а современная литература, отчасти преемница старой досоветской традиции, отчасти - "глобализированная", модернистская там, конечно, тоже есть и развивается, взять хотя бы "ташкентскую школу" (сказывается древняя литературная традиция этих мест). Но далеко не везде. К примеру, такое явление, как художественный авторский роман, в Дагестане был придуман в советское время. Как и всякое искусственное порождение, после перестройки этот жанр почти сошел на нет. А вот поэзия, которая там насчитывает несколько веков существования, продолжает развиваться.
Можно ли, объективно и субъективно, ваше литературное творчество отнести к этому направлению?
Алиса Ганиева: Конечно, я не смотрю на свои тексты как на часть "постколониальной" литературы. Но если очень отстраниться, то, пожалуй, нельзя не признать в этой привязке долю правды. Эти тексты не следуют никаким бытовавшим в Дагестане прежним канонам, но используют их как "чужое слово". К примеру, в моей прошлой книге "Праздничная гора" присутствуют кусок соцреалистического романа (имперский код), роман в романе, реконструирующий дагестанский миф и волшебную сказку (традиционный код), отрывок из поэмы, написанный онегинской строфой (русский код). Помимо этого чисто литературного коллажа во всех моих текстах много современных реалий и устной речевой стихии, включая сленговую молодежную. То есть, если опять-таки отстраниться и посмотреть на все это академическим глазом, можно нарыть и "постколониализм", и дискурсивные практики, и эпистемы, о которых говорил Фуко.
Ваши второстепенные герои (в первую очередь - отрицательные, здесь - Тимур) порою довольно странно говорят; вы калькируете их лакскую речь, или это они по-русски так говорят?
Алиса Ганиева: Они так говорят по-русски. И вот в их русской речи как раз зачастую присутствуют кальки, не только лакские, но и аварские, даргинские, лезгинские и т.д. Впрочем, в "Женихе и невесте" по сравнению с предыдущими текстами гораздо меньше непривычных или нерусских слов. Упор здесь делается на другое. Если же персонажи говорят на своем родном, а не на русском, я это обязательно оговариваю в тексте и привожу перевод их речи, а не оригинал, как, допустим, в одном своем рассказе "Шайтаны". Разница еще в том, что место действия тех же "Шайтанов" - горное село, где большинство людей общаются на одном из дагестанских языков (аварском) и все друг друга понимают. А вот новый поселок на прикаспийской низменности, куда я поселила героев "Жениха и невесты" - это место проживания переселенцев, людей разных дагестанских национальностей, говорящих между собой на русском. Причем, тамошняя молодежь большей частью не знает своих родных языков, при этом ее "русский" - тоже довольно специфический, с местным окрасом. Но, повторяю, в этом романе я гораздо меньше занимаюсь языковой игрой и гораздо больше сюжетом.
3. Бедная грешница
Я прилетела домой из Москвы, и мама кинулась с порога меня отчитывать:
- Ты, Патя, совсем распустилась у брата. Я зачем тебя к нему отправляла? Чтобы он вправил твои кошачьи мозги! А вместо этого они совсем набок съехали. Это, наверное, всё Люсино влияние.
Оказалась, мама узнала от брата о моей ночёвке на даче. Ночёвка эта от начала и до конца казалась теперь странной и неправдоподобной. Мне не верилось, что я и вправду лежала с полузнакомым мужчиной на старом диване, как мумия, слушая сумасшедшую чушь про ножи и поэтов. А то, что нагромоздилось после… Худющий павлинчик Юрий уединился с девушкой в пышной юбке. Девушка оказалась состоятельной дизайнершей и рвущейся, как она выражалась, к сердцевине жизни. Внезапная страсть настолько её перепахала, что наутро после дачной гулянки девушка настойчиво увязалась к Юрию в городскую квартиру и собственноручно вымыла тряпкой все его грязные холостяцкие полы. Марина, передавая мне эту сплетню, заливалась смехом.
Впрочем, она и сама вступила в скандальную перепалку с полумальчиками в пиджаках. Обозвала их модными бездельниками и нарывом на теле родины. Православный Кичин её поддержал и как-то обидно намекнул на их женоподобность. Мужчина с лысой макушкой и хвостиком, ратовавший весь вечер за ценности свободы и гуманизма, кинулся за это на Кичина с воплями «Паскуда!» и «Варвар!». Замешалась драка, спиритическое блюдо разбилось вдребезги. Артур залез под кухонный стол и рыдал, как помешанный, я так и не разобралась, из-за чего. В общем, мысли о дачной поездке смущали.
Ну а в посёлке было знойно и пыльно. Не успела я переодеться с дороги, как меня заставили выбивать на солнце подушки и чистить ковры удушливо пахнущим керосином. Мама всегда нагружала меня хозяйственной работой после долгой разлуки, пытаясь восполнить всё пропущенное и не доделанное.
Папа, по обыкновению, чинил молочный сепаратор и молчал. Всемогущий Халилбек, у которого он трудился механиком, теперь сидел в тюрьме, таившейся на окраине посёлка и пугавшей окрестную детвору. Папа никак не мог с этим свыкнуться. Он всегда гордился тем, что Халилбек ему доверяет и даже иногда снисходит до беседы. Во время истории с дурачком Адиком, которого Халилбек сбил на своём джипе, папа проходил как свидетель, потому что время от времени чинил и хорошо знал злосчастный автомобиль. Ответчик был быстро оправдан, а папа получил вознаграждение.
Накеросинив ковры, я сидела на тахте рядом со спящей бабушкой и прислушивалась к тиканью часов. Папа куда-то смылся. Мама заперлась в спальне со стопкой потрёпанных детективов. Соседки считали её лентяйкой. Она редко отрывалась от незатейливого чтения, всё время жаловалась на головную боль и заговаривала с папой только, когда нужда припирала.
Когда-то маме вдолбили в голову, что она из хорошего рода: её прадед был первым землемером района, отец заведовал типографией, все отдалённые предки рубились в известных сражениях, имена этих предков, звучащие на слух, как скрежет и треск крошащегося металла, прославлялись в народных песнях. За папу она по собственным словам идти не хотела и как будто за него краснела. В минуты особенного раздражения, когда тот её не слышал, мама выплёвывала с невыразимой горечью: «сын чабана!», - и брезгливо поджимала бледные губы. Папа чувствовал мамино, ею же выдуманное превосходство, переживал, что жена стыдится звать в гости бывших подруг, но всё прощал то ли по лени, то ли по добродушию.
Теперь у мамы появились новые напасти - гарпия Люся, отнявшая любимого сына, и моё затянувшееся девичество. Я даже подозревала, что отправляя меня в Москву, мама надеялась на чудо. Бесплодная Люся не выдержит моего назойливого присутствия и сбежит, а я, наконец, найду в большом городе подходящего мужа. Но не дождавшись ни того, ни другого, совсем ушла в хандру. Распухшие от сырости, зачитанные детективы и мокрая марля, сложенная на лбу, остались единственным спасением.
Бабушка спала, надвинув белый платок на глаза и зажав в правой руке янтарные чётки. Мой папа был её сыном. В тяжёлом сундуке в дальней комнате она до сих пор хранила его старую соску - розовую, как свиная кожа, резинку, похожую на цилиндр с холмиком. В этом же сундуке плесневели обсыпанные лавровыми листочками, бывшие когда-то драгоценными, а теперь никому не нужные ткани. Бабушка уверяла, что это моё приданое.
Никто не находил её древней старухой, но мир, в котором она витала, уже абсолютно не вязался с нашим. В том мире люди всё ещё жили в высокогорных замках с плоскими крышами, делили поля и сенокосы строго по вековым правилам, отправляли молодёжь к побеждённым соседям попировать за их счёт, требовали после случавшихся убийств очистительной присяги от сорока человек, взыскивали штрафы зерновыми мерками, медными котлами, быками и овцами. Воспоминания эти ускользали в какую-то совершенную глубь веков, и совсем не верилось, что она успела застать ту странную жизнь самолично.
Бабушка была родом с горного склона, на котором издавна по единым законам жили союзники из двадцати пяти сёл. У подножия склона бурлила река, и бабушкины истории то и дело вертелись вокруг большого моста, переброшенного жителями через нее. Мост положено было охранять всем мужчинам союза по очереди и бабушкин дядя, отказавшийся как-то из упрямства от этой важной обязанности, поплатился за своеволие шалью. Шали, судя по бабушкиным высоко взметнувшимся во время рассказа бровям, имели в ту пору огромную цену.
Что уж говорить о человеке, виновном в поджоге моста. Его изгоняли из общества, а с изгнанником и его имуществом можно было творить что угодно. Правда, как-то нашёлся в их обществе мельник, решивший переселиться со всей семьёй по собственному желанию, дело было уже при советской власти. За этот поступок по местным законам всё мельниково добро осталось жителям склона, и тот уехал ни с чем.
Глашатаи в бабушкиных воспоминаниях карабкались на минареты и объявляли время посева или сбора урожая, а тот, кто пробирался на поле и начинал жать или сеять раньше срока, особнячком, неизменно карался. Даже за гроздь винограда, сорванную раньше времени, взимали пеню и подвергали нетерпеливых отчаянным насмешкам и суровым штрафам. Как-то у бабушкиных соседей специальный дозор нашёл во дворе виноградные косточки за несколько дней до всеобщего праздничного сбора, сопровождавшегося обычно шуточками, весельем, раздачей плодов беднякам, ученикам-муталимам, пришлецам и тем, кто сам не держал садов. За нарушение запрета у соседей изъяли корову, а главного наглеца, покусившегося на гроздь, с перемазанным сажей лицом катали по селу на осле.
«Зачем же такая строгость? Почему вам запрещалось ходить на собственные поля, когда заблагорассудится?» - беспрестанно теребила я бабушку. «Какой же это был бы порядок?» - восклицала та на родном языке. - «Если бы каждый работал наперекор полевым исполнителям, то дела пошли бы наперекосяк у всего союза».
Но моя любимая история была о прелюбодеях. Убийцу прощали лишь тогда, когда ему удавалось застигнуть негодяев вдвоём, в порочном переплетении. Но когда разъярённый мститель ловил и убивал только мужчину или одну только женщину по отдельности, это каралось уплатой тридцати коров наследникам павших и одного отборного быка сельчанам и штрафа всему союзу. Всё это взималось в течение трёх дней с момента преступления.
Бабушка как-то призналась нехотя, что в отрочестве приметила прелюбодеев на общинном лугу и немедля сообщила мужу разгульницы. Муж застал и убил обоих любовников в нашёптанном бабушкой месте, и ему за это по праву ничего не было. А через пару лет он взял себе новую благоверную, - подросшую бабушку.
Я вытряхивала из неё по крупицам всё, что осталось в старческой памяти от событий свадебной недели. Бабушкины отец с братьями в день свадьбы исчезли и не возвращались домой до конца торжеств, как будто чувствуя неловкость и неудобство. Кроме музыкантов и певцов гостей развлекали шут в козлиной маске, канатоходцы и ряженые. Шут чего только не выделывал. То переодевался в женскую одежду и корчил из себя беременного, то пародировал жениха и подшучивал над гостями.
Бабушка по обычаю перекочевала накануне замужества в дом наставницы, а жених, - в дом дружки, выбранного ему для этой цели ещё при рождении. Утром процессия с зурной и бубном препроводила молодых из гостевых пристанищ в родительский дом жениха. Дружка шёл с длинной палкой, молодежь несла жениха на плечах, а сама бабушка шествовала обвешанная серебряными подвесками, под тонким платком, закрывавшим лицо С укатанных крыш на нее сыпались коричневые зерна, мучная пыль и белый рис.
У порога сразу после танца новобрачных, обитатели склона закружились в лезгинке. А в жениховском доме невесту ввели в специальную комнату, где она и сидела весь день, не вставая с мешка муки, пока к вечеру не пришла пора возвращаться к наставнице. Жених с дружками угощался в другом помещении, расположившись перед широким подносом с девятью ритуальными сладостями и наряженным фруктами деревцем. Поднос этот по уверениям бабушки назывался жениховым ухом, и я представила его, как круглую антенну, поднесённую к небу в мольбе о процветании.
После полудня бабушкина свадьба, которая игралась уже в четырёх домах: у жениха, у невесты (в отсутствии близких мужчин), а также у двух временных опекунов, перетекла под новую крышу. Один из гостей изощрился и похитил жениха под носом у прошляпившей свиты. Свиту отштрафовали за разгильдяйство, и свадьба переехала к удачливому похитителю, которого объявили жениховым братом. Гуляния продолжались шесть дней. На третий бабушка показала лицо, на четвёртый отправилась за водой к роднику с серебряным кувшином и неизменной процессией, которая то и дело останавливалась потанцевать.
Потом, в другой раз, я услыхала от неё, что был и шестой, тайный дом, устроенный для ночных свиданий свежеиспечённых супругов. В этот самый тайный дом, принадлежавший одной из бабушкиных родственниц, невесту вела наставница, провожая по арочным улочкам под покровом тьмы, таясь от охотившейся за новобрачными, машущей факелами молодёжи. Так же осторожно и секретно дружка вёл жениха.
- Правда, нас всё равно выследили, - лукаво улыбалась бабушка, - запустили в окно петуха, стали кидать котят в дымоход, метать камни, разобрали крышу, чтобы следить за нашими препирательствами.
- Какими ещё препирательствами?
- Такими, какими положено. Я обзывала твоего деда последними словами, только стены тряслись, да и он не отставал. Мебели мы переломали много, и кружек глиняных разбили десять или двенадцать.
- Зачем?!
- Как зачем? Чтобы злые духи поверили, что мы не сладили и оставили нас в покое. Да к тому же, как не противиться, если ты порядочная невеста? Для меня и палка в углу была специальная заготовлена, чтобы я жениха отлупила. Он брыкался, горланил, что любит другую, а на мне жениться его заставили. Но и я не отмалчивалась, кричала, что жизнь моя с ним превратится в адское пекло. Молодёжь на крыше слушала и хохотала.
- Как вы могли такое нести?
- Ну разве мы взаправду ссорились? Вовсе нет! Так было принято. За горой, в соседнем союзе, и вовсе целую неделю, пока шла свадьба, молодожёны друг друга душили и поливали водой. Смеху, говорят, бывало! А у нас три раза палкой постучишь, пошумишь в комнате, и довольно.
Вдруг подумалось, каково бы мне было оказаться в том утраченном времени. Я бы ни с чем не справилась: на мешке бы не высидела, воду в кувшине не донесла бы… Я уже начала сползать на тахту, на которой лежала бабушка, погружаясь вслед за ней и её необъятным белым платком в дневную дрёму, как из спальни, мучительно массируя лоб большими пальцами, выглянула мама и подозрительно сладким голосом приказала надеть плиссированное платье Меня отправляли на встречу с детьми Магомедова, когда-то обитавшего в нашем посёлке, неплохо разжившегося на операциях с ваучерами и застреленного за это в прошедшее лихолетье. Его вдова, продолжавшая перезваниваться с мамой и после переезда в город, лишь только о том и мечтала, как бы свести со мной свою дочку и в особенности сына-ветеринара. По крайней мере так выходило по словам мамы.
- Такой порядочный, такой достойный, - напевала она привычные мантры, заведя меня в комнату и принимаясь рыться в платяном шкафу. - Ветеринар…
Глухое плиссированное платье вынырнуло на свет. Оно ужасно мне не шло и навевало тоску всеми своими мучительно мелкими складками, но мама сшила его у знакомой портнихи и смертно обижалась, когда я отлынивала от её подарка. На сей раз я не стала спорить и покорно согласилась и на платье, и на глупую встречу, лишь бы только вырваться в город. Скучный посёлок с вездесущими коровами с непривычки давил на глаза и уши.
По пути к маршрутке я встретила Аиду, бывшую одноклассницу. Она стояла у своих ворот в повязанном в виде тюрбана платке и ярко-жёлтом велюровом халате с металлическим тазом в руках.
- Вая, Патя! С приездом! Как там Москва? - засмеялась, чуть не роняя таз. - Куда собралась?
Я объяснила ей, что еду в город.
- Не засватали ещё?
Ну, конечно. О чём ещё мог быть вопрос? У самой Аиды росли три малыша. Она раздобрела в замужестве, отъела бока, расплылась в вечной самодовольной улыбке.
- Слушай, - вдруг перешла она на шёпот. - Вернёшься, постучи обязательно ко мне, Амишку жених бросил. Мы должны к ней зайти, утешить.
- Как? - выдохнула я.
После этой новости встреча с ветеринаром встала, как кость в горле. Мне не терпелось вихрем вернуться, чтобы узнать подробности Амишкиного несчастья. Всю дорогу до города я злилась на мамину затею, на детей Магомедова, на своё дурацкое платье.
Дети Магомедова ждали меня в самом центре, в новой кофейне. На улицах автомобили резко и шумно притормаживали на поворотах, пускали пыль, сигналили и гремели музыкой. Торговки квасом перекрикивались с маршруточниками, под навесами кафешек журчали споры, работяги буравили что-то на крышах, а бездельники сбивались в кучки вдоль тротуаров, изучая нарумяненных модниц, надменно балансирующих на шпильках…
Свадебные салоны через каждый шаг. Бутики европейских дизайнеров, центры свадебной мусульманской моды, кринолины, шлейфы, дымчатые шали, меховые горжетки, эксклюзивные коллекции… Плакаты «Аренда залов для сватовства», новые обложки бесчисленных журналов о свадьбе: советы бывалого тамады, признания звёзд-молодожёнов, реклама модных салонов красоты со спецпроцедурами для невест, шёлковые нити, ревитализация, интимная эпиляция лазером… Все кругом только и делают, что женятся, женятся. Как будто нет других занятий. Я пробежала пару кварталов и нырнула в прохладный зал кофейни.
Дочь Магомедова оказалась приятной щебечущей толстушкой, которая тут же, за чаем с безешками, выложила все свои радости и увлечения. Она чирикала и про свои рисунки гуашью, и про сломавшийся накануне вязальный крючок, и про любимые книжки, и про кота, оплешивевшего от какой-то заразы. Сын Магомедова, ветеринар, всё это время сидел, приклеенный к стулу и не вставлял ни единого междометия. Молчал даже тогда, когда говорили о лысом коте, хотя, казалось бы, должен был оживиться. Выглядел он совсем немолодо и, по правде говоря, уродливо. Нос, похожий на баклажан, свисал до самой верхней губы, а руки, красные и шелушащиеся руки, то и дело рвали салфетку. К концу встречи весь стол был усеян бумажным пухом.
Сестру молчание брата как будто совсем не смущало. Можно было подумать, что ветеринара не существует вовсе, и его баклажанина вот-вот рассеется в воздухе. Когда он отлучился покурить, толстушка всё же опустила веки и бормотнула под нос, как будто про себя:
- А он волнуется. Понравилась, значит…
- Да он же явно скучает! - возразила я громко.
- Ну что ты, - испугалась толстушка, - он просто скромный парень. Не какой-нибудь балабол с улицы. Трудится, семью хочет. Лучше бы я за такого, как мой брат, вышла, но дура же была ослепшая. От любви ничего не соображала.
- Я не знала, что ты замужем, - оживилась я.
- Была! - отрезала толстушка. - И сбежала. Вот был бы папа живой, когда я за этого жулика шла, не пустил бы меня в ловушку. Так что даю тебе совет, Патишка, не ведись на красивую рожицу.
Лоб у неё пошёл складками от напряжения. Я пожалела, что увела разговор не в ту степь, но дочь Магомедова продолжала:
- Три года я его на своём горбу протащила. Утром в магазине, вечером вяжу на заказ, хорошо хоть детей не было. А он целыми днями в халяльном кафе хадисы обсуждает. Тормошу его, чтобы работу искал, а он ещё огрызается, типа, мне на харамной работе нельзя работать, я, мол, учусь. А что это за учёба такая - религиозные брошюрки с утра до ночи штудировать, а? Что за работа, - о сунне Пророка спорить? И все, кто с ним в этом кафе сидел и спорил, все - здоровые лбы. Я ему и говорю один день: ле, Юсуп, а то, что мужчина обязан жену обеспечивать, иначе она имеет право сама объявить развод, это в твоих книжках не написано? Он как начал кричать. Жирной меня обозвал, представляешь? Сказал, что десятки красавиц о нём мечтают, а он им отказывает, только бы не сойти с пути. А я его, типа, не ценю.
- Как он мог? В каком месте ты жирная? - вырвался у меня слегка лицемерный протест.
Даже если лежебока-муж и вправду был красавчиком, такое хамство сложно было простить. Да, ручки у дочери Магомедова были пухлые, а лицо - круглое, мягкое и сальное, как блин. И все же она источала густое и уютно сдобное тепло.
- Вот сейчас пусть живёт с худышками, никто ему не мешает. Пусть висит на их куриных шейках, а не на моей, красивой и здоровой. Хватит с меня, напахалась за двоих…
Она бы возмущалась и дальше, но длинноносый ветеринар, немой и потёкший всем туловищем куда-то вниз, уже покурил, вернулся к нашему столику и снова взялся красными руками за салфетку. Его хотелось сдвинуть рукой, как убитую игральную шашку.
Я решила, не медля, идти. Объяснила, что должна успеть навестить родню. Ветеринар позвал официанта и попросил счёт. Голос у него был тусклый, будто он залез в засмоленную бочку и вещал оттуда. Дочь Магомедова предложила перед прощанием сходить в дамскую комнату.
Там, смешно зажав рот ладошками, зашептала мне на ухо:
- Ты не думай, что раз мой брат - молчун, он за тебя и себя постоять не сможет. Он не то что эти смазливые прохвосты. Зачем тебе в Москве по судам за копейки таскаться? Возвращайся сюда, брат тебя при своей ветклинике пристроит, им там делопроизводитель как раз нужен. Вместе будете на работу ходить, он у тебя на виду. Ты не зацикливайся на внешность, ладно?
- Посмотрим, - мямлила я, - с первого раза ничего не понятно.
- Но вы же ещё встретитесь, пообщаетесь, - наседала дочь Магомедова, махая пухлыми ручками.
Я не сдержалась и фыркнула.
- Пообщаемся?
- Как знаешь, - обиженно пожала она плечами и скрылась в туалетной кабинке.
Встреча прошла неудачно, как я и предполагала.
А когда я добралась до стоянки маршруток, а оттуда - назад в посёлок и постучалась к Аиде, уже начинало темнеть.
- Сейчас, только ребёнка укачаю, - засуетилась одноклассница, заставив меня сесть за тарелку с пловом.
Я ела плов и ждала, пока она привяжет своего третьего мальчика ремнями к деревянной люльке-качалке, ловко и плотно закрепит их на гладкой ручке-перекладине, воткнёт деревянную трубку в специальную дырочку между связанными вместе детскими ножками, вставит в эту трубку сынишкин маленький хоботок, чтобы моча стекала прямиком в горшок, подставленный под днище люльки.
Младенец морщился, шлёпал беззубым ртом и сдавленно агукал. Аида раскачивала люльку ногой и, делая мне знаки потерпеть ещё немного, тянула всегдашний колыбельный мотив «Ла-илля’а-иллала-а-а Мухаммад-расулула-а-а-а». После пяти или шести повторений этой нехитрой песенки, ребёнок заснул, я сполоснула свою тарелку, и мы заспешили к Амишке.
На той и вправду не было лица. Она встретила нас исхудавшая, растрёпанная, не накрашенная, с набухшими синими веками.
- Ами-и-ишка, - обняла её Аида, - что ты до сих пор убиваешься! Тебе же только восемнадцать. Вот, смотри на Патю. Ей скоро двадцать шесть, и даже не засватана.
Я кивала. И вправду, почему бы Амишке не утешиться, глядя на старую деву? Но та зарыдала ещё горше, согнулась в три погибели и осела так на пол.
- Ама-а-ан, - заныла Аида.
- Как это случилось? - перешла я к сути.
Амишкин жених учился с ней в городе, в университете. Они встречались по-современному, ходили в кино, писали друг другу сопливые признания. Он успел перезнакомить её со своими родственниками и родителями, да и сам свободно показывался в нашем глухом посёлке. Меня всегда поражало, что Амишкины родители это позволяют.
- Как случилось? - заикаясь, отозвалась Амишка, поднимая заплаканное лицо и дрожа подбородком. - Просто сказка закончилась. Целый год встречались, а теперь он получил диплом и решил засватать свою троюродную сестру.
- А ваше сватовство?
- А у нас сватовства так и не было.
- Как не было? Ведь он бывал у вас дома! И его родители про тебя знали.
- Ну и что, что знали. Ведь слова не давали, кольца не надевали, чемодан не приносили! - взвыла Амишка.
Тогда дело было совсем плохо. Я не находила подходящих к случаю слов и молча смотрела на горестный Амишкин затылок.
Аида меж тем поднесла страдалице стакан воды:
- Всё, хватит убиваться. Плюнь на него. А то ещё мама заметит. Она сейчас где? У тёти Заремы?
- Да, - всхлипнула Амишка, стуча зубами о холодный стакан, - она всё знает. Говорит, теперь никто на мне не женится.
- Почему это не женится? Вон, от Лейлашки тоже первый жених отказался из-за того, что она платок надевать не хотела. Ну и что, всё равно взяли. У неё уже двое детей.
- Но она была засватанная. И платок - это не так страшно!
- А что страшно?
- То, что Карим меня непорядочной назвал. Всей своей родне.
- Ты что-то сделала? - схватилась за голову Аида.
- Я к нему домой ходила, когда никого не было, убирала там. Один раз меня его тётя застала с веником. Удивилась, что мы в квартире одни. Спросила, знают ли про это мои родители. Я и ответила, что просто зашла по просьбе Карима прибраться. А его тётя и говорит: не твоё это дело у Карима прибираться, он тебе пока никто…
- Правильно сказала. - прервала её Аида. - Кто тебя дёргал к нему ходить? Эта тётка всё и расстроила.
- Нет, нет, он сам решил. Сам. Потому что обманщик! - закричала Амишка.
- Извини, конечно, - осторожно вмешалась я, - он, конечно, последний негодник, но ты объясни. Неужели ты была с ним на квартире наедине, подметала там в халатике, а он к тебе даже не попытался пристать?
Амишка молчала, вытирая мокрое лицо подолом юбки.
- Может быть, - помогла Аида, - ты дала ему повод?
- Он сказал, что мы и так, и так поженимся, - не глядя на нас, выдавила Амишка. - Что ему нет смысла меня обманывать, раз наши родители уже в курсе. Что наши отношения открытые, честные. Что он ни с кем так долго не встречался. Про любовь говорил. Что ему троюродную сестру предлагают, но он отказался, потому что я, - его судьба. Ещё и кальян мне дал покурить. Сказал, что на молоке.
- А оказалось?
- На водке.
Сокрушённая собственным признанием, Амишка встала и захромала из комнаты. Видно, пока томилась, скорчившись на полу, отсидела ногу.
- Вот идиотка-а-а, - шёпотом выдохнула Аида, выпучивая глаза, - какая же идиотка.
Пустое любопытство сменилось во мне зудящей жалостью. Амишка, хоть и с детства избалованная семейным вниманием за голубые глаза, смоляные волосы, ровный носик и плавную походку, никогда не высокомерничала, не злословила и не строила козни. За это её и любила. И потом, какая другая легкоумная красавица на её месте не поддалась бы романтике? Этот её городской ухажёр Карим целый год бередил умы поселковым жителям показными выходками. То пришлёт пятьсот пятьдесят пять алых роз с запиской, то закажет трансляцию посвящённой Амишке песни по местному телевидению. Немудрено было потерять голову.
Я прошла вслед за брошенной подружкой в тёмную комнату, где та лежала ничком на большой кровати.
- Что будем делать? - неуверенно спросила я дрогнувшим голосом.
Аида пришагала к нам, гулко стуча по полу пятками, и твёрдо постановила:
- Только не смей зашиваться! Иншалла, встретишь парня, - правду ему скажи.
Роман «Жених и невеста» выходит в «Редакции Елены Шубиной» издательства АСТ