Текст: Алексей Цветков
Иллюстрация: картина Рене Магритта с сайта cultandart.ru
В 1970-х, когда имя Бодрийяра стало звучать на всю Францию, а потом и на всю Европу, в моде был пластик, изображающий дерево. Годовые кольца, нарисованные на пленке. Давайте спросим себя, какой именно год изображают эти «годовые кольца»? Абсурдный вопрос, легко позволяющий почувствовать что, собственно, такое «симулякр», который переводят как «кажимость» или даже «призрак».
Симулякр - это копия, полностью освобожденная от власти подлинника.
Или чуть позже среди дизайнеров интерьеров стало принято крепить к стенам или потолку что-нибудь индустриальное, клепаное, отсылающее к «остывшему промышленному прошлому», которого в этом здании могло вовсе и не быть. Другой пример работы симулякра.
Бодрийяр называет стадии отчуждения образа:
•Отражает фундаментальную реальность.
•Маскирует и искажает фундаментальную реальность.
•Маскирует отсутствие фундаментальной реальности.
•Вообще не имеет более отношения ни к какой реальности, являясь симулякром в чистом виде.
Парадоксальным образом, симулякр может отсылать нас к «деревянности» или «индустриальности» как таковой. Делать мир вокруг нас состоящим из желательных абстракций. Вот тут вам напоминают о деревянности, а вот тут об индустриальности без всякой связи с тем, что тут есть и было в действительности.
На какую бы тему ни медитировал Бодрийяр - клонирование, реклама бутиков, предвыборная пропаганда, кладбища домашних животных или вывернутая наизнанку архитектура Центра Помпиду, - его не оставляет это настроение, Его Величество Просвещение как проект потерпело поражение, обнаружив абсолютную недоступность реальности и произвольность любой «истины». В мире Бодрийяра мы вечно составляем и переделываем карту, но ни у кого из нас нет доступа к самой территории. Наш мир - это знак, которому нечего больше означать.
Всё легко становится чем угодно именно потому, что ничем изначально не является.
В такой ситуации невозможен ни скандал, ни откровение, ни какие-либо вообще качественные перемены.
Для меня Бодрийяр интересен прежде всего тем, что сквозь его тексты видна граница между модерном и постмодерном. Главное упование модернистов - отказ от «очевидного» ради скрытого смысла, превратилось в итоге в отказ от смысла, как чего-то, требующего от нас поиска. Модерн предлагал свои версии скрытой истины нашей жизни - бессознательное, классовое, этническое. Всё это было разоблачено интеллектуалами постмодерна как воображаемое и спекулятивное.
Отказ от прорыва к подлинной действительности, т. к. сам этот прорыв есть несложная иллюзия. И всякая игра в подлинность с неизбежностью порождает свой подозрительный и спекулятивный жаргон, который невозможно воспринять всерьез.
Бодрийяр ностальгирует по эпохе, когда сохранялась утопическая связь с чем-то, что стоит за знаками. Или только казалось, что эта связь была и что там вообще что-то стоит? В нашей литературе один из главных выразителей сходных настроений - это, конечно, Пелевин.
Бодрийяр стал философом эпохи, когда никакой нигилизм более невозможен, потому что ничто никем всерьез и не утверждается. Явная рифма с пресловутым «концом истории», т. е. с прекращением влияния на людей больших мобилизующих нарративов, объясняющих вселенную.
Пафос Бодрийяра - это переход от разоблачения иллюзий к выводу о том, что у нас нет ничего, кроме иллюзий, да и нас самих тоже, пожалуй, нет, потому что мы ничего не можем точно утверждать о себе. В отличие от, например, Ги Дебора, впадавшего от всего этого в тёмную меланхолию, у Бодрийяра возможны всплески эйфории - поэтические вспышки, влюбленности, незапланированные приключения… Эта эйфория перемежается с депрессией. Самая депрессивная его книга - «Америка», в которой он описывает противоположный берег океана как победившее царство мертвых. Он изображает звездно-полосатую страну как сплошную раковую опухоль, самый наглядный образец «общества грёз и бесполезной силы», лишенного европейских сложностей. Печать уже наступившего апокалипсиса виделась Бодрийяру в лицах американских толстяков, сектантов, спортсменов, профессоров и бродяг. Навязчивый привкус смерти - обратная сторона общества полностью победившей симуляции.
Как раз накануне и во время знаменитых студенческих волнений он преподавал в Нантере и потому заслужил ярлык «вдохновителя 68-го». Придумал немало терминов, которыми сегодня пользуются все мало-мальски культурные люди, первым начал говорить о философской стороне клонирования в книге «Искусственное дитя» и с легкой руки прессы попал в «идеологи виртуальности».
Его занимали зажигалки в виде раковин, выражающие «естественность» в её выгодном для потребления понимании. Мимикрия серийных дешевых вещей под эксклюзивные и дорогие. Бесполость большинства механизмов и товаров. В чем секрет обаяния старинного и диковинного и почему оно так задирает цену вещи? Какому представлению о времени соответствует страсть к коллекционированию? Почему мы, не веря рекламе, всё равно остаемся её жертвами? Социальный философ со смесью отвращения и восхищения на лице блуждал по мировому супермаркету, в который превратилась реальность. Восхищало его то, что объектов критики в супермаркете хватит на несколько жизней, а отвращение вызывала система, присваивающая себе все прежние знаки и лишающая вещи их «нежелательной» истории.
Новые левые критиковали его теорию, видя в ней не более чем отражение победы спекулятивного капитала над промышленным. Новые правые обнаруживали в его текстах печальный отказ современного человека от метафизики больших авторитетов. Психоаналитики лакановской школы намекали, что у мэтра развивается навязчивая мания не-подлинности всего окружающего.
Новым левым он отвечал, что на самом деле они не хотят брать власть. Новым правым намекал, что они больше не могут знать никакой великой традиции, а психоаналитикам напоминал, что «реальное» недоступно.
Но если Бодрийяр что-то и предлагал, то это было сугубо индивидуальное усилие заменить в своей жизни реальную экономику символической, основанной на бескорыстном даре, опасной непредсказуемой игре и экстазе. Финальный обмен с другим недоступным тебе миром, ради которого приносятся в жертву все знаки. Всё чаще он черпал вдохновение в обрядах и мифах примитивных народов и спонтанном самовыражении, вроде нью-йоркских граффити или авангардной поэзии, в которой происходит публичное саморазрушение общепринятого языка.
Чувство не-подлинности своего часто связано с чувством подлинности чужого, с тягой к экзотике.
Чужим для Бодрийяра мог быть и дикарь-людоед, и отшельник, и безумный поэт, и даже упрямый малолетний преступник.
Жонглируя своими терминами - «гиперреальность», «экранирование», «апотропия», - он констатировал отсутствие «масс» в истории и предполагал, что отныне «массы» это вымышленное понятие, удобное для оправданий интеллектуалов, претендующих на власть. Его «В тени молчаливого большинства» - это диагноз контуженному обществу, ставшему «слепым пятном» и «черной дырой», не реагирующей ни на какие сигналы как власти, так и её противников. Прежнее общество «расторгнуто», не помнит своей судьбы, не имеет проекта и не производит никаких смыслов. Безразличие - единственная форма самовыражения масс. Оно и есть их пассивный протест против власти симулякров. Политики в классическом смысле, как конкуренции за место представителя большинства, больше не может быть. Единственным адекватным отражением этого «исчезновения политики» является терроризм с его случайными жертвами, непредсказуемым адресом и расчетом на медиа. Бодрийяр вычерчивает стратегический треугольник: СМИ - массы - терроризм.
«Война, ставшая кинофильмом, прежде чем он был снят», - пишет он об «Апокалипсисе» Копполы. «Войны в заливе не было!» - скажет он по поводу первого натовского вторжения в Ирак. Газеты подхватили этот лозунг и сделали его самым известным бодрийяровским высказыванием. В Голливуде этот афоризм даже превратили в фильм «Хвост виляет собакой». Медиа комментируют, управляют и, наконец, заменяют собой военную реальность в сознании потребителей информации. То, что представляется большинству законами войны, есть всего лишь
правила работы СNN с массовым сознанием.
Знак, оторванный от своего происхождения и места, заменяет потребителю событие, анализ, воспоминание и идею. Жить в новой «гиперреальности» означает быть запертым в информационной клетке знаков, подвижных, как биржевые котировки. «Если мы догадались, что видим сон, это тоже часть сна», как в изначальном замысле «Матрицы», где в конце последней серии должно было выясняться, что борьба с машинами и жизнь освобожденных партизан есть часть всеобщей иллюзии, которой ничто не может помешать.
Бодрийяр Жан. Симулякры и симуляции. — М.: Постум, 2015. — 240 с.