Обложка с сайта издательства «Рипол классик»/дизайн обложки — А. Б. Марычев
Написать подростковый роман без драконов и волшебства и, главное, добиться, чтобы он стал предметом закрытого, но устойчивого культа - трудно, но можно. Если это роман о первой любви, которая сама есть довольно сильное волшебство. Именно это волшебство испытал на себе физик Александр Юк. Опубликованное им в 2003 году произведение «Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви» обрело культовый статус среди «избранной части молодёжи» (определение самого автора), хотя это уже следующее поколение - книга была задумана четвертью века раньше, когда автор сам еще был школьником. И, что самое удивительное, этого культового статуса не теряет. В интернет-сообществе не стихают страсти. На форумах и фан-клубах, посвященных роману, девчонки - сверстницы героини - и уже повзрослевшие читательницы делятся своими переживаниями, вспоминают школьные годы и первую любовь.
Весною 2016 года издательство «Рипол классик» выпустило переиздание книги. Причём, по уверению автора, речь идет не о репринте давнишней книги: перед нами впервые выходящий полный вариант романа, с не публиковавшимися ранее главами.
Об особенности растянувшегося на четверть века написания романа о школьной любви, о трудностях экранизации и невозможности менять что-либо Александр Юк сам рассказал в интервью порталу «Года литературы».
Интервью: Наталья Лебедева/РГ
Главный вопрос, который интересует меня и, уверена, всех читателей - насколько роман автобиографичен?
Александр Юк: Как ни странно, это не такой уж простой вопрос. Роман был придуман мной еще в выпускном классе московской физматшколы. Я был настолько поглощен им, что даже не побоялся написать по нему сочинение на вступительных экзаменах в институт. И последней строкой в нем была фраза: «…Правда, пока этот роман существует лишь в единственном экземпляре в моей голове, но когда-нибудь я его обязательно напишу». Я исполнил данное себе обещание спустя 25 лет.
редактор сделал замечание, что герой не мог полоснуть себе ножом по тыльной стороне ладони, ведь так он мог перерезать вены, я просто показал шрам на левой руке.
И мне до сих пор жалко, что скульптура «Женщины с плачущим ребенком» не дожила до сегодняшнего дня, чтобы я мог ее предъявить.
Я читала книгу и поражалась, как точно переданы юношеские чувства и порывы: здесь и максимализм, и знание истины, и растерянность, и отсутствие полутонов, только белое и черное… Это только личный опыт или вам кто-то помогал?
Александр Юк: Думаю, правдиво перенести в литературу нюансы человеческих чувств трудно, если писать книгу по чужому опыту. Но если сам был на месте своего героя, если во многом до сих пор остаешься той самой «белой вороной», не боясь быть «не как все», то задача много легче - честно, не подыгрывая и не сглаживая, рассказать, что творится в юных сердцах, пожалуй, в самый сложный момент формирования личности. А то, что каждый герой романа - личность, сомнений нет. Представленные образы не так однозначны, я их не идеализировал, и все же многие читатели сделали их своим идеалом.
Книга была придумана ровесником наших героев, кому как не ему было представлять состояние их душ, их чувств, их отношений. Прошли и еще пройдут годы, но такие чистые и абсолютные понятия, как любовь, благородство, порядочность, верность… не теряют в цене.
Я писал книгу вне времени. В ней моя юность и юность моей жены, с которой мы учились в одном классе, переплелась с юностью моих детей,
закончивших ту же школу ровно в тот год, к которому приурочена хроника романа.
А у ваших героев есть будущее? Увидим ли продолжение этой истории?
Александр Юк: Когда книга задумывалась, она не предполагала продолжения. Хотя, конечно, я знаю о героях гораздо больше, чем мог рассказать в романе. А теперь знаю и их будущее - это история Маши, которой везло и в то же время не везло в жизни встретить и привлечь к себе неординарных людей. Хотя я не люблю слово «везение». Судьба человека - продолжение его характера. Дальнейшая история Маши еще более непростая. Но она еще не закончилась. Напишу ли я ее когда-нибудь? Пока не знаю. Во всяком случае, не сейчас. Время не пришло.
У вас есть подзаголовок «Взрослая хроника школьной любви». Со словосочетанием «школьная любовь» все более или менее понятно, главных героев уже окрестили «современными Ромео и Джульетта», а какие смыслы вы вкладывали в слово «взрослый»?
Александр Юк: Каждое слово важно. Это и была история Ромео и Джульетты в сегодняшнем жестком, порой до жестокости мире. Но разве можно сравнить их любовь, их самопожертвование во имя этой любви с детскими окололюбовными романами их сверстников? Мои герои - тоже дети в силу своего возраста, своего короткого жизненного опыта, известного идеализма и максимализма. Но надо отдать им должное -
они заслужили, выстрадали свое право на любовь, и это совсем не детская история, не детские отношения.
Они старше своих школьных друзей, они опередили их и свои годы, забежали далеко вперед, не успев по-настоящему повзрослеть, взвалили на себя груз взрослой ответственности, платя взрослую цену за свои решения.
Среди отзывов на «Четыре четверти» часто звучит мысль, что эта та книга, которую нужно перечитывать в разном возрасте, каждый раз открывая что-то новое…
Александр Юк: Так и есть: эту книгу реально многие перечитывают и по 3, и по 7 раз. Это так непривычно, нестандартно для нашей обычной жизни впопыхах. Перечитывают в разном возрасте: от 14 до вполне солидного. И только начинающие взрослеть старшеклассники, и родители, и учителя.
Задуманный в школе, роман взрослел вместе с автором
(и хорошо, что книга не была написана тогда же сразу). Школьники в нем найдут прежде всего то, что хотел донести их сверстник. Двадцатилетние - то, что пришло в повествование позже, когда ты уже отошел на несколько шагов от детства, когда розовые очки поцарапались о грубую поверхность действительности. На взрослых нахлынет ностальгия их молодости, но в то же время они невольно задумаются, насколько отстали они в восприятии своих детей, почему-то так спешащих покинуть уютное и безопасное домашнее гнездо.
Мы с коллегами попытались вспомнить современных авторов, которые бы правдиво писали о жизни школьников: Владимир Железняков, Владимир Тендряков, Виктор Драгунский... Но это писатели из прошлого века. А сегодня, кажется, все читают только детективы, фэнтези и приключенческие романы. Не страшно было браться за реалистическую прозу, тем более посвященную жизни подростков?
Александ Юк: Я, выросший на замечательных книгах Щербаковой и Полонского, Железнякова и Тендрякова тоже вижу этот зияющий провал в современной литературе. Сегодня, когда наше общество аморфно, когда размыты нравственные ориентиры,
литературе и кинематографу практически нечего предложить ребятам, вырастающим из детства,
взамен ушедших в прошлое идеалов. Нет новых ярких героев, способных захватить их воображение и овладеть их душами. Вакуум в молодых сердцах заняли звезды шоу-бизнеса. На смену глубоким вещам, адресованным юным читателям, пришли книги, а чаще фильмы другого уровня, другого типа мышления, экшен и фэнтези, не требующие внутренней работы, серьезного искреннего сопереживания, трансформации собственного «я». Страшно и бесперспективно, возможно, считают авторы, искать своего читателя, умного и вдумчивого, тонко чувствующего, когда рядом есть мейнстрим, который всегда подхватит и вынесет к массовому потребителю, где завернутый сюжет заменит серьезное осмысление жизни и качественный, образный язык. Но к счастью, в любом обществе и в любом возрасте есть потребность и в честных и искренних произведениях, без скабрезности и юродствования.
Правда ли, что вы мечтаете снять фильм по вашему роману? Ради кинематографа вы изменили бы судьбу своего героя?
Мои читатели не просто ждут экранизации, они уже сейчас предлагают спонсировать съемки фильма.
Я очень хочу и одновременно боюсь экранизации. Фильм просто обязан быть не ниже тех образцов, на которых мы выросли. Но слишком много мусора, откровенной халтуры сыпется сегодня с экрана на зрителя. Поэтому так важно найти, заинтересовать и высококлассного сценариста, и режиссера. Сейчас невозможно назвать конкретных имен, но это должны быть профессионалы, которым я обязан буду доверять. Предполагаю, что мне будет трудно, ведь я знаю своих героев слишком хорошо, а актеры и их игра будут, конечно, отличаться от прототипов.
Разумеется, я знаю судьбу повести «Роман и Юлька», которую читал еще в журнале «Юность» под всем известным сейчас названием «Вам и не снилось». Но на happy end Щербакову вынудили переписать окончание не читатели, а руководство. Надеюсь, что в моем случае этого не произойдет. Все-таки здесь совсем иная история и по масштабу, и по смыслу происходящего. Представьте «Ромео и Джульетту» со счастливым концом… Это был бы уже не Шекспир.
Александр Юк: «Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви»
Фрагмент предоставлен издательством «Рипол классик», 2016
31 августа 2000 года, четверг
Она вовсе этого не хотела. Выход из дома она откладывала, сколько могла. Дальше тянуть было неприлично. Ребята собирались у Гофманов в шесть. Часы разменяли уже восьмой. Маша вздохнула почти обреченно и покинула свое убежище. Идти до дома Гофманов было минут пять, не больше. Поэтому она выбрала обходной путь.
Она не знала практически никого из тех, с кем предстояло сейчас встречаться, но уже заранее большого «энтузазизма» не испытывала. Что ее должно ожидать, она легко могла проинтуичить, опираясь на ощущения от той единственной вечеринки, на которую она нарвалась полтора месяца назад, едва появившись в новой школе.
Что-то илистое, склизкое, топкое, отпугивающее отложилось осадком на мелководье памяти от той первой встречи с новой действительностью, и вступать снова в подобную болотину отнюдь не хотелось. Она еще не забыла, как встретила тогда ее в дверях самоуверенная смелонакрашенная девица:
– Гарик, ты кого привел? Ты кто?
От постановки вопроса она растерялась:
– Человек.
– Вижу, что не обезьяна, – критическим взглядом охватывая гостью, процедила хозяйка квартиры, но не посторонилась.
– Ну что ты начинаешь, Зинка? Впусти вначале, – вступился за спутницу Игорь Логинов, который и притащил ее сюда. Он отодвинул плечом Зинку, расчищая дорогу. – Эту красотку зовут Маша. Как там дальше по родословной, еще не знаю, мы с ней знакомы пятнадцать минут.
– Барышева, – назвалась Маша.
– Во. Ольга Николаевна сказала, что Маша будет учиться с нами в одиннадцатом.
– Ни фига себе! Кто ж ее принял в нашу богадельню? Когда Славку с Грибом выгоняли, говорили, что у нас перебор с народонаселением для выпускного класса. Видать, по большому блату.
– Для улучшения породы, – пояснил Гарик. – Она на золотую медаль тянет.
– Почем нынче золотые медали? – ехидно поинтересовалась Зинка.
– Отстань от девочки. Она под моей личной опекой, – пригрозил Гарик и провел Машу внутрь. – Не обращай внимания. Это Зинка Савельева. Она вообще прикольная.
Из тех, кто тусовался тогда у Зинки, кроме самой хозяйки и Гарика, Маша больше почти никого даже и не запомнила. Да, был еще ухлестывавший за Зинкой крупный увалень по имени Денис, но охотно откликавшийся и просто на Дыню. Хотя и мальчишек, и девчонок было человек десять, но в памяти они слились в нечто однообразно серое в мелкую крапинку. Однако различать людей по крапинкам дело не вполне благодарное и мало развлекательное, когда ты не знаешь твердо даже, как кого зовут.
В гостиной было душно и как-то затхло. Воздух был пропитан жарой, пивным паревом, потом и скукой. Даже появление новенькой не вывело компанию из расплавленного состояния. Дышать было нечем еще и от ядовитого ленивого дыма, хотя курил лишь Дыня – парень, чьей головой вполне можно было играть в регби, Зинка, да еще две девчонки в одинаковых мини с одинаково обесцвеченными волосами мусолили сигареты, сосредоточенно стряхивая пепел в пластиковый стакан.
Маша закашлялась и вышла из комнаты.
– Слушай, у тебя деньги есть? – подошла к ней Зинка.
– В каком смысле?
– В смысле мани. Мне сейчас позарез нужны три тысячи. Взаймы.
Маша нашла свою миниатюрную сумку, аккуратно отложенную подальше от общей свалки, и вытащила тощий кошелек.
– Полторы. Все, чем богата.
– Ладно, давай. Полторы еще будешь должна. – Зинка взяла деньги. – Шутка. На днях отдам.
Последние слова прозвучали формально, и Маша успела пожалеть, что захватила с собой все свои накопления.
– Ну, как тебе? – подошел сзади Гарик.
– Никак. Я же здесь никого не знаю, – это было самое дипломатичное, что она смогла подобрать.
– Вообще-то они – так себе, – понял Гарик. – Нудные. Но надо поддерживать отношения со всеми.
– Зачем надо?
– Для удержания авторитета.
– А авторитет – это что, самоцель?
– Авторитет – это средство для достижения цели.
– А цель-то в чем?
– Ну, не умничай, а… – Гарик поспешил сменить тему: – Ты в карты играешь? Не бойся, не на деньги.
Маша неопределенно пожала плечами:
– Я не боюсь. Денег все равно уже нет.
– На раздевание. Хочу этих вареных пельменей вилкой потыкать. Кажется, они уже готовы.
– Мне не жарко. А тебе что, так нравится демонстрировать стриптиз перед своей же публикой?
– Да ладно тебе. Я никогда не проигрываю. А над лохами посмеяться – дело святое.
Маша попыталась, сколько смогла, отсидеться в соседней, явно Зинкиной, спальне, листая нехитрый книжный минимум, но представленного набора надолго не хватило. Когда ей пришлось вернуться в гостиную, атмосфера там уже ничем не напоминала сонное царство. Дыня, сняв с себя грязный носок, подвешивал его к близнецу, украшавшему люстру. Зинка, потерявшая к этому моменту блузку, пыталась выгнать из-за общего стола свою тринадцатилетнюю сестру Катьку, на которой оставалась лишь последняя необходимая деталь туалета. Та сопротивлялась чуть не плача и вопила, что все сейчас отыграет. Увидев Машу, Зинка закричала:
– Машка, давай сюда! Вместо моей Катьки.
Гарик, нацепивший на себя половину дамского гардероба, посмеивался, покачиваясь на стуле. На ком-то из ребят сохранилось немногим больше, чем на Катерине. Дыня ухватил проходящую мимо Машу за руку и потянул к столу:
– Подгребай смелее. Ей-бо, не обидим.
– Я сейчас. Мне на одну минутку, – она вырвалась из клещеруких объятий и выскользнула в прихожую.
Завладев своей косметичкой, Маша беззвучно, воровски приоткрыла входную дверь и бросилась на улицу.
***
Даже искусственно растянутая дорога заканчивается раньше, чем приходит осознание неотвратимости финиша. Не слишком разгулявшиеся воспоминания оборвались прямо у подъезда восьмиэтажки. Новых положительных ожиданий они почему-то не породили. Вспыхнула последняя надежда – кодовый замок подъезда, но и тут ее ждал облом: входная дверь была не заперта. Маша еще помедлила, прежде чем войти…
Что-то звучно шлепнулось об асфальт в паре шагов от нее. Маша подняла кожаную стоптанную тапочку без задника и прочертила взглядом возможную траекторию ее перелета. Вверху между третьим и четвертым этажами на линии балконов раскачивались чьи-то пятки. Запрокинув голову, Маша попятилась от подъезда и теперь смогла увидеть мальчишку, ухватившегося за нижнюю перекладину перил. Он то оказывался весь снаружи, то исчезал за плоскостью балконной этажерки. При очередном качке руки его разжались, и он с каким-то металлическим бряцаньем провалился во чрево третьего этажа. Сверху разнеслись по завечеревшему двору аплодисменты и одобрительные вопли. Последние были адресованы, по-видимому, и Маше, так как среди зрителей она различила Гарика, размахивавшего приветственно руками явно ей за неимением поблизости другого объекта.
Маша, наконец, нырнула в подъезд и, не дожидаясь кабины единственного лифта, залипшего на четвертом, пешим ходом одолев пару этажей, оказалась на третьем. Сверху доносились взбудораженные звуки разборок, забивающихся в лифтовую душегубку, которая упрямо отказывалась закрывать двери, оправдываясь перегрузкой. Несмотря на всего лишь два лестничных пролета, которые отделяли спорящих от конечной цели путешествия, никто не хотел признать себя лишним в этой давиловке. Маша вытащила из кармана скомканный листок. Все совпадало с бумажным описанием. Она протянула руку к пуговице звонка, но дверь продавилась вглубь квартиры чуть раньше, чем колокольчиковый перезвон побудил ее к этому действию. Мальчишка, чьи пятки сверкали только что в межэтажье, взъерошенный и слегка прихрамывающий, радушно улыбался ей, приглашая в освещенный грот прихожей.
– Привет. Ты – Маша Питерская?
– Ну вот, уже окрестили. Вообще-то я Маша Барышева, – она подала ему свой трофей.
Прочувственно высокосветски склонив голову, он двумя руками пожал протянутую ему тапочку:
– Весьма, весьма приятно. Разрешите представиться: Евгений. Мартов. Простолюдины называют Женей.
– Что у вас здесь происходит? Соревнования по прыжкам с высоты?
– Типа того. Полезли на крышу провожать закат и захлопнули дверь. Хорошо, сосед-добряк сверху запустил.
– Нет, правда: тебе что, жить надоело?
– Это только одна из возможных версий.
– Или ты сумасшедший?
– Это всего лишь вторая. Обе мимо.
– А какая же третья?
– Не интересно делать то же, что и все. Если бы все каждый день лазили через балконы, я бы ждал, пока откроют дверь.
В этот момент лифт, пошедший с ребятами на компромисс, привез хоть и не всех, но шестерых, вместо четырех законных пассажиров. В этой первой партии был Гарик. Обхватив Машу за плечи, он провернул ее на триста шестьдесят, объявляя:
– Представляю: это моя Машка. Правда, высший класс?
– Положь, где взял.
Парень квадратного сечения легко оттеснил Гарика от эпицентра внимания и, подхватив Машу под локотки, практически занес в просторную гостиную.
– Но-но, Громила. Здесь тебе не тут. Девочку руками не трогать. Видишь, какая хрупкая. Не дай бог что сломаешь. Будешь мне все по описи сдавать. Я отвечаю за сохранность этого редкого экземпляра.
Рядом с тем, кого он назвал Громилой, Игорь, который не страдал ни задержкой роста, ни недостатком мышечной массы, воспринимался Шварценеггером на фоне Кинг-Конга.
Наконец на попутном лифте прибыла последняя группа любителей ярких природных явлений. Среди них была Наташа Гофман, которая, не без лоббирования классной, собственно, и пригласила Машу к себе на последнюю вечеринку последнего лета детства. Громила на поверку оказался Сашкой Гофманом и по совместительству родным братом Наташи. Саму ее, конечно, нельзя было назвать мелкой, но с братом она не шла ни в какое сравнение. Между тем влияние ее на Сашку было столь безгранично, что это, зачастую, оставалось единственным способом привести лениватого Громилу в рабочее состояние или, напротив, отключить на неопределенное время в момент агрессивной активности. Последнее случалось исключительно редко: Сашка являлся счастливым обладателем сразу двух прозвищ, но второе – Тюфяк – использовалось в исключительных случаях и предпочтительно, дабы не рисковать жизнью, за глаза.
Девчонка с короткой мальчишеской стрижкой, вошедшая в квартиру последней, направилась сразу к Женьке:
– Монмартик, ты жив, невредим?
– Жив, Надька, но, кажется, вредим. Капканов везде понаставили.
Женька без тени вины посмотрел на хозяйку дома:
– Наташка! Я вам там какую-то кастрюлю с супом перевернул.
– Ну, молодец, Монмартик! Родители только в среду приедут. Я, главное, на полчаса из холодильника выставила, чтобы арбуз охладить. Будешь приходить нас с Сашкой кормить.
– Громилу прокормишь, как же. «Вискас» ему купишь – пусть ни в чем себе не отказывает. Скажи лучше, как убрать.
– Идем, – вклинилась Надя. – Я помогу.
Маша и не поняла, как ее затянуло в водоворот всеобщей гульбы. Прошло минут двадцать, а Маша уже идентифицировала и могла различать всех участников вечеринки. Из тех, кого она встречала у Зинки, здесь не нашлось никого, кроме, разумеется, Гарика. Она насчитала семерых ребят, и еще пятерых девчонок, не считая ее саму. Маша могла пока нечетко запомнить или даже не знать чьи-то фамилии, но уже ни за что не спутала бы куколкообразную утонченную Леночку с «железной леди» – Ингой или со смешливой круглолицей Олькой Бертеньевой. Про Олю Маше сразу поведали почему-то под страшным секретом, о котором в курсе был весь класс, что директриса школы – ее крестная. С мальчишками оказалось сложнее. Они из кожи вон лезли, представляя Маше друг друга, зачастую так замысловато, что отличать правду от мелких подколок для нового человека было мучительно. Больше других изощрялся Сергей Дьяченко, в миру просто Дик, рекламируя второго Сергея, ржавоволосого нагловатого парнишку с острым языком и с одной педалью газа без тормозов.
– Нет, ты не уходи от ответа. Расскажи Маше Питерской, что ты прямой потомок небезызвестного чеховского героя. Маша, ты слышала, кто такой Чехов?
– Врач, экспериментировавший на приматах и написавший труд «Вишневый зад», – стал наводить рыжеватый.
– А ты не подсказывай, не на уроке. «Лошадиную фамилию» читала? Так это как раз о прапрадедушке нашего Сержа.
– Сергей Овсов? – догадалась Маша.
– Не, прямолинейно мыслишь – Сергей Лошадинов. Честно. Подтверди, Серж.
– Торжественно подтверждаю. Достали они меня с фамилией. Как кончу школу, женюсь на нашей классной, непременно сменю фамилию… – Он стряхнул руку Дика со своего плеча и удалился на помощь Монмартику и Наде.
– А это наш «сын полка», – не унимался Дик, отловивший совсем юное создание. – Максимка, сколько будет два плюс два умножить на два?
– Шесть.
– Вот, я же и говорю: вундеркинд. Маш, давай что-нибудь покруче. Какое-нибудь двузначное число возведи в куб. Возьми калькулятор.
– Ну, пятьдесят четыре тысячи восемьсот семьдесят два. И что теперь?
– Тридцать восемь – корень третьей степени, правильно? – задумавшись на пару секунд, выпалил Максимка. – Да, ладно, это легкотня, давай пятую степень.
– Разрядов не хватит, – засомневалась Маша. – Нет, ничего. – И она показала экран: 2 535 525 376.
– Корень пятой степени – семьдесят шесть, – отрапортовал вундеркинд. Это у него заняло не многим больше времени.
– Что я тебе обещал! – с искренним восхищением зааплодировал Дик, как если бы в этом шоу была его заслуга. – Чудеса дрессировки.
С балкона появился Монмартик с покорно обвисшей в его руках грязной тряпкой. Дик перехватил его на полпути в ванную:
– А вот и наша очередная знаменитость – Евгений Монмартик. А чем он знаменит? Ты летом в Тель-Авиве какую премию получил? Третью? Слушай, а тебе деньги заплатили?
– Дик, закрой фонтан. Мы уже знакомы без твоих клоунад. На, иди, выжми Громиле в кастрюлю на обед, – и Женька попытался всучить Дику источающее запах щей орудие мокрой уборки.
Тот в ужасе шарахнулся от такого предложения и предпочел раствориться в воздухе.
Заиграла поставленная рукой Гарика медленная, как плеск морского прибоя, ненавязчивая музыка. Леночка, не дожидаясь приглашения, обвила шею возвышавшегося над ней Вадика, и их лодка отчалила от пристани, покачиваясь на волнах. Гарик отвернулся от музыкального «Филипса», когда уже двое, Громила и Дик, одновременно направились к креслу, в котором уютно устроилась Маша. Гарик подскочил первым и протянул Маше руку.
– Гражданин, вас здесь не стояло, – возмутился Дик, а Громила попробовал попросту отнести конкурента в дальний угол. В попытке обрести свободу Гарик добился лишь того, что, запутавшись в четырех ногах, Громила споткнулся, и оба грохнулись на пол, едва не снеся идиллическую парочку, проплывавшую мимо с закрытыми глазами.
Маше не доставляло удовольствия это повышенное внимание ребят, хотя ей казалось, что она его ничем не провоцирует. Она отметила напряженные, если не враждебные всполохи из-под ресниц Ольки, да и прочие девчонки начинали уже разговаривать с ней сквозь зубы. И соперничество мальчишек, и зарождающаяся ревность сверстниц были ей нужны сейчас менее всего. Поэтому когда возникший в дверях гостиной Женька провозгласил: «Барышева! На выход. Вас к телефону, мадмуазель!» – она искренне обрадовалась естественному разрешению ситуации.
Маша не без облегчения покинула свое гнездышко и гордо прошествовала через брешь в стене раздавшихся перед ней ребят. В дверях все еще вратарил Женька. Когда она попыталась просочиться и сквозь него, тот, легко перехватив Машу правой рукой за талию, закружил ее в музыкальном водовороте, игнорируя взгляды ошалевших от такой наглости мальчишек. Машка тоже не поняла, как она могла купиться на такую элементарную провокацию: кто мог ей звонить сюда, если даже она сама понятия не имела, какой у Гофманов телефонный номер? Через пару минут страсти улеглись. Кавалеры перераспределили оставшихся на свободе дам, за исключением мелкого Максимки, подчеркивавшего свою безучастность к происходящему. Только самая миниатюрная Леночка соответствовала ему по росту, но Леночка была ангажирована Вадиком на все танцы подряд. Даже Лошадинов (партийная кличка Лошак) неуклюже переминался с ноги на ногу, по-пионерски выставив руки и вцепившись Инге в бока.
Маша скользила, едва касаясь глади паркета, положив правую ладонь на плечо Монмартику, а Женька, обвив ее перетянутую кожаным ремешком тонюсенькую талию одной рукой (этого было вполне достаточно) и заложив вторую руку себе за спину, вел ее, время от времени налетая на толкущиеся в тесноте домашней танцплощадки пары.
– Ты классно танцуешь. Я не слишком умелый кавалер, но с тобой ощущаю себя на балу в дворянском собрании в начале девятнадцатого века. Ты где-то училась так танцевать?
– Мама хотела, чтобы я стала балериной. Но папа перевел меня в математическую школу из балетной. Он заботится о моем будущем, а мы с мамой ничего в этом не смыслим. – Маша усмехнулась. – В нашей семье всегда все решает папа.
– Мне кажется, что ты не касаешься пола. Я боюсь не удержать тебя, боюсь, что ты вспорхнешь к потолку и собьешь люстру.
– Знаешь, что-то такое со мной уже было. Я вальсировала в огромном дворцовом зале с высоченным потолком, заплетенными лианами орхидей с вычурными бордовыми цветами. И в какой-то момент почувствовала, что мне так же просто скользить по воздуху, как по сверкающим мраморным плитам. И кружась в вихре Штрауса, я поднялась над танцующими парами, но люстры не сбивала, а сорвала цветок из-под купола и закрепила в волосах. И я поняла, что всегда умела летать, но никогда не могла поверить в себя, боялась попробовать. А полететь можно, только абсолютно уверившись, иначе разобьешься, как все. А потом музыка стала стихать, она просачивалась через полуприкрытые окна в сад и там растворялась в вечернем небе и умирала, и мне пришлось спуститься на пол.
– Ты была одна?
– Я не помню. Наверное. Никто из наших мальчишек не танцует вальс.
– Из наших тоже. Даже я.
– Жаль. Мне кажется, ты не безнадежен.
– Хорошо, я запомнил. Так чем закончилась твоя история?
– Я решила, что мне все только приснилось.
– Для сна это слишком невероятно.
– Да? Понимаешь, я уже готова была поверить, что это все сон, но цветок бордовой орхидеи… Он так и остался заплетенным в прическу.
Женя посмотрел на нее как-то странно, словно увидел впервые только сейчас. Маша почему-то смутилась от его взгляда и спрятала глаза. Потом вспыхнула:
– Да, меня же к телефону…
И она выпорхнула из Женькиных объятий прямо в распахнутую дверь, мимо которой они как раз пролетали. Пусть не думает, что ему все можно.
Женька, оставшись без партнерши, отошел к окну и, усевшись на подоконник, больше за весь вечер не пытался ее приглашать.
Потом она танцевала с Гариком, и с Диком, и с Громилой, и снова с Гариком… Громила держал ее в своих ладонищах нежно, как Дюймовочку, видно, слова Гарика о хрупкости «этого редкого экземпляра» возымели свое действие. Дик слишком усердно следил, чтобы не коснуться ее лишний раз, а Игорь балагурил без умолку все танцы напролет, и так как-то само собой получилось, что провожать ее до дома отправился именно он. Маша ни разу не вспомнила, что всего несколько часов назад она с тяжелым чувством неотвратимой повинности плелась сюда по этой самой дороге. Теперь они шли по тому же точно обходному маршруту, и вновь он оказывалась короче, чем ему следовало быть. Гарик был совсем не такой, как на той первой вечеринке у Зинки. С ним она ощущала себя легко и беззаботно, будто они были старыми и добрыми друзьями, и Маша на какое-то время забыла все свои обещания и клятвы и опомнилась, когда Гарик без особо изощренных усилий уже добился от нее уговора на воскресную экскурсию по Москве через неделю, забронировав за собой место единственного гида и сопровождающего.
Она вспомнила все, лишь когда Гарик ушел, распрощавшись с ней у ее подъезда, но было уже поздно.