Дмитрий Иванович судорожно копался руками в карманах пальто, сутуло висевшего в прихожей. Куда-то подевались сигареты. Вдруг в груди у него что-то сжалось, потом глухо и протяжно ударило, так что он почувствовал всю сердечную мышцу, ее размеры и тяжесть. Перебило дыхание, заложило уши. Дмитрий Иванович замер, прижав одну руку к груди, другой опершись о низкий стол трюмо, затем поднял глаза и посмотрел в зеркало, где увидел испуганное, растерянное лицо старика, который не может найти сигареты в собственном пальто. На мгновение будто стемнело, звуки гулко удалились.
– Митюнь, что случилось?
Дмитрий Иванович с трудом обернулся: за мутным стеклом кухонной двери пестро мелькнул халат Раисы Петровны, его жены.
– Всё в порядке, – насколько мог бодро ответил Дмитрий Иванович, с досадой схватил злосчастную пачку, оказавшуюся на трюмо, и пошёл в кабинет. Отпустило.
В кабинете с теснившимися вдоль стен книжными шкафами, секретерами и комодами было темно из-за развешенной за окнами плотной зеленой сетки, которая скрывала от улицы полураздетый дом в строительных лесах – фасад реставрировали. Дмитрий Иванович сел за необъятный письменный стол, достал из ящика пепельницу, закурил. Некоторое время он неподвижно сидел, выпуская изо рта клубы сизого дыма и о чём-то напряжённо думая. Потом поднялся, затушил сигарету, направился к одному из шкафов, отпер занавешенную стеклянную дверцу и взял с полки массивную деревянную шкатулку, напоминавшую уменьшенное средневековое кассоне. С пружинистым щелчком хитрый замок шкатулки открылся, и Дмитрий Иванович достал оттуда пожелтевший листок с несколькими выцветшими лиловыми фразами.
Он крепко зажмурил глаза, и перед взором, – как в детстве,– замелькал калейдоскоп ярких рисунков, шаманским танцем побежавших от взора, превратившихся в бесконечное голубое пространство, остро и ярко трепетавшее. Они уносили в глубины сознания, в те далекие светлые дни, часы, минуты и мгновения, которые стали для него не тем ли запасом счастья, который отмерен человеку?
Образ её сводился теперь к полуслову, завитку чёрных волос, синеве глаз и чему-то острому, не поддающемуся определениям, что у большинства неизбежно пропадает после двадцати лет... Но она определённо была старше и уже достигла наивысшей точки своей женской привлекательности, когда ум и опыт превращают миловидность в красоту. Она была художницей, и как любил Митя наблюдать, лёжа в душистых горных травах, как она писала этюды, стоя перед распялившемся мольбертом, а лёгкий ветер шевелил пену её пестрой юбки, трепал и стаскивал на затылок соломенную шляпу, играл в распущенных волосах. Он любил каждую чёрточку её далёкого теперь лица – было ли оно сосредоточенным во время работы, или спокойным и умиротворенным, когда она дремала под солнцем на маленьком диком пляже, или загоралось от смеха россыпью легких веселых складочек вокруг глаз.
* * *
Митина бабушка жила под Геленджиком, в небольшом городке, пересеченном горной речкой, которая летом напоминала белую мощеную дорогу. В то лето, после окончания третьего курса, Митя впервые отправился туда один.
На перроне Казанского вокзала душно и сыро пахло городом. Когда поезд тронулся и медленно поехал, Митя наблюдал из окна, как родители пошли по перрону, пару раз обернувшись, чтобы помахать рукой, а потом исчезли в толпе. В плечах щекотало предвкушение лета.
Утром привычный среднерусский пейзаж с широкими пшеничными полями и чистыми, насквозь видными по стволам лесами сменился дымной степью и полями уже подсолнечника, ярко-желтым ковром смотревшими с одной стороны поезда и мутно зеленевшими – с другой. В коридоре пахло мылом, чаем и немного гарью. Совсем скоро поезд начали проглатывать и вновь выплёвывать на свет темные тоннели предгорья – и вот затуманились впереди холодные вершины Кавказа, а вскоре стало мерцать колючее, придвинувшееся полуденное море…
________
И было всё как положено: и вечера, и небо молочно-розовое в кучевых облаках, и зелено-голубое марево моря, и россыпи звёзд, окружавших странно большую жёлтую луну. И он плавал в утренней прохладе моря, лежа на его поверхности лицом вверх, глядя в прояснявшуюся от предутренней пелены глубину неба, на отвесный, густо поросший деревьями и кустарниками берег, на здания, разбросанные вдоль пляжной полосы, слепящие глаза своей белизной, на вершины гор, нависших над бухтой. Редкие звуки, доносившиеся с берега, и крики чаек, суетившихся недалеко, вокруг рыболовных судов, проходя через воду, превращались в единый ломаный и булькающий гул.
И вот она, свежим облаком, бледно-зеленым в полоску ветерком, райской птицей слетев к воде с прохладных сизых гор, сбросив оперение, бесстыдно мелькнула обнажённой спиной и, обратившись русалкой, с глухим всплеском ушла под воду, поплыла прочь от берега.
Они познакомились легко: на второй день он пытался проследить за ней, а она, заметив это, подстерегла его за раскалённым белым солнцем глинобитным углом узкой улочки, а потом, когда он повернулся, ища её в четырёх сторонах тесного перекрёстка, с лукавой улыбкой встретила его растерянный взгляд.
Ночи. За окном трещал неизменный сверчок, а комната была плотно набита пряными запахами нагретой земли, и только размеренное дыхание моря время от времени освежало её, шелестя, набегая, удаляясь, снова набегая, шевеля кисею на окне. Шшшшш... Однажды он проснулся намного раньше и смотрел, как первый луч солнца, пробиваясь в щель между приоткрытыми полосатыми створками, лёг на потолок, скатился по штукатурке стены, тонкой полоской осветил её лицо на приподнятой подушке, отчего дрогнули её ресницы, а за ними и тень их на верхнем бархатистом веке. Незнакомое отрадное, но в то же время щемящее чувство тогда овладело Митей, не давало шевелиться, думать, спать – было просто томительно хорошо.
Все дни они проводили вместе: вдоль русла реки, беспомощным мутным ручейком плескавшейся в гладкой круглой гальке, они шли по ущелью к срывавшимся с каменистых склонов таким же жалким водопадам, где по влажным глинистым тропинкам поднимались среди смыкавшихся над головами тонкостволых деревьев, в горы. Или гуляли по обширным паркам гостиниц и пансионов, под сенью коварных магнолий, солидных тёплых каштанов, кипарисов, печально кивавших под легким ветерком…
К вечеру спускались по бесчисленным ступенькам, чуть не наступая на сновавших зеленых ящериц, к берегу, откуда уже слышались звуки музыки, и море своей прохладой оттеняло загар контрастно-светлыми нарядами, ободряло утомлённые жарким дневным солнцем тела, освежало головы, что, впрочем, легко компенсировало густое, плотное вино, оставлявшее рубиновый след на стекле.
Ночи иногда проводили в её небольшой мастерской, расположенной над городом… Бабушке предоставлялись нелепые объяснения, которым она конечно же не верила, но на которые в силу природной деликатности характера закрывала глаза.
Так продолжалось почти два месяца… Оба старались не говорить о приближавшейся разлуке, да и не особо об этом задумывались. Он помнил её вдруг ставшее слишком серьёзным лицо, умоляющий взгляд, когда накануне его отъезда сидели за тонконогим столиком пляжного кафе, и лёгкая джазовая мелодия, смешиваясь с дыханием моря, заглушала звенящее молчание…
Когда Митя вернулся домой, любовь (любовь!) перешла на бумагу… Чуть ли не через день он опускал конверт в синий ящик с надписью «Почта». Он знал, что в назначенный час подъедет синий фургон с той же надписью, из него выйдет почтальон и подставит под ящик мешок, куда с шелестом провалится груда посланий, среди которых его – самое важное. И получал ответы – более редкие и менее восторженные.
Митя читал её послания в шумящем, моргающем вагоне метро, когда ехал утром на учёбу. Он открывал конверт, и благоухания её слов выливались оттуда, заполняя душный вагон смыслом, ясным лишь двоим… И как хотелось ему самому залезть в одно из своих писем и пролететь по неведомым воздушным коридорам, оказаться у сверкающего моря, в её объятиях. Он не слышал и не видел всего, что его окружало, а лишь странно улыбался, заставляя пассажиров недовольно отворачиваться от его случайного взгляда…
По ночам он часами сидел на широком подоконнике, глядя в треугольник неба между силуэтами домов во дворе, всё темневшего и темневшего. На занятиях в институте писал, писал, писал письма, с тем, чтобы, идя домой, бросить драгоценное послание в синий ящик.
Так прошёл август с первыми мерцающими звёздами, прошелестел огненно-жёлтым вихрем сентябрь, ветви деревьев потемневшими сучьями просквозили прозрачную лазурь октября.
В начале зимы Митя получил от неё последнее письмо. Он собирался в институт. Пробираясь по сумрачной лестнице, открыл почтовый ящик и, с трудом прочтя во мраке адрес отправителя на плотном бумажном прямоугольнике, убрал его в карман и поспешил на улицу. В трясущемся, наполненном желтым светом, трамвае он надорвал краешек конверта и достал сложенный лист…
Он шёл по светлевшей улице. Подступивший полярный круг гонял по мостовым сухие, острые зёрна первого снега, норовившие проникнуть под пальто и за воротник. «Прошу тебя больше не писать мне...» Он машинально спустился в метро, потом оказался в институте. «Прошу, не спрашивай, почему…» Отсидел положенные часы за деревянными столами. «Но мы не должны больше видеться…» Прошедший день Митя не помнил. «Прошу тебя больше не писать мне. Прощай…»
Митя женился следующей весной на однокурснице Раисе… А то далёкое лето пролетело райскими птицами, пахнуло заморскими запахами, звуками гулкими отозвалось, и отхлынуло пенной волной, ударив и протащив по прибрежной гальке… И осторожно шагнула, пошла, а потом понеслась, но ровно, не занося на поворотах, в приближавшуюся даль – она, его единственная жизнь. А письмо вместе с болью перекочевало из пиджака в стол, из стола – в том Хемингуэя, вместе с которым на долгие годы нашло пристанище на верхней полке книжного шкафа.
* * *
Дмитрий Иванович вздрогнул, когда со строительных лесов что-то сорвалось и, пролетая мимо окна, сорвало кусок зеленой сетки. Яркий свет рассек по косой накуренный воздух комнаты. В это же время щёлкнула входная дверь и послышались весёлые голоса – взрослые и детские. Внуков привели. Ну правильно – сегодня же воскресенье. Дмитрий Иванович потёр лицо, глубоко вздохнул и, будто собирая все силы, бодро поднялся, захлопнул крышку кассоне и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.
А в светящихся клубах сизого дыма плескалась бессмертная, потерявшая материю морская наяда, воскресшая на минуту после многих лет тяжёлого покоя. Она устремилась в светлый коридор внезапного света, истончилась и исчезла, блеснув солнечным зайчиком на далекой закрытой форточке. А в большой мраморной пепельнице кривясь и потрескивая дотлевал черный бумажный комок.