Лето моё началось, когда я поудобнее устроился на пластмассовом стуле с видом на морской прилив и отхлебнул ледяной "Балтики" номер три. Вскоре явилась блондинка. Она прошла мимо, держа на поводке свою белую собачку, и уселась за соседним столиком.
Я видел эту женщину не первый раз, она мне нравилась, и в воображении моем уже разыгрывались сцены, одна приятнее другой. Было очевидно, что дама ко мне тоже неравнодушна, поэтому я решил немного оттянуть знакомство (пусть в ее душе произойдет необходимая кристаллизация, а заодно поселятся сомнения), и потом взять ее именно такой - растерявшейся и тепленькой.
Опытному соблазнителю выдержка редко изменяет, но в тот вечер я нарочно обронил на пол соленый орешек. Ее собака сразу повернула скуластую морду с крысиными глазками в мою сторону, втянула воздух своим розовым носом и не спеша направилась под мой стол.
Я убедился, что блондинка не смотрит, и погрозил собачке пальцем, ощерил зубы. Теперь оставалось дождаться перепуганного ответного рычания этой крысы и застенчивого возгласа ее хозяйки: "Он не кусается!".
Дымка романтики уже окутала нас, героев прекрасного сюжета, который самой жизнью разыгрывался в пластиковых декорациях приморской кафешки. Но хвостатая тварь поломала эту литературную классику. Она молча, безо всякого предупреждения, впилась в моё плечо. Не собачка это оказалась, а прыгучий капкан на четырех лапах.
Я много кричал - выраженьями, не подходящими для нежных женских ушей. Когда его от меня наконец оторвали, рубашка висела на мне клочьями, из ран сочилась кровь. Разглядев причиненный мне урон, блондинка в ужасе прикрыла свой рот ладошкой:
- Батюшки мои. Это ж офигеть можно... Я провожу вас в травмпункт.
Так мы познакомились. "Собачку" звали Амоком Берсерком, или Амошей. Его прелестную хозяйку - Любой. А я прежде думал, что она Катя. У меня по жизни хорошие отношения с Катями и Валями. Вот с Наташами как-то не очень ладится. Наташи - скандалистки, права свои любят качать. А Любовей у меня прежде вообще не было.
Эх, Люба-Люба-Любушка, Любушка-голубушка. Мы судьбой были предназначены друг для друга: как октябрьский переворот и крейсер "Аврора", как Ньютон и яблоня, как мэр Жулков и его Буратина.
Она оказалась порывистой, беззащитной и временами трогательно нелепой. Ну сами посудите: вывихнуть ногу, потерять целый блок привезенных с собой сигарет, собаку (лучше бы навсегда), заблудиться, отравиться пирожком, - и все это в первый день на курорте!
Мне захотелось поразить Любушку. Я откупоривал пиво самыми комичными способами (всего мне известны двадцать девять): при помощи глаза, зубов, зажигалки. Она по-детски хохотала, тряся своими светлыми локонами. Я блистал эрудицией: объяснял различия между интравертами и экстравертами, кричал на шести иностранных языках "еще одно пиво, пожалуйста!" и жадно ловил восхищение в огромных Любушкиных глазах...
Она была сама любовь - благоуханная, робко помахивавшая ресничками. Ради встреч с нею я даже был готов терпеть ее пса бешеной бойцовой породы, которого она высокопарно называла своим спутником.
Амок этот, поняв, что сразу расправиться со мной вряд ли удастся, принялся уничтожать меня по частям. Он тормошил меня, словно я был тряпочной куклой, и в его розовой крокодильей пасти оставались лоскутья моей одежды и плоти.
Я стал своим человеком в травмпункте. Хирург, едва завидев меня, требовал нитку с иголкой: "Тэк-с, "Дама с собачкой", эпизод пятнадцатый!". А брюки мне штопала Любочка, кротко склонив над ними свою белокурую голову...
И была в моей любимой некая недоговоренность, загадочность даже. Например, она почему-то зациклилась на кафешке, где мы познакомились, и готова была проводить там целые дни -обедая, ужиная, а в перерывах просто потягивая пивко и любуясь морем.
Пришлось несколько раз намекнуть Любе, что, мол, хоть я и понимаю - кафешка эта имеет ценность в качестве воспоминания о нашем первом вечере, и пейзажи рядом красивые, но существует проблема. Дело в том, что буфетчица здешняя кормит народ тухлятиной.
Недоеденное вчерашними посетителями мясо она пропускает через мясорубку, заворачивает получившийся фарш в блины и украшает это тошнотворное блюдо веточками свежей кинзы. А на следующий день присматривается: все ли постоянные клиенты пришли? На жалобы людей, что они провели ночь в обнимку с унитазами, невинно и с достоинством отвечает: "Не знаю, мы с мужем сами все это ели, прекрасно себя чувствуем". Грубая женщина. И мелодия мобильника у нее неприятная.
По вечерам, вернувшись домой, буфетчица вставляет свои опухшие ноги в стоптанные шлепанцы и усаживается перед телевизором. "Ой, смотрите-ка, наша клава пришла, - перемигиваются между собой герои сериала, - сейчас выпьет и реветь примется. Вот дурища".
- Откуда ты такие подробности знаешь? - Люба длинным ноготком аристократично стряхнула пепел прямо в лужицу кетчупа на тарелке, где лежала искромсанная нами сосиска, и улыбнулась, покосившись на буфетчицу: толстуха в белоснежном кокошнике в тот самый момент ловко обсчитывала очередных перегревшихся на солнце клиентов.
- Просто знаю, и всё.
- Ну, а сам в этой тошниловке зачем постоянно торчишь?
