Валерий Петровский
«ТУ-104» - самый лучший самолет»… ТУ-134 тоже был ничего. Если бы не одна проблема. С народом внутри стало тесно, как в коммунальной квартире. Пока людей не было, салон смотрелся гладко. Аккуратно так, с белыми невинными подголовниками. Но как только запустили людей, пришла теснота. В проходе – не пройти, коленки – не помещаются, чужие локти – мешают. К тому же, на шее болтался старенький фотоаппарат в кожаном чехле.
А я был переполнен любовью. Или мне ее не хватало. Словом, со мной что-то творилось, когда я сел в тот самолет. Я переночевал дома, в пустой квартире без жены. На другой день я летел к ней в самолете. К морю.
На сиденье рядом со мной села молодая женщина. Настолько рядом, что наши локти наложились друг на друга. Просто там был один общий подлокотник на двоих. На самом деле, его как бы и нет, потому что чья либо рука занимает место, упирается тебе в бок. Я же говорю, это был красивый самолет, но люди в нем не помещались. Тогда я решил: пусть рука будет моя, а бок – ее. Меня это как-то больше устраивало.
Углом локтя я немедленно ощутил ее тепло. Локоть плотно упирался в уютное местечко, где грудь перетекала в плоть тела. Именно здесь, в тесноте соседних сидений, прилегла моя рука. Я это сразу почувствовал, но локоть не одернул. Говорю же, что был переполнен любовью. И в таком перепаде чувств я занял свое место в самолете рядом с теплой возбуждающей женщиной.
Я даже толком не видел ее лица. Боялся повернуться и поймать ее укоряющий взор. Потому что, как только я случайно почувствовал ее тело, мне стало ненароком жарко. Хотя возможен был и заинтересованный взгляд, подразумевающий что-то большее, что-то в будущем. Но мне не надо было ничего в будущем – просто сейчас ощущать ее тепло. Говорят, что люди подходят друг другу по запаху. Вполне возможно, но это не про меня – я не помню ее запаха. Мне хотелось принять тепло, чтобы стало уютно, как бывает в тихом доме от кошки на коленях.
Молодая женщина сидела тихо, ни разу не повернувшись ко мне. Может, боялась вспугнуть мою руку, прикорнувшую возле нее. Кисть руки оставалась лежать на подлокотнике, а тугой угол локтя уходил в глубь ее теплого тела. Прикосновение возбуждало. Она пару раз глубоко, полной грудью, вздохнула. Оттого моя рука легла еще удобнее, еще плотнее к ее телу. Они стали жить в одном ритме – мой локоть и ее тело. В такт волновалась ее живая грудь и мой, всей кожей ощущающий жар, локоть. В моменты, когда лайнер попадал в воздушные ямы, она еще сильнее прижималась к моей руке, а у меня так перехватывало дыхание, что я был согласен, чтоб самолет не выправился, а падения были все дольше и глубже.
Так мы и летели вдвоем в урчащем в небе самолете, никого и ничего не замечая. И не хотелось, чтобы полет прервался, завершился, и вместе с ним исчезло это ощущение бесконечного погружения. Так бывает увлекательно и страшно, когда ныряешь в море в одной лишь маске, затаив дыхание, и углубляешься незаметно, неощутимо, и тебя влечет глубина, похожая на небо, и ты не ощущаешь ничего, кроме обволакивающей тело плотности воды. И ты хочешь дышать, и ты боишься дышать, и ничего уже не видишь, кроме света над собой там, где небо. Небо было тем местом, которое нас свело вместе, соединило на короткий миг полета. Ибо полет не может быть продолжительным, затяжным. Затяжным бывает только падение, и оно заканчивается на земле.
Наше сумасшедшее путешествие тоже завершилось на земле, когда народ, прижимая невольных соседей, потянулся вон из самолета. На миг нас тоже прижало друг к дружке, потом отпустило, как будто пружина внутри нас разжалась. Она еще раз вздохнула напоследок, мне показалось – печально, пусто глянула мне в глаза и ушла.
Я щелкнул «Зорким» ей вслед, как собака, не поймавшая кость. На опустевшем небе не было ни облачка. Солнце упруго закатилось. Больше снимать было нечего. Юг.
…Где-то среди мотков пленки лежит и катушка того отдыха на юге. Но там той женщины нет. Я даже запаха ее не помню. Помню, в первый же день руки по локоть на солнце обожгло. А жена отказалась натереть мне кожу холодным кефиром.
###