Чтобы попасть на набережную, нужно было пройти через просторную, похожую на клетчатую шахматную доску площадь, потом сквозь рынок, спрятавшийся от солнца под полосатыми красно-белыми навесами. Арбузы, цветы, благоухающие пирамиды из разноцветного мыла… вновь цветы, нарядные белые коробочки с клубникой. Рита пошла вдоль рыбного ряда — как-никак берег моря... Поверх насыпанной на прилавке ледяной крошки (словно бы пригоршнями сгребли выпавший град) разрубленная на три части тушка крупного тунца. Бедняжка, зачем ты полез в эти сети?.. До сегодняшнего дня она видела тунца лишь на консервной банке. Множество креветок — от оранжевых до бледно-серых. Совсем уж мелкие, ярко-алые рачки… Узкие, как меч, рыбы с горестно раскрытыми ртами, с нежно-розовой полосой вдоль серебристого тела. Длинный прилавок кончился — Рита по инерции проскочила мимо выставленных на продажу картин, однако жарко полыхнувшее многоцветие заставило ее оглянуться. Она сделала два шага назад. «А, ч-черт!» — оступившись, потеряла с ноги босоножку (попробуйте-ка попятиться в обуви без задника). Художник-продавец мельком взглянул и продолжал читать.
Прижав к груди сумку, Рита рассматривала картины. Она купила бы их все! И эту, с отелем «Негреско» (фарфорово-белый фасад, розовый купол, слева — лазурь Средиземноморья, белая каемка пены). И прибрежную деревушку с флюоресцирующим пунцовым закатом, с рыбаками, тянущими сеть из розового моря... На верхней картине Рита узнала прилавок с рыбой, цветы, и даже продавщицу в черной майке. Тот самый рынок, под полосатым тентом которого она теперь стояла. На холсте рынок выглядел гораздо уютнее, чем в жизни. Почему иллюзия заманчивее действительности?
— Мадам?.. — произнес художник с той непередаваемой интонацией, что свойственна всем французским продавцам. Чем бы ни торговали они, мелодия вопроса всегда одинакова. Любезность, утверждение, ирония, намерение продать — и беспечное равнодушие к тому, кто готов заплатить за некую безделицу. Итак, художник захлопнул электронную книгу в синей обложке, спустил на кончик носа непроницаемо-черные солнечные очки и, снизу вверх, насмешливо, взглянул. Рита узнала его сразу. Ален Делон. Ален Делон в пору его тридцати… нет, тридцатипятилетнего расцвета. — Мадам? — Молчать дальше было бы просто невежливо, Рита вздохнула. Она прилетела в этот город, абсолютно не зная местного наречия, надеясь на общепонятный английский (в котором тоже, собственно, сильно не преуспела, — так, на уровне бытового общения). Она всегда мечтала выучить обворожительный и легкомысленный французский, однако на это требовалось время, а его как раз не было. По крайней мере, такое оправдание она себе придумала.
— Сэ трэ бьен! — вежливо заметила Рита, использовав едва ли не весь свой словарный запас, почерпнутый в основном из французских фильмов. Она старалась выговаривать «р» так же грациозно, как французы. — Даже… трэ, трэ бьен! — уточнила она. У нее всегда хорошо получалось имитировать произношение.
— О ла-ла! Всье-таки, вы есть русски — из Россия, — с торжествующей интонацией констатировал художник и звонко хлопнул себя по загорелым бедрам. Он был в красных шортах, в белой рубашке с расстегнутым воротом. Расслабленно восседал на раскладном парусиновом стуле, жуя резинку, положив ногу на ногу, — одна перпендикулярно другой. В России такая посадка как-то не прижилась, принимаясь многими за показную развязность, но здесь смотрелась вполне органично.
— Как вы поняли, что я из России? — Рита удивилась, — по мне видно?
— Это… есть мой мальеньки сэкхэт, — он усмехнулся и, щурясь на солнце, пошел к потенциальной покупательнице, как будто вместе с ней хотел взглянуть на свои картины со стороны. Встал рядом. — Вообще, цьелый год я стажи... ховал… — он поднял вверх указательный палец и сосредоточенно посмотрел в небо: ста-жи-рро-вал…сиа ф Пэтэррбуррг. (Очевидно, он вспомнил, как «р» произносится в России). — Для это я долго учил…са по-русски, — он помолчал. — Это трудно. Но теперь я отличаю русские люди срьеди других.
— Понятно. — Они обменялись улыбками. Вблизи он оказался еще красивее.
— Мадам иметь желание… обрести? — Художник сделал небрежное движение кистью в сторону картин.
— Приобрести, — она, не удержавшись, засмеялась и потом кусала губы, чтобы не засмеяться вновь. Рассеянно подтянула к уху обожженное солнцем плечо. — Не знаю. Я подумаю. Я не умею торговаться… (И не имею столько денег, чтобы купить такое). — Впрочем, вслух она этого не сказала.
— Аха-а. Вы хотьел покупать совсьем дешево. А вообще, — нравитса (ударение в последнем слове на «и»)? Он скрестил на груди руки; весело, испытующе, взглянул. Рита с серьезным видом осмотрела картины, вздохнула.
— Да! ужасно!.. — с чувством подтвердила она.
Он опешил, пожал плечами.
— Почьему?
— Нет, вы неправильно поняли! Ужасно нравится! Я ведь сразу сказала: бьен.
—О-ф-фф! — он выдохнул с показным облегчением. — Так можно на русский? Эскузе, я решал, что спьерва была обычный вьежливост, потом горькая для менья откровьенност. И, прежде купить, вы можьете… ньесколько размышльять. Приходите опьять — а деман… завтра.
— Бьен.
Теперь засмеялся он. Наверно, понял, что она истратила на него весь запас французских слов. Она собралась уходить, покивала.
— Па-ка! — он, судя по всему, знал, как прощаются русские, если расстаются ненадолго. Взмахнул рукой. На запястье (почему-то правом) вспыхнули, на миг отразив солнце, часы на блестящем браслете.
— Пока-а, — уже на ходу протянула Рита и через плечо оглянулась. Перед глазами неотвязно плавал зеленовато-черный негатив, – солнечный отпечаток его часов.
На следующее утро она увидела художника издали. Обошла рынок стороной и, оглянувшись на бирюзовое море, уже от самой кромки променада приветствовала: покрутила в воздухе расслабленной кистью. Он, как ни странно, тут же заметил. Махнул в ответ, после чего снял очки и разочарованно развел руками. В отель Рита вернулась другой дорогой.
На третий день она решила, что, если так неодолимо тянет к человеку, это ведь что-то да значит. Например, в Питере с таким Делоном запросто не познакомишься. А в Ницце, интересно, можно? В Питере такие, как он, давно разобраны, благополучно пребывают в качестве мужей… или, скажем, близких друзей. Последние удачно уклоняются от женитьбы, прикрываясь дурацким американским изобретением «бойфренд». (Крайне удобно для осторожных, опасливых холостяков.) Кстати, во Франции, говорят, мужчин больше, чем женщин...
…Увидав, что она направляется к нему поперек течения гуляющей пестрой толпы, он сам двинулся к ней навстречу. Как-то слишком деликатно, не прижимая, обнял. С мимолетной лаской проскользил пальцами по плечам, на секунду прикоснулся своей прохладной щекой к ее, горящей... И весь день Риту преследовал потом этот тонкий, лимонно-смолистый запах. (Солнце, бликующая лазурная рябь и мужской парфюм, определенно добавивший изысканности незатейливо-свежему йодистому бризу…)
Он поцеловал ей руку, локтем прижал ее кисть к своему боку и не отпускал все то время, пока складывал картины. Рита, смеясь, послушно ходила за ним как привязанная. Убрали холсты в один из шкафчиков, сгруппированных в единый блок на задах рынка; он похлопал себя по карманам, нашел ключ, запер.
Потом они шагали рядом по черно-белым плиткам площади.
Его зовут Анри. Он парижанин, в его жизни сейчас тяжелые времена, стресс. В Ниццу приехал, чтобы отойти, как-то опомниться после развода с женой. Развод пока не оформлен юридически — просто его жена Мадлен влюбилась в очень красивого поляка по имени Казимир и собралась с ним в Варшаву. Казимир скульптор. Капризный, экстравагантный, талантливый двадцатипятилетний мальчик, из-под нервных пальцев которого выходят сумасшедшей красоты работы. В качестве браслета носит весьма увесистую платиновую цепь, которую никогда не декларирует, пересекая при этом множество границ. Если таможенники интересуются, он, смеясь, отвечает: платина! — и те, обманутые его безмятежностью, также всего лишь усмехаются. Мадлен всегда привлекали такие вот сдвинутые типы. Его работы уже купили крупнейшие музеи мира... А еще пан Казимеж ради смеха, ночью, тайком, крадет, снимает разные забавные уличные вывески — собирает шуточную коллекцию.
— И так же он снял моя жена. Не исключено, для коллекция. — У художника подернулись влагой синие глаза. — Такая вот фигнья. Зачем-то я их знакомил... нье знаю. Я виноват здьесь один сам. – Он приобнял Риту за плечи и, моргая, смотрел в небо.
— А вы убейте этого Казимира, — посоветовала Рита.
— Не есть способ сделать жизнь лучше…
В Ницце Анри живет у тетки — та поселила его в маленькой мансарде.
— Вот так раз! А я уже сочинила вам собственный дом на берегу моря… — открытая терраса, мольберт…
Он поднял плечи и, надув щеки, замотал головой:
– О, но, но, но! Дом в Ницца — чрезвы-чайно дорого!
Из-за всех этих семейно-любовных неурядиц Анри бросил преподавание в Парижской художественной школе, и теперь, чтобы поправить свои денежные дела, решил продать несколько картин. «Тепьерь мне не так далеко, чтобы стать совсьем полный, действительный клошар…»
— Ну, не совсем клошар, — пивные банки, надеюсь, не собираете… пока. Главное, как у нас говорят, не пойти вразнос… — Рита усмехнулась. — Только не вздумайте запить, — с мужчинами бывает…
— А с… дамы — ньет?
— С дамы — реже, дамы сильнее. (И тут же подумала: интересно, как выглядит та, что могла запросто бросить такого вот прекрасного Анри?)
Он заинтересованно поднял брови.
— О, водка?!.. Класс! Это есть идея: пойти вразнос! — он потер руки. — Почьему я не догадал сам?! Я очарован ваш хьюмор (ударение на «о»). — Давайте вмьесте… вразнос — и падать низко на дно?
Рита энергично затрясла головой:
— Ну уж нет! И вам не позволю. Знаете что… — она положила руку на его теплое плечо, — как сказал Пушкин, пустое вы сердечным ты… — о нет, вы не знаете. В общем, пора переходить на «ты». У русских так положено: чтобы полностью доверять друг другу, надо непременно быть на «ты». Но для этого придется нам все-таки немножко выпить... Брудершафт. Только не водку, какое-нибудь легкое вино.
Он обрадовался.
— Брудершафт, то есть… целоваться? Грандьоз! Супер (ударение, разумеется, на «е»)! Два дня я скучал бьез вас! И целый два года я скучал бьез русский язык… и бьез гьениальный, очаровательный, русский традиция! Круто! Как всье происходит… точно во свое времья! Я очьен приветствую.
— Видите, мы оба приветствуем… короче говоря, предлагаю прямо сейчас отпраздновать знакомство! Я не слишком выгляжу распущенной?
Он не понял, но воодушевился.
— О, Марго, я объязан сказать: у Франция сьегодня праздник… День Бастилия! Как в ваш страна есть поговорка, сам Бог вельел… пить нам брудершафт. У французов так положено.
Она засмеялась:
— День взятия Бастилии прошел впустую!
— Еще ньет!..
— Вы не знаете, это из одного нашего очень хорошего фильма. Как-нибудь мы с вами посмотрим.
— Нье знаю фильм… я люблю одна русская песня. Мы пели в Петербург, когда выпили много водка. Очьен хорошая, очьен печальная песня. «Нье для менья придет вьесна… нье для менья Дон… польется… прольется…»
— Разольется… — машинально поправила она.
— Да! — он обрадовался, поднял палец, — хазольет-са… я помнил, что там есть «р».
Зашли в маленький ресторанчик. Пропуская Риту вперед, Анри придержал дверь. Прохладно, тихо. Столики предусмотрительно сервированы бокалами на высоких ножках. Сели в дальний угол. (Действуя вполне машинально, он выдвинул для нее стул, усадил; галантность, очевидно, в крови…)
— Ого! Ничего себе, — она повертела в руках бокал, — слишком уж вместительный!
Она захотела пиццу, и официант в длинном синем фартуке принес ее минут через пять, размером с небольшой круглый стол. Ловко откупорил темную, с высоким горлышком, бутылку, разлил вино по бокалам. Что-то им пожелав, неспешно удалился. Они чокнулись, задумчиво выпили.
— Никогда не есть грех выпить на решительное взятие Бастилия, — Анри проговорил это с рассеянной улыбкой. Уловив некую двусмысленность, Рита покосилась, кашлянула. Он накрыл ее руку своей, пристально взглянул. Синие глаза, взгляд лучезарно-кроткий. — Будьем дьелать всье как положено?
Рита смутилась, у нее быстро забилось сердце. Он потянулся через стол, взял в ладони ее виски. Целовал поначалу вкрадчиво, потом вопросительно, потом нежно. (Под конец – не скрывая определенных намерений…) Рита отвечала сообразно… Ей казалось, что вдвоем они заключены в головокружительную капсулу счастья. Она вздохнула, на секунду прижалась щекой к его щеке, погладила руки, обнимавшие ее голову. «Виноград и мята…» Он вновь не понял — или сделал вид, что не понял; словно бы сомневаясь, наморщил лоб.
