Пансионат у моря. Мне — тринадцать лет, сестре Лене — шесть. В то лето мы отдыхали с папой, у мамы — дела на работе.
Папа недавно стал вегетарианцем. На эту новость наша бабушка только и сказала: «Етишкин богомышь». Теперь папа ел салаты в столовой, а на берегу моря — чурчхелу. По утрам он встречал солнце и делал асаны. И нас будил, чтобы мы с ним шли на пляж «заряжаться энергией Вселенной». В ответ я говорила заклинание, которое работало: «Свобода выбора!» А Лена, захватив плед, шла и досматривала сны на лежаке.
Еще у нас появилась новая фамилия благодаря нашей соседке по этажу. Кругленькая, важно вышагивающая по аллее, похожая на голубя, она водила на поводке кривоногую, лупоглазую собачку. «Чьи вы?» — наклонив по-птичьи голову набок, спросила она нас. Мы с сестрой хором ответили: «Папины». Вскоре за нашими спинами мы услышали: «Эти девочки — Нина и Лена Папины».
Еще был «ничейный мальчик» — загорелый спортивный подросток. В него любопытная соседка тоже ткнула пальцем-коготком, он на бегу крикнул ей весело: «Ничей». Действительно никто не знал, кто его родители и в каком номере он жил.
Ленка влюбилась в «ничейного». Он подмигнул ей однажды. И всё! Получил фанатку. Она бегала за ним повсюду. Вечером, обняв меня за шею, тараторила: какой он загадочный, не иначе «сын принца неизведанной страны».
В одно мое ухо папа говорил, как здорово есть здоровую пищу, в другое — сестра трещала о «сыне принца», как он здорово плавает и играет в настольный теннис. Порой мне хотелось попрыгать сначала на одной ноге, потом на другой, чтобы вытряхнуть, словно воду из ушей, их бесконечные «как здорово».
Но тут в пансионат заселился полным составом симфонический оркестр. С инструментами. Скрипки, альты, виолончели. Контрабасы, флейты, гобои, кларнеты. Фаготы, валторны, трубы, тромбоны и тубы. Барабаны — большой и малый. Фортепиано и арфа. Все звучали разом с раннего утра до позднего вечера. Для меня наступил… етишкин богомышь.
Оставаться в тишине и одиночестве, хотя бы ненадолго и изредка, мне физически необходимо, иначе внутри меня — что-то важное и сияющее — начинало угасать. Вот бабушка меня понимала. Когда я гостила у нее, то часто уходила в дальний угол сада, а она говорила мне вслед: «Сходи-сходи сама с собою».
Теперь по утрам я рано вставала и шла не к морю, вниз по лестнице, «встречать солнце» с папой и Леной, а брела в парк, вверх на гору. Там, забравшись на сосну, благоухающую смолой, постелив на толстую ветку туристический коврик, я сидела сама с собою. Слушала просыпающихся птиц и наблюдала, как меняется от восходящего солнца все вокруг. Еще на сосне я мечтала: вот бы папа увел всех музыкантов оркестра на берег моря. И они молча, в черных фраках, делали бы асаны.
Совсем близко кто-то крикнул: «Тимур!» — и я посмотрела вниз. Тайна «сына принца неизведанной страны» была раскрыта. «Ничейный мальчик» мел дорожку, и его окликнул отец, дядя Сережа, завхоз пансионата. Они меня тоже увидели и приветливо помахали. Я раскрыла книгу «Золотой теленок» и спряталась за обложкой.
- Хорошая книга!
Тимур легко, будто сам ничего не весил, подтянулся на ветке, сел рядом.
Мальчик, который читал Ильфа и Петрова? Я выглянула из книги.
- Здорово они там всех победили. Правда? — продолжил «сын принца неизведанной страны».
- Я еще не дочитала, — пробубнила я.
- Пойдешь сегодня на концерт? — улыбнулся Тимур.
- Да, с Леной.
- Она такая смешная.
- Она — не смешная, — сухо ответила я.
Никто и никогда не смеет называть мою сестру смешной, кроме меня.
- Тогда смешная — ты!
Он спрыгнул с дерева и дернул коврик, на котором я сидела. Книга полетела в одну сторону, а я — в другую.
Тимур сумел поймать меня, и теперь я, перегнувшись, висела у него на плече. Живот ныл, словно в него попал волейбольный мяч, голова болталась на уровне поясницы «сына принца», попа торчала вверх.
Тут впервые в жизни у меня рассоединились: мозг, тело и душа. Душе было спокойно и радостно, как в детской игре «чик-чик — я в домике». Тело мое знало, что подростку, на плече которого оно повисло полотенцем, я давно нравлюсь. Еще телу было приятно, особенно моей груди, чувствовать через ткань футболки спину Тимура. Мой мозг в те же самые мгновения успел рассмотреть иголки сосны и решил, что они — маленькие шпаги.
Когда я медленно стала сползать с плеча Тимура на землю, то увидела очень близко его ухо. Крепкое, загорелое и красивое. Как весь он сам. Смотреть не насмотреться, говорила в таких случаях моя бабушка.
Только мои ноги опустились на землю, все разом соединилось: мозг — тело — душа. Я оттолкнула Тимура, отскочила сама и завопила:
- Ты — псих ненормальный?
Тимур стоял столбом, уши у него были темно-малиновые.
Я побежала к морю, к папе и сестре. Но, увидев сверху, как плотно и быстро, словно в «Тетрисе», пляж заполнялся людьми, повернула к пансионату. Все здание уже звучало на все лады инструментами симфонического оркестра. Эта какофония точно отражала мое состояние.
Возле дверей нашего номера лежали книга и коврик. Фыркнув на них, словно они в чем-то виноваты, я втащила их в комнату, сама рухнула на кровать. Я лежала и думала, что же мне теперь делать с душой и телом, которым так хорошо рядом с Тимуром.
Ленка еще дня два жужжала мне о «ничейном мальчике» и что на концерте он сел совсем-совсем рядом. Потом она «перевлюбилась» в дирижера.
Завхоз дядя Сережа стал гулять под ручку с пухленькой соседкой и водить на поводке ее мопса. А она перестала спрашивать каждого ребенка: «Чей?»
Папа все-таки увел симфонический оркестр в составе тридцати пяти музыкантов на пирс, и они сыграли восходящему солнцу оду «К радости» Бетховена. Даже я встретила рассвет на берегу моря в тот раз вместе со всеми.
Вышла статья в местной газете, где было одно предложение и о нашем папе. «Энтузиаст Папин сумел убедить всех, что самое прекрасное на свете — это звучащая во время восхода солнца классическая музыка». Папа смеялся, обмахивался газетой и говорил, что теперь для собственной славы ему надо сменить фамилию.
Наконец приехала мама. Мы вечером пошли в ресторан. Папа тоже ел шашлык. Из кабачка и сладкого перца. Все вокруг смотрели только на мою, в красном платье, белокурую маму. Музыканты по очереди играли романсы в ее честь, особенно старался дирижер. Мама мелодично смеялась, а папа улыбался все шире и шире.
Но одна пара глаз в тот вечер глядела только на меня. Несмотря на южную ночь, между балясинами веранды я разглядела лицо Тимура. Когда Лена начала есть мороженое, я незаметно спустилась вниз и в темноте уткнулась носом сразу в его плечо.
- Что уставился?
- Ты когда уезжаешь? — Моего вопроса он и не заметил.
- Через неделю.
- А я завтра! — Он словно хвастался. — Обратно, к маме.
«Етишкин богомышь!» — чуть не закричала я.
Тимур взял мою руку, положил туда что-то, завернутое в бумагу, сжал мои пальцы. Потом мягко притянул к себе и обнял. Слова его звучали убедительно и громко, словно он шептал не в мое ухо, а сразу говорил в мой мозг, для долгой памяти.
- Вырасту — найду тебя.
Недавно мы с сестрой вспоминали то лето. Музыкантов, которые репетировали в каждом закоулке пансионата. Нашего папу на восходе солнца у моря и рядом с ним незагорелую, белую, как сметана, маму. Лена даже соседку с мопсом вспомнила. А вот «ничейного мальчика» — нет.
Зато я, когда видела сосну пинии, всегда вспоминала Тимура. Шишку сосны, завернув в листок школьной тетради, он вложил мне тогда в руку.
За эти годы наше государство изменило свои очертания, вспыхнули и утихли известные и неизвестные войны, появились социальные сети.
«Сын принца неизведанной страны» искал меня повсюду. Я в этом уверена.
Он искал меня под фамилией Папина.
Ссылки по теме: