Текст: Андрей Васянин/РГ
Фото: nashural.ru
Об ушедшем Эрнсте Неизвестном вспоминает художник Борис Жутовский
Умер Эрнст Неизвестный — скульптор, художник и философ, проживший жизнь в своей удивительной системе координат. Горизонталью для него была жизнь. Бог для него — вертикаль. А в точке их пересечения — «я, Микеланджело, Шекспир и Кафка».Создатель монументальной «Маски скорби» в Магадане, автор статуэтки ТЭФИ, художник, посмевший спорить с Хрущевым — а потом изваявший его черно-белое надгробье. Фронтовик, которому спустя четверть века вручили за подвиг орден Красной Звезды. Что скрывала эта глыба, этот противоречивый и гениальный человек? О своем друге, коллеге и соавторе «Российской газете» рассказывает художник Борис Жутовский — участник, к слову, тех самых «дегенеративных» выставок, вызвавших в начале 60-х истерики у Хрущева. Собственно, и надгробье Неизвестный делал вместе с Жутовским
Как вы с ним познакомились, Борис Иосифович?
Борис Жутовский: Мы познакомились на Урале в 1956-м. Я приехал туда на работу после распределения из института, в издательство. Одна из первых книжек, которую я взялся делать, была книжка Беллы Дижур, мамы Эрика, поэтессы. Я ходил к ней домой, по поводу работы и однажды познакомился там с Эрнстом. Он приехал к маме из Москвы, погостить.
Каким был тогда Неизвестный и сильно ли он менялся с годами?
Борис Жутовский: Не сильно. Тогда он был молодой, энергичный, говорил громко, категорично. Поступал решительно. Мы с ним тогда, помню, ездили на фабрику, где ему что-то отливали, незаконно, конечно. Я эти работы тогда и разглядел — «Голову старухи», портрет его бабушки, из бронзы. А вторая была алюминиевая «Богиня кибернетики», красивый барельеф. Нам их перебросили через фабричный забор, и мы их тащили к нему домой…
Прямо контрабандисты какие-то…
Борис Жутовский: Конечно, как иначе? Он дал работягам денег, ему сделали. Он был категоричен в поступках — в поздние годы стал, конечно, говорить спокойнее, но решительности в нем не убавилось. Он сразу показался мне человеком мощным, лидером. Ему было тесно в стране, вообще в жизни. Он знал, что хотел сделать — даже если это было невозможно. Тогда многое было невозможно, найти материал отлить скульптуры, например.
А Хрущев ему в Манеже орал — «где взял бронзу, у меня на ракеты не хватает!»
Борис Жутовский: А где он ее брал? Их ему тоже, как говорится, «перебрасывали через забор». Водопроводчики приносили в мастерскую бронзовые краны в ведрах, бракованные, которые уже на выброс шли. Он ее плавил и отливал из этих кранов свои скульптуры. Прямо на Сретенке в мастерской у него стояла печка.
Вы ведь часто бывали у него и в московской мастерской?
Борис Жутовский: Помню, пришел к нему однажды, через пару дней после того, как «Голос» сообщил, что он эмигрирует. Мастерская вся заставлена скульптурой, видно, что хозяин работает и — работает невероятно! В центре стоял его «Мёбиус», непривычный глазу, в разных моделях. Потом «Мёбиус» стал называться «Древом жизни» — работа, которую так, по-моему, никто и не смог понять. Она сейчас стоит в Москве перед торговым центром.
Несмотря на хрущевский разгром в Манеже, именно его и вас через много лет попросили делать надгробье на Новодевичьем.
Борис Жутовский: Да, я делал постамент, а также надписи и буквы, а Эрнст — голову. Он сначала хотел сделать рустовано, под пластический ход камней, грубо, тоже рублено, как и мой шрифт. Так же, как он сделал потом голову Ландау, на том же Новодевичьем. А я его все, помню, убеждал: «Тебе памятник заказывает Нина Петровна, «старушка-учительница»! Ей хочется просто видеть лицо мужа. Так ты сделай лицо вплоть до родинок» И ведь убедил!
Тогда, после Манежа ему было трудно…
Борис Жутовский: Жизнь Эрнста стала невыносимой, не было заказов, материалов. Он мне говорил, что за 10 лет не продал ни одной работы — зарабатывал иной раз тем, что грузил мешки с солью на железнодорожной станции. Имя его было вычеркнуто из списков художников, и помню случай, как однажды из мастерской у него украли все работы, а потом пришли — и разгромили новые…
Ему было неимоверно трудно, а он продолжал работать, скрывал авторство.
Помните его барельеф в крематории на Донской?
Да. Он вообще создал много надгробий — надо было чем-то зарабатывать…
Борис Жутовский: Мне иногда казалось, что он стал скульптором мертвых: крематорий, надгробие Хрущеву, Светлову, Луговскому, на Новодевичьем, в Москве и не только. К счастью — только казалось.
Да, ведь был, скажем, дом Партархива в Ашхабаде.
Борис Жутовский: Он мне в тот приход говорил, что если сделает еще такую работу, как в Ашхабаде — то помрет, не выдержит. Его тогда просто замотали договорами-комиссиями... А работа была действительно великолепная: восточный орнамент во всю стенку, барельефом. Он ее доделал — и это действительно стало его последней работой в СССР.
Он тогда еще говорил, что едет ненадолго, через пару лет вернется…
Борис Жутовский: Да, он вернулся, но через 20 лет. В развалившуюся страну. Все хотел сделать памятники жертвам бойни, которую устроил «усатый» . Но Рига была уже заграницей, в Воркуте ему сказали, что нет денег, в Екатеринбурге ветераны возмутились… И только Магадан осилил памятник.
Как вам кажется, изменило его официальное признание, которое он получил в новой России?
Борис Жутовский: Мне кажется, он не изменился. Да, Эрика рядили в мантии академий, он стал лауреатом Госпремии, кавалером орденов, сделал бюст Ельцина, от имени России дарил модель «Древа жизни» Бутросу-Гали в ООН... Но
в главном он остался прежним — и у вернувшегося в Россию Неизвестного от работы «сходили» ногти на пальцах.
Дословно
Мы были детьми Великой утопии
«В 50-е годы меня называли ревизионистом. Я работал учеником литейщика, а потом литейщиком на 50-м вагоностроительном заводе под названием «Металлист». Ночью я отливал скульптуры из отходов металла. Выставляться в Москве или где-либо не было возможности. У меня была какая-то ужасно тяжелая бесперспективная жизнь. Я не высыпался, работал, и не знал, для чего я все это делаю. И даже у меня были такие странные мысли — сделать снаряд времени, какую-то металлическую капсулу, поместить туда свои работы, зарыть его в тайге — с пленкой. Наговорить потомкам, объяснить им, что мною двигало. Такие помпезные романтические отчаянные мысли. И в одну ночь мне просто приснилось Древо жизни.
Мне приснилось Древо жизни.
Не в деталях — как схема. Как яйцо, состоящее из семи мёбиусов.
Мне казалось, что «Древо жизни» должно было стать зданием, я хотел объединить все художественные направления ХХ века. Меня очень поддерживали друзья, Капица, Ландау, Курчатов. Туполев даже давал советы, Бахтин говорил о «Древе жизни»… И кто-то из референтов ЦК, среди которых тоже были мои друзья, предположил, что когда-нибудь там будет здание ООН.
Мы были детьми Великой утопии…
Я ощущал себя учеником Татлина, поэтому его идея III Интернационала как идея объединения Земли была мною подхвачена.
Я, как ни странно, не огорчен, что мне жизнь не дала возможности построить 150-метровое здание-скульптуру… Сегодня это 7-метровое «Древо жизни», в котором больше 700—800 фигур, их я сделал собственными руками. В труде, сохраняющем тепло рук человека, конечно, высшая магия искусства...»
Про Татлина и Великую Утопию
Тогда мне казалось, что "Древо жизни" должно было стать… зданием. План был таков: я даю только общую идею, а дальше подключаются художники разных направлений. Там должны были быть и кинетика, и психоделика, и гиперреализм… Я хотел объединить все художественные направления ХХ века. Проект этот очень живо обсуждался. Меня очень поддерживали друзья мои. Такие люди как Капица, Ландау, Курчатов… Туполев даже давал советы по конструкции, связанным с тектоникой, парусностью. Капица регулярно приезжал ко мне в студию смотреть, как продвигается дело. Кстати, самая большая коллекция рисунков к "Древу жизни" в Москве у Капицы находится. Бахтин говорил о "Древе жизни" в интервью Подгужицу, корреспонденту польской газеты. Востоковед Конрад принимал участие в этой работе. И кто-то из референтов ЦК, среди которых тоже были мои друзья Бовин, Карякин, Жилин, Загладин и которые знали о замысле "Древа жизни", предположил, что когда-нибудь там расположится здание ООН. Утописты были - молодые же люди. Мы все были детьми Великой Утопии… Я ощущал себя учеником Татлина, поэтому его идея III Интернационала как идея объединения Земли, была мною подхвачена.
Про рукотворное
Я, действительно, как ни странно, не огорчен, что мне жизнь не дала возможности построить 150-метровое здание-скульптуру. Таким образом я выступал бы в несвойственной мне роли режиссера. А сегодня это 7-метровое "Древо жизни", в котором больше 700-800 фигур, их я сделал собственными руками. Это рукотворная работа. В рукотворном труде, сохраняющем тепло рук человека, конечно, высшая магия искусства, какой не добиться индустриальным и коллективным производством.
Про "Книгу Иова"
Работа над "Книгой Иова" - часть работы над "Древом жизни". Основа, почва моего "Древа жизни", конечно, Библия. В этом смысле моя работа над иллюстрациями к Экклезиасту, к книге Иова и книгам пророков - это разработка сюжетов, которые уже есть и будут в "Древе жизни". Но образ священного дерева, дающего истоки всему живому, есть в преданиях всех народов, независимо от вероисповедания… Он есть у мусульман и буддистов, христиан и иудеев… Его можно найти в древнем скандинавском эпосе и знаменитых индийских философских поэмах... Это символ, близкий любому человеку, кем бы он ни был.
Про художников и пророков
Пусть не обижаются на меня мои коллеги, но вы когда-нибудь видели, чтобы люди стояли у памятника Марксу, скажем… Никто не смотрит - потому что неинтересно… А памятник Фальконе Петру - смотрят. Пусть это уже только реминисценции эзотеризма барокко, но тем не менее. Ранняя Мухина, будучи ученицей Бурделя, делала вещи очень интересные. Например, у нее есть Пьета замечательная. Даже ее "Ветер" или "Крестьянка" - они могут не нравиться, я не очень большой поклонник этих работ, мне "Пьета" нравится - но все равно в них есть ощущение пантеистической силы, тяжести земли… Это не просто муляжная фигура колхозницы…
Я сейчас иллюстрирую "Книги пророков", и там очень четко видишь, что элементы духовных больших прозрений и даже предвидения появляются в обществе, когда История приходит к нам на кухню. Скажем, во время войны, геноцида, любых катастроф, вдруг в человеческой душе просыпается ощущение вмешательства высших сил в судьбу человека. И тогда просыпается мистический опыт. Не только у пророков, но и у художников. Реже - политиков. Папа римский утверждал работы Микеланджело в невероятно тяжелое время. На листах, которые он утверждал, - следы осколков. В нескольких сотнях метров был противник, а он рассматривал эскизы к росписям. Искусство исчезает, когда уничтожается его спиритуальная природа, когда оставляют только прагматическую, пропагандистскую задачу.
Про народную культуру
Мне вообще народофобия - покровительственное отношение к простому народу - кажется плебейством, знаете, высокомерием дворника, который стал боссом. Он презирает весь народ, потому что этот народ не стал боссом. Это не значит, что нужно каждому лаптю кланяться или каждому хаму угождать! Моя жизнь сложилась так, что я побывал всюду, где положено побывать человеку моего поколения: на фронте, на лесах, в цеху, на каменоломне, в госпитале и т.д.
На заводе "Металлист", когда я лил свои работы, рабочие не понимали, что я делаю. "Какие-то коряги…". Но они были литейщиками. И я им сказал: "Ребята, вы знаете, как льется бронза, как она устремляется в формовочную землю, как она занимает это пространство…". Я выдавливал свои работы прямо в земле, так, как делались античные медали… "Вы посмотрите, когда бежит эта расплавленная масса, которая хочет занять наиболее удобное место. Так вулканическая лава бежит в лощинах, по рельефу местности. Вот я создаю наиболее красивый и удобный рельеф для этой бронзы." И они уже мне давали советы как более опытные люди: "А вот ты здесь придави. А вот сюда она побежит…". И они потом любовались, помогали мне, бесплатно оставаясь на час-два. Им это нравилось, это как игра была.
Но кто меня не понимал, и кто был моим врагом - это директор клуба! Его вкус остановился - что тогда было чрезвычайно прогрессивно - где-то на постимпрессионизме. Этот уральский интеллигент развился уже даже до искусства как бы неофициального… Он считал себя почти революционером. Но он был моим врагом. Почему? Потому что его культура была чисто книжной, отрешенной от расплавленного металла, тяжелого труда, чеканки…
Записала Жанна Васильева
Ссылка по теме:
Андрей Вознесенский об Эрнсте Неизвестном, 09.04.2015
Оригинал статьи:
Как Неизвестному приснилось Древо жизни - «Российская газета», 10.08.2016