— Ньет? Сэ нэ па бьен?.. — озабоченно потрогал свои губы, покрутил головой, — Нье очен? Так себье?
— Ладно, я уже поняла: кокетничаешь. Как раз-таки, «очьен»! На мои двадцать пять лет мама подарила мне двенадцать дней в Ницце. Она и не знает, что подарила мне еще и тебя… такого красивого… так пррэкхасно говохящего по-хусски.
Он засмеялся, подпер кулаком щеку и вновь смотрел на нее долгим, светящимся взглядом.
— Красавьица!.. Почьему лишь двьенадцать дней? Я выражал протьест. Подарок готов рассчитан больше длительност. Иногда целая жизнь… Вечером на Променад будет большой праздник, фейерверк. Хочешь ты идти?
— Ни за что! Никогда не хожу ни на какие салюты, боюсь толпы. Последний раз — оч-чень давно — встречали с родителями миллениум, кажется, 2000 год. На Невском. Все вокруг взрывается, под ногами битые бутылки, над ухом кричат пьяные идиоты... Ужос.
Он повел глазами:
— Ужос или ужос, как прьекрасно? — Потянулся к ней через стол, погладил по голове. — Это есть дьетская психик травма…. Я любил Невский… теперь также люблю Невский. Скучаю. На Променад вечером будет толпа, — я продаю все картины, буду богат… Завтра возьмем два велосипьед, поедем вместе по велотрек… до Монако…
Она достала визитку отеля.
— Зайдешь за мной утром? В десять. Только наверх не поднимайся, не ищи меня, ладно? Жди, пожалуйста, внизу.
— Уи, принцесс! Лад-но! Сейчас я иду работать. Немного… — нет, много, — писать маслом. Затем, а деман… завтра я прихожу к тьебе… в утро.
Они расстались на первом перекрестке. Рита вернулась в отель, поднялась в скрипящем старинном лифте с громыхающей кружевной чугунной дверью. Разулась, прошлась босиком по старому темному паркету. Напротив, на другой стороне улицы, в таком же старом отеле, сохли перекинутые через балконные перила махровые белые халаты. Зеленоватые ставни-жалюзи почти все закрыты. Сонно, знойно. Рита почувствовала, что прямо сейчас она должна вытянуться на кровати, – если не сделает этого, то упадет на пол.
…Она проснулась рано. Напевая, неспешно собиралась. Высушила волосы феном. Пристегнутым к шкафу утюгом гладила голубую блузку. Скрутила синюю головку недобро зашипевшей минералке, с усилием разорвала упаковку печенья. Нашла пульт, включила телевизор. Шли бесконечные новости, репортажи, возбужденные журналисты говорили быстро, почти кричали, голоса у них были взбудораженные, тревожные. Часто повторялись слова «эспланада», «Ницца», «террорист», «променад», «Променад-дез-Англе»… Потом показывали совсем уж страшное, нереальное: распростертые в неестественных позах тела, ручьи крови, истерически вопли детей, их надрывный плач. Бегущая сломя голову толпа и единый, хоровой, нескончаемый крик насмерть перепуганных людей.
У Риты вдруг похолодело под ребрами — там, где диафрагма. (На занятиях по сценической речи, положив ладонь на эту самую диафрагму, они говорили учебный стишок: «Я голос сперва на опору поставлю, а после его в резонатор направлю. Когда на опоре мой голос стоит…») Знаем мы эти опоры! Один миг — и все рушится, складывается, как карточный домик. Ведь были знаки... Почему люди так плохо предчувствуют?
…Анри так и не пришел в то утро. И на следующий день, и через день, и через два дня не появился он на маленьком рынке. В сущности, она ничего не знала о нем, — кроме того, что зовут Анри и что его неверная жена Мадлен влюбилась в эпатажного красавчика-поляка.
Нет, с ним ничего не случилось. Просто он спешно уехал в Париж. Его вызвала туда жена. Наверняка Мадлен сильно за него испугалась, — он ее простил, и все у них теперь хорошо. Рита много плакала в тот день, и два следующих дня пребывала в оцепенении. Она говорила себе, что плачет оттого, что он бросил ее, вернулся к жене. Думать про другое, тем более воображать это ужасное другое — она не могла.
Через трое суток (слишком траурных, чтобы называться курортными) Рита улетела из Ниццы домой, в Россию, — на возвращении настояла мама. В Петербурге постоянно шли дожди. Шли и шли, не кончаясь, — оплакивали те три дня. Три дня солнечного счастья на Лазурном Берегу, на прекрасной набережной Променад-дез-Англе...
Ссылки по теме: