Фото: virhos.net
К десятой, юбилейной церемонии вручения премии «Большая книга» в «Редакции Елены Шубиной» - основном «поставщике» финалистов и победителей премии - вышла антология под названием «Большая книга победителей», включившая в себя оригинальные рассказы и эссе всех предыдущих победителей премии. Самым неожиданным и, пожалуй, долгожданным, оказался текст, представленный позапрошлогодним победителем Евгением Водолазкиным. Это фрагменты нового романа «Авиатор», который автор обещает выпустить в наступающем году.Судя по имеющимся фрагментам, действие его происходит в начале XX века, и построен роман по «осколочному принципу», то есть составлен из фрагментов разной длины, от нескольких строк до нескольких странниц.
Фрагмент книги предоставлен для публикации «Редакцией Елены Шубиной».
Евгений Водолазкин
Трамвай через Неву
От издателей
В недавнее время в Петербургском обществе воздухоплавания были обнаружены бумаги Иннокентия Петровича Платонова (1900–1937). Об этом человеке мы, к сожалению, знаем очень мало. Известно лишь то, что, несмотря на интерес И. П. Платонова к нашему общему делу, воздухоплавателем в строгом смысле он не являлся, и это первоначально вызвало сомнения в необходимости найденное публиковать. Кроме того, сами бумаги, обнаруженные в углу ангара, оказались жалкими остатками обширного, по всей видимости, труда, названного автором «Большой книгой жизни». Речь идет всего о нескольких страницах, между собой не очень связанных.
Вместе с тем в этих отрывках среди прочего затрагивается воздухоплавательная тема, что после долгих споров склонило чашу весов в пользу публикации. В конце концов, рассудили мы, нельзя же требовать от людей, чтобы они писали исключительно о воздухоплавании, за пределами которого также есть интересные темы. Три вечера споров и два ящика коньяка – вот цена принятого решения. Обсуждая проблему публикации, старые авиаторы вспоминали славную историю петербургского воздухоплавания, в особенности же – Комендантский аэродром, которого, увы, больше нет.
Иной раз, что называется, возмутишься: как это так – нет? Как это может уйти с поверхности земли целый мир, целая жизнь с ее радостями, трагедиями, открытиями, иногда – ожиданием, иногда – скукой или стуком, там, дождя по пустым скамейкам, вихрями пыли на опустевшем летном поле? Где, спрашивается, этот мир? Где женщины в нарядных платьях, дарящие букеты авиаторам? Где мужчины в наползающих на носы фуражках? С тросточками, с болтающимися пенсне, с папиросами в зубах – где эти мужчины? Где все они, стоявшие у кромки поля, с какой такой Атлантидой пошли ко дну? Где, наконец, гигантская надпись «Российское общество воздухоплавания», украшавшая ангар, из которого выкатывались аэропланы?
Покойный И. П. Платонов знал все эти машины как свои пять пальцев. Отличал их с закрытыми глазами по звуку мотора. Моноплан Блерио от биплана, скажем, Вуазена или Фармана. Знал авиаторов в лицо: Пегу, Пуарэ, Гаросса, Нестерова, Мацеевича. Не то чтобы лично их всех видел – просто дома у него висели их портреты. Где эти портреты?
Их больше нет – почему, заглушая боль, мы, собственно, и пили коньяк. Почему допиваем его сейчас, выводя эти строки.
Однажды И. П. Платонова спросили: «Отчего вы так беззаветно хотели стать авиатором – это была мечта о небе?» Хороший вопрос. Емкий. Дело в том, что тут ведь не только небо одно, но и другие прекрасные обстоятельства – и особой конструкции шлем, и авиационные очки, и, конечно же, фирменные усы пилота. Дорогие, опять-таки, папиросы. Кожаные, на меху, куртка и брюки. Нужно понимать, что авиаторы являлись настоящими кумирами, элитой. Из воспоминаний покойного очевидно, что люди, близкие к авиации, живо интересовались литературой – причем не только технической. Были знакомы, в частности, с творчеством Д. Дефо, автора, исторически от воздухоплавания весьма далекого.
Впрочем, и у кумиров имелись свои слабые места: авиаторы пахли касторовым маслом, которое использовалось для смазки мотора. Особенно – те, кто летал в шубах. А ведь многие летали: там, на высоте, ужасно холодно. Туда, впрочем, еще нужно было добраться. Известно, например, что один авиатор проехал по полю, а взлететь не получилось. Еще раз проехал – тот же результат. Все смеются, разбрызгивают шампанское. После четвертой попытки ему помахали флажком и загнали в ангар.
Но вернемся к нашим страницам. Они описывают разные этапы жизни покойного и, как сказано, между собой почти не связаны. А теперь задумаемся, связаны ли события тех жизнеописаний, в которых ничего не потеряно? Переводя этот риторический вопрос в конкретную плоскость: если издавать, то – как, в какой последовательности? Пытаться ли вытянуть обнаруженные листы в хронологическую линию, если уж причинно-следственная отсутствует? В результате обсуждения Петербургское общество воздухоплавания решило проблему единственно возможным образом: публиковать страницы в том порядке, в каком они были найдены, поскольку это единственный объективно существующий их порядок. Полемизирующие стороны примирило убеждение, что порядок всегда лучше беспорядка.Петербургское общество воздухоплавания
Тепло быстро передается по металлу
Кто-то сказал: «Тепло быстро передается по металлу». Очень мне эта фраза понравилась. Не самая, может быть, распространенная, но для меня – одна из первых, мною слышанных. Сидим незнамо где, незнамо с кем, помешиваем чай ложечками. Лет мне пять, думаю, не больше, подо мной на стуле вышитая подушка (не достаю до стола), помешиваю чай, как взрослые. Стакан – в подстаканнике. Ложка горяча. Бросаю ее со звоном в стакан, дую на пальцы.
«Тепло быстро передается по металлу», – звучит приятным голосом. Красиво, научно. Я это в подобных случаях лет до десяти повторял.
Иди бестрепетно
Мы входим на Рождество в чей-то дом. У лестницы – чучело медведя на задних лапах, в передних лапах – поднос.
– Зачем поднос? – спрашиваю.
– Для визитных карточек, – отвечает отец. Мои пальцы на мгновение ныряют в длинный медвежий мех. Для чего медведю визитные карточки (поднимаемся по мраморным ступеням) и что такое визитные карточки?
Я несколько раз повторяю два этих слова, оскальзываюсь, но повисаю на отцовской руке. Качаясь, созерцаю ковровую дорожку на мраморе – схвачена золочеными креплениями, чуть загнута по бокам, тоже качается. Смеющееся лицо отца.
Проходим в ярко освещенную залу. Елка, хоровод. Мои руки липки от чьего-то пота, мне противно, но рук не разжать и из хоровода не вырваться. Говорит (кто?), что я из присутствующих самый маленький (это мы уже сидим на стульях вокруг елки), он откуда-то знает, что я умею читать стихи, просит прочесть. И все тоже шумно просят. Рядом со мной оказывается некто убеленный, борода о двух хвостах, под бородой ордена.
– Это, – говорят, – Терентий Осипович Добросклонов...
– Иди бестрепетно, – советует мне Терентий Осипович.
Я же бегу от приглашения – сквозь анфиладу комнат, – наклонив голову и широко расставив руки, замечая, как мое отражение мелькает в зеркалах, а в шкафах звенит посуда. В последней комнате меня ловит толстая кухарка. Прижимая к своему переднику (тошнотворный запах кухни), торжественно вносит меня в зал. Ставит на пол.
– Иди бестрепетно, – звучит повторное указание Терентия Осиповича.
Я даже не иду – взлетаю, возношусь чьим-то усилием на венский стул и читаю собравшимся стихотворение. Помнится, небольшое... Гром аплодисментов плюс тедди-бэр в подарок. Что же я читал им тогда? Счастливый, пробираюсь сквозь толпу поклонников, одними глазами благодарю виновников моего успеха – кухарку и Терентия Осиповича, который укрепил меня словом.
– Я же говорил, – руки его скользят по двум концам бороды, – иди бестрепетно.
У меня в жизни так не всегда получалось.
Полоскание горла
Простуженный отец полощет в ванной горло, а я становлюсь рядом с ним на табурет. Хочу воочию наблюдать то таинственное, что рождает гортанные булькающие звуки, те странные – от урчания до стонов – переливы, которых в другое время от отца не услышишь. Так естествоиспытатель поднимается к краю кратера, стремясь застать кипение лавы перед извержением. По моему требованию мать подает мне свечу. Бурление в отцовском горле освещается пламенем лишь слегка, и в этой его сокрытости главная притягательность. Позднее, когда я подрос и уже сам мастеровито полоскал горло, я открыл, что это получается и без голоса. Получается, но – плохо, ибо голос продлевает выдох и делает его мощнее. Безголосое же журчание бессильно и жалко.
Трамвай через Неву
Трамвайные рельсы на замерзшей Неве – раньше ведь в зимнее время тянули линию по льду. Электрический трамвайчик, пробивающийся от одного берега к другому, лавки вдоль окон. Взгляд вагоновожатого буравит метель и сумерки, но другого берега все еще не видно. Путь едва освещают фонари, в их мерцающем свете каждая неровность на льду кажется едущим трещиной и зиянием. Вагоновожатый сосредоточен, он последний, кто потеряет надежду. Кондуктор тоже крепок духом, но не забывает взбадривать себя глотками из фляги, ибо мороз и лунный этот пейзаж обескуражат любого, он же должен оставаться бодрым. Продает билеты по пять копеек, отрывает их пальцами-ледышками.
Под ним десять саженей воды, по бокам метель, но хрупкий его ковчег, маленький желтый огонек на льду, стремится к своей цели – огромному, теряющемуся во мраке шпилю.
Торцовая мостовая
В детстве я любил следить за работой мостовщиков. За тем, как они укладывали деревянные шестигранники в торцовую мостовую. Как проливали щели смолой и затирали песком. По такой мостовой колеса шли бесшумно и мягко – дереву свойственна ведь мягкость, оно живое. Иногда по утрам, перед выходом в гимназию, я слышал, как чинят мостовую, меняя в ней вышедшие из строя торцы. Шестигранные шашки привозили на подводе или на месте вырубали из заготовок по размеру выбоины, уколачивали массивными трамбовками, издавая глухие деревянные звуки. Я слышал эти звуки сквозь сон, и они мне не мешали, наоборот – делали оставшиеся до подъема минуты еще слаще, потому что те, что там работали, встали уже давно, зябли, ссутулившись, на сыром ветру, а я лежал в теплой постели – все еще лежал – и мои минуты казались мне вечностью. То же испытывал я, когда дворники еще затемно начинали чистить лопатами снег. Скребли его. Скалывали лед. Негромко переругивались. В отличие от меня, они не были рады снегу. Не ждали его, подобно мне, уже с середины осени, открывая утром глаза, поднимая их вверх и замирая, не осветился ли потолок выпавшим за ночь снегом. Теперь я тоже не люблю снега.