На это я не нашелся, что ответить.
- Ладно, признаюсь тебе, - вдруг сказала Люба заговорщицким тоном, - почему я здесь... Много лет назад произошло убийство, и совершивший его преступник ежедневно приходит в это кафе.
- Так ты... вы... из ми-ли-ци-и??? - мгновенно протрезвев, я аж подскочил на стуле.
Амоку это показалось хорошим предлогом, чтобы молниеносно наброситься на меня. Я успел прикрыть шею, но проклятый пес откусил мой нос.
Когда сознание вернулось ко мне, я увидел, как Люба запихивает что-то в пакет с замороженным горошком:
- Там он дольше сохранится,- объяснила она торопливо.
После таких слов я, естественно, снова отключился.
Очередное возвращение в реальность было еще кошмарнее. Я узнал лампу на потолке травмпункта, услышал голос хирурга:
- Ну, давайте его сюда побыстрее! - и растерянный Любин ответ:
- Честное слово... Не знаю, куда он подевался. Только что в руках у меня был...
Она спьяну посеяла пакет с моим носом! Я выбежал на улицу. Уж как я его искал - под скамейки заглядывал, в урнах рылся, прохожих расспрашивал. У каждого был нос: маленький или большой, напудренный или сизый, сопливый, с прыщиками, даже с огромной бородавкой. Сейчас я взял бы любой из встреченных мною носов, но какой человек, в здравом уме и твердой памяти, согласится стать донором?
Отчаявшись, я присел на скамейку и тихо завыл. Амок присоединился ко мне. Мы выли, не глядя друг на друга, и я чувствовал, как страстно он ненавидит меня всеми фибрами своей примитивной души.
- Может, к психиатру тебе сходить?- предложила расстроенная Люба.
Психиатр оказался маньяком, завернутым на мистике и карме. Сонно смахнув в ящик стола замусоленный глянцевый журнал, он принялся меня препарировать:
- Вы отдаете себе отчет, что все ваши травмы психосоматические? Запрятанное в глубинах подсознания чувство вины - оно и есть ваш оторванный нос. Сапресд филинг, так сказать. А потеря носа - это неосознанное желание избавиться от неосознанного чувства вины... Извращениями не страдаете? - при слове "извращения" глаза психиатра живо блеснули.
Я посмотрел на его крупный рот с оранжевыми после недавно съеденного борща усами и сказал, чтоб он перестал морочить мне голову, лучше помог бы чем осязаемым.
Он задумчиво отбил на столе бодренькую мелодию, потом направился к сейфу:
- Подарю вам. Свой личный... Пластырем зафиксируем, будет вместо носа! Вы походите так некоторое время, с бессознательным на лице, - и психиатр достал из сейфа... не хочу даже называть здесь то, что он мне протянул.
- Я на Пиноккио теперь похож, - пожаловался я Любе, опасаясь встретить усмешку в ее глазах.
- Нет, ты похож на участника венецианского карнавала. Но для меня внешность не так важна,- утешила моя возлюбленная, хотя и отвернулась при этом в сторону.- Пойдем?
- Опять в кафешку?
- Куда ж еще,- спокойно удивилась она и свистнула своей крысобаке. - Амоша, догоняй!
В кафешке бессознательное, скандально торчавшее на моём лице, поначалу мешало мне отхлебывать пиво. Но на четвертой кружке я приспособился. Мысли мои вернулись к незавершенному разговору. Какая крутая интрига: Любушка, и вдруг оперативница. Чин у нее уж наверняка имеется, а также пистолет и погоны.
Я посмотрел на посетителей кафе. Люди ели, пили, смеялись, курили, никто из них не походил на убийцу. И я вдруг почувствовал охотничий азарт - мне захотелось самому вычислить злодея.
- Кого хоть убили, при каких обстоятельствах, можно тебя спросить?
- Тебе это лучше остальных известно,- просто ответила она.
- Ну, знаете. Обвинить меня вздумала! Бред ваш я слушать больше не желаю! - я кричал на нее, переходя с "вы" на "ты" и обратно. Амок угрожающе скалил зубы, но Любушка по-прежнему молчала. Только посматривала на меня поверх пены своими огромными глазами, Афродита моя пивная... И тут я сам все вспомнил.
Давно это было. Мы стояли во Дворце бракосочетания, невеста светилась от счастья. Звучал вальс, но мне, как приговоренному к казни, слышалась только дробь барабанов. Они стучали громче, громче. Дверь распахнулась, и появилась марширующая золотая авторучка, а за ней - барабанщики:
- Поздравляем, вы стали супругами!
Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал ее навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трехлитровых банок с домашними соленьями.
Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с местной булочницей, рыночной торговкой свининой и дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.
Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. "Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, - говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слезы. - Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась". А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: "Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?".
На самом деле счастье еще дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею - это на твоей совести.
- Люба, я сознаться хочу. В бессознательном... тьфу ты, в подсознательном, то есть... Я растоптал твою нежность, я твой убийца... Хотя... погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?
Ее губы задрожали. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвердо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул - ноги не слишком крепко держали ее. И в этот самый момент она и ее собака оторвались от пола. Оба проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и вошли в буфетчицу, полностью растворившись в ней. Они всегда были её частью.
Та, как ни в чем не бывало, отёрла испарину со лба.
- Скажи пожалуйста! - крикнула она мне таким тоном, что я вжался в стул, на секунду снова увидев Амошу.- Совесть-то есть у тебя? Прохлаждаться не надоело?
Потом буфетчица устало повернулась к первому в очереди посетителю:
- Шницель у нас сегодня, с горошком.
Вот уже двадцать семь лет, как она называлась моей женой.