Фрагмент и обложка предоставлены "Издательством Ольги Морозовой".
Фрагмент книги Джонатана Конлина «Из жизни двух городов. Париж и Лондон: рождение современного города 1700–1900» (Перевод с английского А. Галь)
Беспокойный дом
Должно быть, Перси Пинкертон почувствовал облегчение, узнав, что вышедший в его переводе в 1895 году роман Эмиля Золя “Pot-Bouille” — “Накипь” — в английском варианте получил название “Беспокойный дом”.
Литератор и полиглот, Пинкертон много лет успешно переводил на английский язык оперные либретто (включая либретто оперы “Богема”), мемуары и другие литературные произведения с немецкого, итальянского, русского и французского языков. Романы Золя вызвали у англичан настоящий шок. В 1891 году Королевский театр поставил пьесу по роману “Тереза Ракен”. В 1895 году в Лондоне, в издательстве Генри Визетелли, вышли переводы романов “Марсельские тайны”, “Страница любви” , “Дамское счастье” и “Сказки к Нинон” . Как и “Накипь” , “Дамское счастье” и “Страница любви” входили в состав знаменитого двадцатитомного собрания сочинений Золя “Ругон-Маккары, естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи”.
В этом грандиозном цикле романов с беспрецедентным реализмом писатель попытался обследовать все закоулки политической, религиозной, артистической, экономической и общественной жизни Франции. В романе “Накипь”, в частности, рассказывается о развратном поведении обитателей вымышленной квартирки в доме по улице Шуазель.
Пинкертон мог не беспокоиться о своей репутации переводчика: на страницах лондонских литературных журналов не появилось ни одной рецензии на “Беспокойный дом”. Роман даже не поступил в открытую продажу, а распространялся из-под полы. Однако опасаться все же стоило: Пинкертон прекрасно помнил, что, когда Генри Визетелли в 1886 году выпустил в своем издательстве “Накипь”, его затаскали по судам по обвинению в пропаганде непристойности — и это притом, что Визетелли выкинул из романа почти треть самых смачных сцен!
По сути дела первое название английского варианта “Накипь” Pot-Bouille — “Горячие штучки” — совершенно не соответствовало его содержанию: в английском переводе “штучки” оказались в лучшем случае “еле теплыми”. Однако даже эти “кастрированные” сексуальные сцены показались Национальной ассоциации бдительности возмутительными. После двух лет тяжб “Горячие штучки” были запрещены к изданию, а от Визетелли потребовали уплатить штраф в 100 фунтов. Либеральные члены парламента и члены ассоциации утверждали, что Визетелли и другие, такие же распущенные издатели, находятся в сговоре с борделями и поставляют им юных дев, чьи когда-то невинные души были “осквернены и развращены” чтением порнографической литературы.
Да, воистину в Англии читать книги Золя могли только посвященные. Даже Артур Конан Дойл, отправившись в театр смотреть спектакль “Тереза Ракен”, предусмотрительно оставил свою жену дома.
В результате “Беспокойный дом” напечатали в Англии подпольно: это осуществило сообщество переводчиков, объединившихся в Лютецианское общество, названное так в честь древнего названия Парижа — Лютеция. В 1894–1895 годах члены общества заплатили за английское издание сборника романов Золя в шести томах немалую по тем меркам сумму — двенадцать гиней.
В сборник входил также роман “Жерминаль” в переводе Хэвлока Эллиса и роман “Западня”, в переводе Артура Саймонса. В выходных данных было указано, что сборник издается ограниченным тиражом в 300 экземпляров, на самодельной бумаге, “Лютецианским обществом для распространения среди его членов”. Сборник выходил “по специальному разрешению и под непосредственным контролем месье Золя”, который встретился с членами общества в Лондоне в октябре 1893 года. Однако этот протест против викторианского ханжества можно назвать “фигой в кармане” — ведь все без исключения члены общества прекрасно знали французский язык и могли читать романы Золя в оригинале. Несмотря на небольшой тираж, первые тома сборника не принесли ожидаемой прибыли, и планы издания последующих томов были отложены в долгий ящик.
Эмиль Золя родился в Париже, однако когда мальчику исполнилось три года, его семья переехала в Экс. В Париж он вернулся лишь в 1858 году и потому его — как героя романа “Накипь” Октава Муре — можно назвать молодым провинциалом, пытающимся пробиться в незнакомом городе. В своем романе Золя нарисовал узнаваемых персонажей: от высохшего от старости консьержа, из-за стеклянной загородки бдительно следящего за передвижениями жильцов и посетителей, до нищего художника и “помешанного” Сатюрнена Жоссерана. Карикатурные образы, созданные гениальным художником Оноре Домье в серии “Жильцы и домовладельцы” (1847 г.) высмеивают мелочные склоки жителей “апартаментов”, например негодование консьержки, когда оказавшийся в затруднительном денежном положении жилец преподносит ей на Рождество недостаточно богатый подарок.
“Фривольный” Поль де Кок, мастер эротических сцен и альковных приключений, первым из французских писателей раскрыл чувственный потенциал многоквартирных домов: ведь жизнь соседей проходит “буквально за стенкой”. La Demoiselle au Cinquième (“Девушка с пятого этажа”, 1856) и Mon Voisin Raymond (“Мой сосед Раймон”, 1842) — легкие бульварные романчики с “картонными” героями, где психологизма с трудом хватит на дешевый ситком. В последнем романе описываются мелкие неприятности Эжена Дорсана, молодого рантье, который проводит дни, слоняясь по бульварам и танцулькам в садах Тиволи, лишь бы не возвращаться в свою квартирку на Монмартре, где его ждет бдительная консьержка мадам Бертен, надоедливый сосед (художник-авангардист Раймон) и ревнивая любовница Агата, модистка. Английские издания романов Поля де Кока упрочили репутацию “французской квартирки” как гнезда разврата еще до того, как Золя написал свои шедевры.
Роман “Накипь” впервые вышел во Франции в 1882-м, однако в нем описываются события двадцатилетней давности, происходящие в придуманном писателем доме на улице Шуазель. Дом же этот, по словам архитектора Кампардона, кузена главного героя Октава Муре, был построен за двенадцать лет до описываемых событий, то есть примерно в 1850-х годах. Как мы уже знаем, в те годы бум многоквартирных домов достиг своего пика; давно сложилась оптимальная планировка зданий и дизайн внутреннего пространства. Архитектурные трактаты, такие как “Современный Париж” Луи Ленормана (1837 г.), вносили лишь мелкие вариации в устоявшуюся и опробованную временем модель. Четырехэтажное здание Золя отличается от других ему подобных лишь чугунными вензелями балконной решетки да свиданиями, которые жильцы назначают друг другу на отапливаемой центральной лестнице с ее перилами из красного дерева, толстым красным ковром и мозаичными панно “под мрамор”.
Октава встречает кузен, архитектор Кампардон, он же знакомит его с консьержем месье Гуром, почтенного вида стариком, который вместе со своей тучной и почти не двигающейся супругой занимает квартиру на первом этаже, слева от задней двери, выходящей во внутренний двор, в глубине которого виднеются конюшни. На первом этаже расположен магазин шелковых изделий, владелец которого, Огюст Вабр, старший сын домовладельца, живет с женой Бертой в мезонине. На первый взгляд, внутреннее устройство дома кажется вполне простым: две квартиры на каждом этаже, одна побогаче и попросторнее — окнами на улицу, другая, победнее, — во двор, выходящие на парадную лестницу дверьми из красного дерева. Приятели продолжают подниматься по лестнице, и Кампардон перечисляет имена жильцов: на втором этаже, в квартире окнами во двор, живет младший сын домовладельца, Теофиль Вабр, со своей очаровательной супругой Валери. А лучшую квартиру на втором этаже, окнами на улицу, занимает домовладелец, в прошлом версальский нотариус месье Вабр. Собственно говоря, живет он не у себя, а у своего зятя, сорокапятилетнего советника апелляционного суда, вместе с дочерью Клотильдой и их сыном Гюставом.
Квартиру на третьем этаже снимает некий безымянный писатель, проживающий там с женой и двумя детьми. Кампардон описывает их как людей богатых (в конюшне у писателя имеется выезд, чего другие, менее зажиточные жильцы не могут себе позволить), однако общее отношение к этой семье довольно презрительное. Во-первых, “бумагомарателей” вообще не за что уважать, а во-вторых, господин писатель однажды имел неприятности с полицией — вроде бы из-за того, что написал книгу о скандальных происшествиях, случившихся в одном из подобных этому домов. Золя, таким образом, искусно “вплетает” себя и свою семью в канву повествования, не привлекая к себе при этом большого внимания. До того, как пригласить Муре в свои апартаменты на третьем этаже, Кампардон ведет его на четвертый, туда, где молодому человеку предстоит жить. Муре с досадой замечает, что пушистый красный ковер на лестнице доходит лишь до третьего этажа, дальше ведет лишь дорожка из сурового серого полотна. Снаружи этот переход отмечен началом крыши, образующей некое подобие террасы. В квартире окнами на улицу живет внешне крайне благопристойное семейство Жоссеран, управляемое мадам Жоссеран, чья главная цель в жизни — удачно выдать замуж двух юных дочерей Берту и Гортензию до того, как кто-нибудь заподозрит, что тщательно поддерживаемая видимость богатства — всего лишь прикрытие, а ее муж служит кассиром на стекольном заводе. Их сын Сатюрнен — слегка “тронут головой”, хотя эта болезнь, кажется, позволяет ему острее ощущать дух лицемерия и порока, сокрытый в самом сердце дома. Квартиру на четвертом этаже занимает клерк Жюль Пишон, проживающий с женой Мари и маленькой дочуркой Лилит. Хотя все жильцы дома поддерживают видимость хороших отношений и постоянно приглашают друг друга в гости на “музыкальные вечера”, семейство Пишон явно стоит ниже других на социальной лестнице, поэтому их никуда не зовут. Муре занимает одну комнату в самом конце коридора со стороны двора.
Каждый раз, возвращаясь к себе, ему приходится проходить мимо дверей Пишонов, а Мари Пишон проходит по коридору мимо его комнаты, направляясь на кухню.
На самом верхнем этаже два коридора расходятся в разных направлениях, огибая дом по периметру с противоположных сторон от центральной лестницы. Здесь живет прислуга; все обитатели дома, кроме Пишонов, имеют слуг: Жоссераны — кухарку, Компардоны — горничную и кухарку, а Дюверье, зять домовладельца, еще и кучера.
На первый взгляд, не посвященному в суть вещей Муре кажется, что семьи буржуа отделены друг от друга непроходимыми барьерами в виде массивных дверей, однако слуги и служанки из разных квартир живут лишь за тонкими перегородками. На чердаке нет понятия о “личном пространстве”, многие держат двери в комнаты открытыми, особенно летом, когда под жарким солнцем крыша раскаляется и в мансарде становится непереносимо жарко. Одну из комнат хозяева сдают сначала плотнику, а затем сапожнику. Гур ведет против этих работяг затяжную войну, считая, что своим присутствием они дискредитируют “приличный” дом и распространяют дурное влияние улицы. Впоследствии, конечно, выяснится, что, изгнав ремесленников из дома, Гур избавился от двух единственных честных его обитателей. Действительно, рабочие и ремесленники к концу века перестали селиться в многоквартирных домах. Этому способствовала политика Второй империи, поощрявшая “миграцию” рабочего населения в необлагаемые налогами деревянные лачуги на пустырях, тянувшихся между Стеной откупщиков и внешними военными укреплениями Парижа.
Вторая лестница, предназначенная для слуг, ведет с заднего двора прямо на чердак. На каждой площадке на нее выходят по три двери: одна дверь из кухни квартиры большего размера, другая — из второй квартиры, а третья — из заднего коридора. Комната Муре расположена как раз напротив одной из таких дверей. Черная лестница спасает Берту Вабр от позора, когда однажды, после ночи прелюбодейной страсти, они с Муре не могут вовремя проснуться. По черной лестнице Берта незаметно спускается на два этажа вниз и легко проскальзывает в свою квартиру через кухонную дверь. К несчастью, в спальне дежурит горничная: она в недоумении глядит на аккуратно застланную постель хозяйки. В отличие от супруга, Берта еще не поняла всей важности расстилания собственной постели “для сохранения приличия перед слугами” перед тем, как собираешься прыгнуть в чужую.
Что же, горничной можно “заткнуть рот” взяткой, однако не навсегда. В следующий раз, когда Берта навещает Муре, любовников застает врасплох ее супруг Огюст, который вламывается в комнату Муре с намерением “разобраться”. И вновь Берте удается ускользнуть на черную лестницу, да только на своем этаже она обнаруживает, что кухонная дверь заперта. Одетая лишь в пеньюар, бедняжка снова бежит вверх по лестнице, пробегает по коридору и спускается к своей квартире по центральной лестнице — увы, и парадная дверь заперта! Бежать за помощью к родителям она не может, и поэтому начинает звонить в дверь Компардонам, надеясь, что они приютят ее. Компардон, нежащийся в это время в объятиях своей кузины Гаспарин, немало раздражен таким бесцеремонным и настойчивым вторжением, и решительно просит Берту покинуть его “уважаемый” дом. И вот Берта вновь на ступенях лестницы. “Никогда еще дом не казался ей таким добродетельным и беспорочным”. Неверная жена дрожит от страха от одной мысли, что может встретиться на лестнице с месье Гуром в его бессменном бархатном картузе и домашних тапочках. Несмотря на то, что к этому моменту никто в доме уже не спит, лишь бедная Мари Пишон позволяет оставшейся без крова Берте переночевать у себя на диване.
Черная лестница освещена, как и парадная, а небольшой задний дворик внутри квартала дает возможность хоть немного избавиться от кухонных запахов. На каждом этаже по две кухни: одна в квартире, выходящей на улицу, вторая — в меньшей квартире. Такие жильцы, как Муре, не имеют доступа в кухне вообще. Кухонные окна выходят на задний двор, поэтому слугам удобно общаться друг с другом, не сходя с рабочего места. “Кухня представляла собой отхожее место всего дома, — пишет далее лирический герой романа Золя. — Пока господа нежились на диванах, показывая друг другу лишь свои “парадные фасады”, слуги, не стесняясь, ручьями лили словесные помои”. В этом “отхожем месте” такие невинные души, как Анжель, четырнадцатилетняя дочь Кампардона, подвергаются развращению: Лиза, горничная Кампардона, заставляет девочку имитировать непристойные действия, выполняемые взрослыми жильцами.
Пока Муре прочесывает квартал в поисках “надежного уголка”, где можно заняться любовью со всеми, кто носит юбку, Гур, в свою очередь, “рыщет вокруг, и выглядит странным образом смущенным”. Однажды ночью Муре застает консьержа в темном конце своего коридора рядом с ведущей на черную лестницу дверью. “Мне нужно кое-что выяснить, месье Муре”, — ворчливо бормочет Гур, отправляясь восвояси. В “беспокойном доме” Золя вездесущий консьерж, фигура, обычно описываемая как ферзь, жестокий тиран, выглядит презренной, ничтожной пешкой.
За парой исключений, внимание Гура направлено в основном на само здание: его фасад, стены, ковры и убранство, нежели на распущенных домочадцев. Старик, одиноко караулящий в темном коридоре, будто блокирует Муре пути к отступлению. Но может быть, он просто слушает тишину дома, пытаясь найти в ней фальшивую ноту? В другом месте романа Золя описывает, как Гур рассматривает обивку стен своей квартиры “так придирчиво, что стены даже покраснели от смущения”. Но кто здесь должен краснеть от стыда — стены дома или населяющие его жильцы? Как повели бы себя Компардоны, Жоссераны и Вабры, окажись они по воле случая в подобном же “приличном” доме, но в Лондоне? Что первично — дом, который определяет поведение жильцов, или жильцы, заполняющие его пространство?
На этот вопрос ответил журнал Building News (“Новости строительства”): в обзоре, посвященном “французским квартиркам”, корреспондент безапелляционно заявлял, что честный, порядочный англичанин никогда не опустился бы до того, чтобы жить друг у друга “на голове”, как это модно у “соседей за Проливом”.
“Французы, конечно, переняли английское слово “комфорт”, — язвительно замечал журналист, — но они не поняли его смысла, так как их жилища комфортными никак не назовешь…” Возможно, французы настолько бесстыдны, что им вообще не нужно уединяться! Где это видано, чтобы спальня располагалась прямо рядом с гостиной — ни одна приличная английская семья такого в жизни не потерпит! Конечно, французы имеют талант по части украшения “будуара”, этого у них не отнимешь, однако в нормальной, здоровой семье “будуар, пусть и совкусом украшенный, — это еще не все”.
Далее Building News писал, что, безусловно, они согласны с тем, что иметь кухню в доме — достаточно удобно, но это вовсе не извиняет варварскую французскую привычку держать кухню непосредственно рядом со столовой — запахи и звуки готовки витают прямо над обедающими! Вот в Лондоне не так, здесь кухни, хоть и расположены в террасных домах, но скромно ютятся в подвалах или на задних дворах. По сравнению с просторными английскими кухнями, парижские напоминают скорее чуланы, такие они крошечные. О чем это говорит? Опять-таки о том, что парижане понятия не имеют, что такое “домашний комфорт”, и предпочитают “развлекаться на стороне”, то есть в городе. Печально сознавать, пишет далее неизвестный корреспондент, что рядовой парижанин предпочтет поужинать в ресторане, а не у себя дома, и часто даже тащит туда жену и других членов семьи. Французы вообще не имеют понятия о “настоящем доме”, и даже если увидят его, то не узнают. “Что есть дом для типичного француза? В лучшем случае “салон”, или “место, где можно перекусить”. Они всегда уделяют большое внимание внешней отделке зданий, однако терпят то, от чего любой англичанин тотчас пришел бы в бешенство”. Что же, по мнению автора, может привести в бешенство настоящего англичанина? Например, общая лестница: для англичанина в высшей степени оскорбительно встретить утром, по пути в контору, на своей лестнице членов другой семьи.
Два десятилетия спустя общественное мнение англичан принципиально не изменилось за исключением того, что французский образ жизни теперь критиковали не только строительные журналы. В статье “Жизнь в квартирках”, The Saturday Review (букв. “Субботнее обозрение”) добавляло к числу прочих опасных французских веяний панибратские отношения между слугами из разных семейств. Оно также намекало на зловещую роль консьержа: по мнению корреспондента издания, парижане совершенно беспомощны перед лицом этого “шпиона”, “тирана” и “пройдохи”. С другой стороны, автор статьи признавал, что и в Лондоне в последнее время строятся целые кварталы многоквартирных домов. Несколько месяцев спустя другой журнал, The Builder (букв. “Строитель”), отметил, что, несмотря на то, что англичанам по-прежнему импонирует утверждение “мой дом — моя крепость”, разговоры “о многоквартирных домах как о новом жизненном укладе” продолжаются. По мнению журнала, “если в Англии начинаются разговоры о новой системе, это значит, что скоро ее начнут внедрять в жизнь, или, по крайней мере, перестанут бояться как необычного, пугающего своей новизной явления”.
Привычными жалобами на то, что квартиру никак нельзя назвать “домом”, англичане маскировали перемену в сознании, почва для которой уже была подготовлена. К 1870 году стало понятно, что уводить цепи террасных домов все дальше от центра становится нецелесообразным. Некоторые некачественные здания были рушились на этапе строительства — назвать такой дом “крепостью” было невозможно. Даже если хозяина и ждал зажженный в гостиной камин, сколько времени он мог им наслаждаться, если каждый вечер, возвращаясь из офиса, проезжал “две мили на омнибусе, пять миль по железной дороге, а затем еще милю шагал пешком по бездорожью”? Бэйл Сент-Джон сравнивал дешевую жизнь в квартирах с их общими коридорами и лестницами и дорогое, но безумно скучное существование в лондонских террасных домах не в пользу последних: “...безрадостные ряды домов, а у их обитателей вид такой, как будто они ожидают нашествия чумы, холеры, или как минимум вражеской армии”. На взгляд парижанина, лондонские дома выглядели как тюрьмы.
Как в 1868 году отмечал журнал Building News, строители, возводившие террасное здание на улице Фоли рядом с Лэнгхэм-плейс в традиционном стиле (то есть, рассчитанное на одно семейство), в конце концов, прикрепили к входной двери шесть звонков, выглядевших довольно нелепо. Это означало, что дом будет сдаваться в аренду “по частям”. Например, в этом случае квартиру в бельэтаже с кухней сдавали за тринадцать шиллингов в неделю, квартиру на втором этаже — за двенадцать шиллингов, а на третьем (верхнем) — за десять. Все три съемщика могли пользоваться маленькой кухней, выходящей на задний двор. “Неудивительно, — едко замечал автор статьи, — что молодые люди нынче совсем потеряли вкус к домашней жизни. Чего и ожидать от юного поколения, взращенного в условиях, где домашний уют совершенно невозможен?” Учитывая эти новые дома “на одну семью”, а также широко распространенное обыкновение владельцев “старого фонда” сдавать комнаты, можно cказать, что ситуация с жильем в Лондоне была не менее напряженной и противоречивой, чем в Париже.
От арендатора, делающего вид, что он снимает целый дом, до его домовладелицы, которая скорее умерла бы, чем увидела свое имя в телефонной книге в разделе “Дешевые комнаты внаем” — так что лондонцы, как и парижане, предпочитали горькой правде сладкую ложь.