Смотреть на мальчика можно было вечность, безмятежно... Он спал с выражением отстраненной мечтательности на осунувшемся лице. Чуть выгнутые, припухшие веки с перламутровым сиреневатым отливом, лукавые ресницы, упрямо вздрагивающая ямка между ключицами… Рамутэ постояла на пороге палаты с голым окном, глаза привыкли к утренней серой мути, растворяющей цвета и формы. Это крыло «легочного» санатория запуталось в одичавшем сосновом парке, чуть-чуть не дотянувшись до стального края косы. Невидимое море охало и хлопало за темным частоколом высоченных стволов, как заиндевевшая холстина на ветру.
Новенький не шевелился. Рамутэ тихонько позвенела градусником в эмалированной плошке, формой напоминающей почку. Он открыл глаза, не сделав больше ни одного «пробудительного» движения — не вздрогнул, не потянулся, не зажмурился. Просто открыл глаза и посмотрел на нее — насмешливо и нежно.
Это она так про себя называла его — новенький. Хотя приехал он еще в начале июня, а теперь уж сентябрь кончался. Рамутэ хорошо помнила тот день, когда к главному входу подкатила длинная хищная машина, и из нее вышел пожилой господин с загорелым лошадиным лицом. На лице застыло выражение печали и брезгливости, словно во рту у него было что-то невкусное, а избавиться от этого не было никакой надежды.
Господин был встречен лично главным врачом и распорядителем пансиона и сопровожден вглубь желтого с белыми колоннами главного корпуса. Гость шел вперед стремительно, не глядя по сторонам. Его пассажир, не выходя из машины, курил в приоткрытое окно. Курил и стряхивал пепел на белый песок парадной аллеи! Курил у подъезда санатория для легочных больных! Неслыханная дерзость. Рамутэ видела его предплечье и узкое, как у девушки, запястье, капризный изгиб губ и… больше ничего. Но именно в этот момент она подумала — этот, если останется, будет мой.
Он остался. Крикнул вслед отъезжающему господину: «Передай моей прекрасной новой мачехе — сиськи зачотные!», взорвал носком ботинка маленькую песчаную бурю и карикатурно раскланялся с остолбеневшим распорядителем. Даже унылая облачность немного развеялась в предчувствии озорства и перемен. Редкие в это дообеденное время гуляющие заметно оживились, к новенькому потянулись робкие щупальца сердобольного обожания.
Мальчик лет семнадцати, длинный, слегка развинченный, как это бывает с тем, кто слишком быстро вырос. Неаккуратно отросшие русые с медным отливом волосы, тонко вырисованные темные губы и лукавый ореховый взгляд. Игручий, подумала про себя Рамутэ, игручий как подрощенный котенок на длинных лапах. Такой, как был у единственной русской семьи, жившей там внизу, в Ниде. Кажется, они звали его Барсик, так во всяком случае послышалось Рамутэ. Новенький был игручий, как тот Барсик, такой же нахальный, невоспитанный и ласковый. Он хлопал дверями, грыз ногти, слишком громко смеялся… Кажется, у него не было ни одного носового платка, кашлял он в высокий ворот своего слегка маловатого белого свитера и негромко чертыхался.
И все-таки, несмотря на очевидную распущенность, почти все постояльцы санатория были очарованы и с бесстыдством голодных впились в бестолковую щедрую силу. Рамутэ видела их всех насквозь, хотя ее-то никто из них не замечал. Она ревнивым нутром ощущала, как этот мальчик разбазаривает жар живучести. «Слизни малохольные, как же вам повезло, вы можете сидеть с ним за завтраком, играть в карты, гулять в дюнах, лежать на веранде, принимая предписанные «аэроинсаляции» — и сжирать, сжирать его глупую, ничейную жизнь». Мальчик изящно перекидывал фразы на немецком, английском и русском между еще недавно настороженными и отчужденными группками пациентов, шутил и подкалывал, незлобно острил по любому поводу, был всегда готов к неожиданным выходкам и вылазкам.
Не разделяли влюбленности в него только неопрятная литовская пара, занятая раздраженным переругиванием, и польские родители вполне созревшей волоокой девицы с одним легким.
До литовской пары Рамутэ дела не было, а вот поляки волновались не зря. Однажды, скользя между прибрежных сосен, она приблизилась к потемневшим от дождей и соленого ветра деревянным пляжным домикам, и до нее донеслось задыхающееся, влажное «Иэсть то можливэ, пан… Так добжа? Так добжа? Виээнц…виээнц…виэээнц!»
Рамутэ шаровой молнией ворвалась в пансион. Сырая рыхлая телка, диетическая, как паровая котлета! Душная, молодая, хотя и с гнильцой, плоть. Молодая!
В комнате у мальчика незаправленная кровать с крошками, комками наушников, брошенным плеером покорно приняла на себя всю ярость и отчаяние Рамутэ. Изорвав простыни в истерические лохмотья, она вдруг уткнулась в подушку, пахнущую дымом и детским кремом. Теперь он узнает, почувствует ее. Теперь она его не отпустит, пусть хоть все мясистые волоокие паночки мира рвут его из рук.
Действительно, теперь новенький будто стал видеть что-то, скрытое от остальных. Рамутэ еще раз подкараулила их с польской котлетой в августовских сумерках. Все уже было кончено, мальчик курил за домиком, прислонившись голой спиной к шершавым доскам. Внутри возилась счастливица, натягивая какие-то блестящие рейтузы на разомлевшие ляжки. Рамутэ подошла очень близко к мальчику, так что можно было бы дотронуться до розоватого тонкого шрама под ребрами, застегнуть джинсы, поцеловать… Он вдруг резко отбросил сигарету в темноту, сощурился, крикнул хрипло «Отвали от меня! Не хочу!..» Котлета внутри домика на секунду затихла, потом взвизгнула и, поскуливая от ужаса и обиды, бросилась прочь с пляжа, путаясь в своих нарядных тряпках.
Мальчик как-то погас, уходил один гулять на гору, подолгу сидел на лавке возле уродливой башни на вершине, которую почему-то называли маяком, хотя никакого света там сроду никто не видел. Сигареты кончились. Последнюю пачку, длинные белые Davidoff light, отобрал главврач. Долго рассерженно выговаривал на своем странном русском — казалось, что он проглотил целый набор Лего, и теперь выплевывал неудобные пупырчатые кубики. Врач все говорил о температуре, которая не опускается ниже 37,8 уже вторую неделю, что-то об отце мальчика и ответственности.
Рамутэ забрала сигареты из квартирки врача в тот же вечер. Она любовалась белой длинной пачкой, гладила ее, подбрасывала, представляя, как обрадуется новенький ее подарку.
Она решилась снова подойти очень близко, положив пачку на скамейку у маяка, от отчаяния – последнее время мальчик почти не выходил из своей комнаты, забираться на гору ему было все труднее, жесткий влажный воздух с трудом протискивался, царапая внутри. Он заметил оставленное приношение, задумчиво повертел в руках. Рамутэ показалось, что он смотрит прямо на нее, в упор. «Ну что, все равно мне кобзда, да?» — и вдруг улыбнулся, на миг превратившись в хитрющего живучего Барсика. «Какая ты странная, тихая, а от таких, я знаю, легко не отделаешься…»
Рамутэ была счастлива. О полячке ее мальчик и не вспоминал, хлопотливые родители увезли свою подвывающую кралю даже без разрешения врача. Общество, собравшееся было вокруг молодого очаровательного зверька, снова распалось.
Новенький теперь целыми днями спал. Три раза в день приходила сестра измерять температуру, ставила капельницу, оставляла стынущую вязкую еду. Рамутэ неотлучно была рядом, вдыхала слабый запах дыма и детского крема, дула прохладным воздухом на сухой горячий лоб и расправляла совсем уж неприлично отросшие пряди потускневших волос… И говорила, говорила мальчику на ухо о таком, к чему он не был бы готов без нее, беззаботный котенок… Рамутэ радовалась, что он видит ее все лучше, иногда казалось, что вот-вот сможет дотронуться до нее.
Сизый сумрак в комнате переливался через подоконник и затекал обратно янтарным желе. Мальчик оперся на подушки и, глядя прямо в прозрачные крыжовенные глаза Рамутэ, засмеялся: «Какая же ты красивая и бесстыжая, с утра пораньше заявилась…» — и вдруг, опустив голову, тихо проговорил: «Может, не сегодня, а?..» Но Рамутэ уже обняла его голову прохладными руками и запрокинула потемневший рот к своим бархатным губам.
Она понаблюдала рассеянно уже через окно за поднявшейся суетой, мельканием крахмальных теней, поморщилась от резких окриков ядовито-желтой машины и отправилась петлять между сосен, жалобно всхлипывать, отчаянно выкрикивать непонятное имя, забираясь все выше на гору Юодкранте. Потому что отродясь ни одна ведьма не могла покинуть эту гору, даже ради самой трепетной любви.
Ссылки по теме: