28.08.2015

Лимонов, Дашевский, Гàлина и другие поэты

Три фрагмента из книги Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия», презентацией которой 30 августа открывается московский литературный сезон

Фрагменты из книги Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия. Пособие по современной русской поэзии» предоставлены издательством "Время".

Фото: afisha.ru

Презентация пройдет 30 августа в клубе "Дача на Покровке" (Покровский бульвар, 18), начало в 20:00.

Организаторы презентации - "Культурная инициатива", открывающая этим событием литературный сезон 2015/2016 годов.

ГРИГОРИЙ ДАШЕВСКИЙ

или

«Простачок такой-то, приди в себя…»

Даже не знаю, стоит ли в начале разговора упоминать о том, что «в миру» Григорий Дашевский — тонкий филолог-классик, переводчик интеллектуальных книг. С одной стороны, античные лирики (и не только лирики) имеют к его стихам отношение самое непосредственное, но с другой — какое все это имеет значение? Главное в другом: Дашевский — из тех поэтов, которые могут себе позволить писать (по крайней мере публиковать) сравнительно немного и при этом не только не зарыть в землю талант, но наоборот — не растрачивать дар по мелочам, избавиться от извечной опасности преждевременного узнавания стихов и автоматизации счастливо найденных приемов.

Голос Григория Дашевского громок и отчетлив даже в отсутствие обычных для наших дней медийных «усилителей» звучания и премногих томов напечатанных книг. Стих Дашевского подобен полету истребителя с изменяющейся геометрией крыла, поэту удается удержать перед внутренним взором читателя сразу две или даже несколько параллельных картинок, ситуаций, интонаций.

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или

его фотокарточки над подушкой,

кто в глаза медсестрам серые смотрит

без просьб и страха,

а мы ищем в этих зрачках диагноз

и не верим, что под крахмальной робой

ничего почти что, что там от силы

лифчик с трусами.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,

в тихий час грызете пододеяльник,

в тихий час мы тщательней проверяем

в окнах решетки.

Уже название стихотворения («Тихий час») обнаруживает забытую многосмысленность этого словосочетания, закрепленного почему-то исключительно за послеобеденным сном в детском саду или советском пионерлагере. Час спокойного самонаблюдения порождает мысли, отсылающие сразу к нескольким контекстам — от детсадовского («не спать, когда положено») до тюремного («дожить до рассвета очередного дня»), от «пубертатного» («немедленно раздеть глазами любое существо противоположного пола») до больничного («угадать в глазах медсестры отсутствие страшного диагноза»). Не символическое единство бытового и духовного планов единого события, не вдохновенно импровизационное раздвоение исходной ситуации (игра на рояле и кормление птиц у Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…»), а полиэкранное параллельное развитие нескольких историй, увязанных в узел сходством стержневого мотива.

Диковатые вещи, бунтующие понятия роятся в стихотворениях Дашевского в ритмах броуновского движения, освобожденные от притязаний сознания, отпущенные на волю, не складывающиеся в единую причинно-следственную и смысловую линию.

Ни себя, ни людей

Нету здесь, не бывает.

Заповедь озаряет

Сныть, лопух, комара.

Ноет слабое пенье,

Невидимка-пила:

Будто пилит злодей,

А невинный страдает,

Побледнев добела.

Но закон без людей

На безлюдьи сияет:

Здесь ни зла, ни терпенья,

Ни лица — лишь мерцает

Крылышко комара.

Некто забрел в подмосковную комариную дачную глушь? Или размышляет о тайне крестных мук? «Затрудняюсь ответить», только и остается произнести читателю, для которого, тем не менее, полнота и ясность восприятия стихотворения остаются непоколебленными. Мы привыкли к тому, что лирический абсолютный praesens, то есть замедление течения времени (вплоть до «остановись, мгновенье, ты прекрасно…») обычно провоцирует «подключение» читателя к переживанию того, кем запечатлено то или иное событие или раздумье. В случае Дашевского читатель оказывается оставленным перед лицом нелегкого свободного выбора, поскольку ему не к чему подключиться, он лишь с огромным трудом может докопаться до того, чтó на самом деле испытывает рассказчик.

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь

о духоте, клонящей в сон меня.

И яви ни в одном глазу.

Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.

Но солнце ест глаза,

словно оно — дым

от иного огня,

который будет гореть и уже горит.

Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,

словно оно — споткнуться страх,

словно оно — стыд.

Между тем мы ясно чувствуем силу и глубину переживаемого чувства, оно не имеет ничего общего с умозрительной игрой отвлеченностями. Герой Дашевского восторженно и самоотверженно любит, напряженно вглядывается в мыслительные контуры собственного существования, словом — занимается делами, не слишком модными в наших временах и нравах. Ради гарантии подлинности параллельно разворачивающихся смежных сюжетов Дашевский иной раз дает подсказки, прямые отсылки к первоисточнику. Скажем, все стихотворения цикла «Имярек и Зарема» в примечании приурочены каждое к своему первоисточнику в книге Катулла. Таким образом, текст вполне самодостаточный и многогранный обретает даже не третье, а, пожалуй, четвертое измерение. Так, пятое стихотворение Катулла (в переводе М. Амелина «Жить, любя, моя Лесбия, да будем…») обретает новое существование следующим образом:

Только не смерть, Зарема, только не врозь.

Мало ли что сторонник моральных норм

думает — нас не прокормит думами.

Солнце зароют на ночь — ан дышит утром,

а мы наберем с тобою грунта в рот,

в дрему впадем такую — не растолкают.

Тронь меня ртом семижды семь раз,

сóрочью сóрок тронь, сéмерью семь.

Утром что с посторонних, что с наших глаз —

сóрок долой и сéмью, тронь и меня:

сплыли — и не потеряем, не отберут.

…Иногда кажется, что малописанье в случае Григория Дашевского — единственный способ сохранить в неприкосновенности дар, затаенно существующий где-то в Москве и каждое  мгновенье нацеленный на неуловимое разумом сопряжение отпущенных на свободу далековатых идей и событий. Экономная трата боеприпасов в данном случае означает только одно: каждый выстрел ложится точно в цель, в самое яблочко. Как, например, вот этот:

«Давай, ты умер» — «Да сколько раз

уже в покойника и невесту» —

«Нет, по-другому: умер давно.

Пожалуйста, ляг на ковер, замри.

Нету креста, бурьян, но я

бываю и приношу букет.

Вот чей-то шелест — не твой ли дух:

я плачу, шепчу ему в ответ» —

«Лучше я буду крапива, лопух:

они лодыжки гладят и щиплют.

Новое снизу твое лицо —

шея да ноздри да челка веером».

(«Ковер»)

Библиография

Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.

Дума иван-чая. М.: НЛО, 2001. 88 с.

Ни себя, ни людей… // Знамя. 2003. № 10.

Литература // Критическая масса. 2004. № 3.

Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. 20 с.

ЭДУАРД ЛИМОНОВ

или

«Ветер Истории дует в глаза…»

Есть такая профессия — норму от крайности отличать, прокладывать мосты через кисельные реки сомнений и компромиссов, отрезáть пути к отступлению, к моральной капитуляции. И для этого — скажем прямо — все средства хороши, включая даже и скучные, до которых, впрочем, у Эдуарда Лимонова никогда не было охоты. Тут все больше что-нибудь веселенькое и прямое, как угол в девяносто градусов. Вот, например:

Зачем ты меня так изранила,

И наших детей прикарманила?

Зачем, отвечай мне, чертовка?

Тупая ты, словно морковка,

Ты сволочь, морковкина дочь.

Ты — овощ, тебе не помочь!

Так и слышится раздраженное бормотание («тоже мне новость, корявые вирши, бытовуха, серость!..»). Легко продолжить подобное брюзжание, подвести все под предсказуемую теорию. Веселенькое тут, дескать, не в ситуации самой по себе, а в отсутствии иронии, в неловкой попытке запечатлеть в стихах кухонную свару. Ну и, конечно, все это от недостатка утонченности, а это прямое последствие поверхностного радикализма…

О Лимонове можно и нужно говорить помимо политики, как бы ни подталкивали его рифмованные тексты к противоположному, как бы ни маскировались они под политические агитки либо под мещанские жестокие романсы. Вот ведь странность: если в данном конкретном случае судить поэта по законам, им самим над собою признанным (стихи равны прямому политпризыву, оклику), то чушь получится полная. Либо (одна крайность) — крайняя по степени пролетарская солидарность, желание разделить лимоновские упования на то, что

В разбитых куполах гиперторгцентров будут летать птицы.

В стенах парламентов мира будут зиять дыры.

На наш седьмой съезд соберутся полевые командиры,

Обветрены, загорелы, измождены и усталы будут их лица…

(«Скоро»)

Либо (крайность номер два) — снобское интеллигентское нытье про безвкусицу формы и наивность (примитивность, вредность и т. д.). Второе мнение — бессильно, потому что оно неверно, по крайней мере, с точки зрения нашего автора, его точно не могут понять люди, которые:

…хоронят своих мертвецов,

Выхваляя их до небес!

Каждый банальный актер Сморчков

Становится Геркулес.

(«Герои Интеллигенции»)

Ну может ли подобным людям приглянуться поэзия человека, который так непримирим к их собственным пристрастиям и привычкам:

Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,

Светской жизни пора послужить компонентом,

Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,

Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза...?

(«Светская жизнь»)

Получается, что у Лимонова с читателем либо совсем нет общей территории, жизненных и мысленных пересечений (либеральные книгочеи, утонченные ценители «высокого»), либо, если речь идет о своих (от радикальных борцов до новейших социал-литераторов), то они свои — в доску и живут не то что на смежных территориях, но буквально в тех же интерьерах, что и сам автор, а значит, на все триста процентов разделяют его «жизнь и мнения». Они вполне могли в унисон с ним восторженно воскликнуть что-нибудь вроде:

Хочу тебя, моих инстинктов стаю,

Пока могу, держу, не выпускаю.

Но, видно, долго так не протяну…

Хочу тебя, как офицер — войну.

Как молодой воспитанник училищ

Во сне желает победить страшилищ!

Эти «молодые воспитанники училищ» (военных, видимо? суворовских?) настолько солидарны с лидером, что попросту смотрят на жизнь его глазами, одобряют доброе (типа: «Дождь шелестит, дождь падает на жесть, А у меня теперь подруга есть С такою замечательною попой!

Что хочешь делай: тискай или шлепай!»),

горюют о горе

(вроде: «Без женщины остался я один,

Ребенок капитана Гранта»).

На самом деле Лимонов уж сто лет в обед как пишет стихи совсем про другое. Все эти годы растет и ширится новомодный порок: имитация убеждений перехлестывает мутной волной через все плотины обычаев, устоев и моральных императивов. Отчуждение идей от поступков достигло апогея и беспредела. Если на огромном рекламном щите красуется гладкий лик псевдозвезды, а рядом пузырек с патентованным снадобьем величиною с полчерепа, то тут еще все понятно: конечно, свойства чудо-притирки могут к глянцу звездных щек не иметь ни малейшего отношения. Кто профан — непременно намажется, ведь «я этого достойна». Но ежели у кого-то вышло восемь поэтических книг, это совсем не значит, что этот самый кто-то — поэт; а крестящийся в телекамеру начальник вовсе не обязательно верит в Бога; и прогрессивный режиссер, ставящий пьесу о молодежном бунте против власти, не обязательно не берет другой рукой у власти денег на свое протестное творчество. Вот бытовой, политический и моральный фон, благодаря которому стихи Лимонова набирают все новые очки. Диагноз можно продолжить, но и так получается милая картинка: ничего не означает ничто, все подлежит обдуманному брендингу, за которым — пустота, мрак кромешный и скрежет зубов. В зыбком болоте есть отдельные островки суши, твердой почвы: здесь можно быть уверенным, что человек,

пишущий стихи, хотя бы совпадает со своими декларациями, тождествен собственным призывам, пусть даже — таким:

На площадь! Родина! На площадь!

Где стяги северный полощет

Тревожный ветер колесом,

Мы их ряды собой сомнем…

Не нравится? И ладно — дело же, как сказано, не в выборе между восторгом и омерзением, свои в данном случае опознаются не по политике, а по умению отличить фальшь и имитацию от подлинных чувств. И пусть эта искренность нараспашку кажется (и на самом деле является) комичной, неподдельности от нее не убудет даже в самых крайних случаях: 

Где я совсем один живет,

Мне южный ветер в окна бьет.

(«Нет снега»)

Впрочем, что это я — ведь и помимо лобовых и демонстративно неуклюжих деклараций есть у Лимонова немало текстов, от которых захватывает дух:

Стучат мячами. Гул стоит

И щебет голосов,

Но меч над городом висит

И он упасть готов.

Играют дети в баскетбол,

Качается качель,

Но меч висит. Не добр, не зол,

Неспешно ловит цель…

Не захватывает? Что ж: если это происходит только по причине несходства политвзглядов — значит, еще не все потеряно…

Библиография

Стихотворения. М.: Ультра.Культура, 2003. 416 с.

Ноль часов. М.: Запасный Выход, 2006. 112 с.

Мальчик, беги! СПб.—М.: Лимбус Пресс, 2009. 144 с.

А старый пират... М.: Ад Маргинем, 2010. 128 с.

Стихи // Зеркало. 2010. № 35—36.

К Фифи. М.: Ад Маргинем, 2011. 128 с.

Атилло Длиннозубое. М.: Ад Маргинем, 2012. 144 с.

СССР — наш Древний Рим. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. 160 с.

МАРИЯ ГАЛИНА,

или

«Где плавает черная рыба,

где белая рыба плывет…»

Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто — гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже — в одесском антураже:

Товарищи, готовьте тару —

плывет ставрида по бульвару,

и осыпают листья клены

над головой ее склоненной.

Вдоль мокрой каменной ограды,

вдоль Ланжерона и Отрады

идет последняя ставрида,

ей больше ничего не надо…

И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например земноводные. Главное — не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или — уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:

Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки

А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки

Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки

Жаба бедная смутилась, даже слезы на глазах

Отвечает — сделай милость, забирай себе, казак

Видишь, вот он, полный чар

Чудный камень безоар

Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот

Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет

Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского «Тараса Бульбы» (откуда и казаки, конечно). Дальше — больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:

За скользкой подводною глыбой, за гранью поверхностных вод,

Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,

В накатанных водных просторах, меж ребрами материков

Стоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…

Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо — советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.

От Китайской стены до Золотых ворот

Золотистый плод, солнечный оборот,

И когда, прищурившись, смотришь на облака

Или чуть повыше, можно увидеть, как

Золотой Гагарин махнул крылом и исчез

В голубой глазури потрескавшихся небес.

Именно в этой полустертой, но стойкой стране почивше-

го духа и живут на равных основаниях человечьи и океан-

ские народы, продолжая многим неслышный разговор:

Или вот: приполярный свет, зеленый лед,

На китобазу опускается вертолет,

И, стерев ладонью изморозь над губой,

Фотокору, гордясь собой, позирует китобой

И не слышит, как в водной толще печальный кит

«Отпусти народ мой» впотьмах ему говорит,

В ледяной шуге, ворочая в горле ком,

Указуя ввысь окровавленным плавником.

Мария Галина предлагает читателю баллады-па лимпсес ты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на другую — даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее — мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.

Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных-ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.

Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций — например, Горациевых:

Я — памятник себе. Другого мне не светит.

Почти в свой полный рост.

Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер

Наземных птичьих гнезд.

…………………………………………........

Нет, вся я не умру — душа и все такое…

Вспорхнет, белым-бела…

И Бродский с Ковальджи в божественном покое

Сомкнут над ней крыла…

Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об «автоматизации приема» и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:

На это гульбище бессмертных

На эти темные аллеи

Под песню Аллы Пугачевой

Про то, чтоб лето не кончалось

Про я хочу увидеть небо

Пошли, покуда наливают.

Топча брильянтовую зелень

Под дребезг дикого варгана

Под песни Аллы Пугачевой

И мы не пробовали манны

Покуда были живы сами —

Мы больше пели чем плясали

И больше плакали чем пели…

Библиография

[«Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…»] // Арион.

2000. № 1.

[Саул и Давид] // Арион. 2003. № 1.

[Осень на большом фонтане] // Арион. 2004. № 3.

[Из цикла EX FISICA] // Арион. 2005. № 1.

«Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» // Новый Берег.

2005. № 10.

Неземля. М.: Журнал поэзии «Арион», 2005. 104 с.

В саду камней // Новый мир. 2006. № 3.

[Метаморфозы] // Арион. 2006. № 4.

119

Кто не спрятался, пусть не винит // Новый мир. 2007. № 4.

Инфракрасный значок // Знамя. 2007. № 9.

[«...так, она…»] // Арион. 2008. № 1.

Замороженная вода // Новый мир. 2008. № 2.

[Елена] // Арион. 2009. № 1.

Другое что-то // Новый мир. 2009. № 3.

На двух ногах. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. 88 с.

Письма водяных девочек. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012.

Все о Лизе. М.: Время, 2013.

Ссылки по теме:

Литмузей сплетает сети

В Литмузее поговорят о роли архивов