Ялта оказалась не такой праздничной, как виделась из не морского далека. Тополев
уже дотягивал здесь вторую неделю.
Как-то, проходя по набережной мимо причалов, он услышал объявление об экскурсии к Ласточкиному гнезду и решил прокатиться.
Когда по прибытии покидали экскурсионный теплоход, он столкнулся с девушкой, сказал бы он, если бы не ее не девичье спокойствие, с каким она скользнула по нему не то что невидящим, а и не такое видавшим взглядом и пошла вперед. И все. Но за те секунды, что он видел ее загорелое лицо, ему вдруг так захотелось припасть к ней, прижать ее к себе, в наслаждении, какое, почуялось, только она может дать – так захотелось, как будто в этом и был смысл жизни.
Она была не одна – с ней был мальчик лет тринадцати, по всей видимости, братик.
Наверху, когда обходили Ласточкино гнездо по балкону, что головокружительно висит над морем, братик свесился через перила и проговорил:
- Вот бы прыгнуть отсюда – я видел в кино, как дядя прыгал.
Она тоже посмотрела вниз и ответила с улыбкой:
- Станешь ласточкой, прыгнешь.
- Станет, если будет тренироваться!- точно предлагающий свои услуги спец по ласточкам, вдруг громко изрек рядом стоявший Тополев.
Она и братик оглянулись на него – братик с явным любопытством.
- Тот дядя – каскадер и мой друг,- вконец разоблачил себя Тополев.
Мальчик вытаращился, точно спец уже летел головой вниз в море, и выдохнул:
- Вы – каскадер?!. И отсюда прыгали?!
- Нет, отсюда не пришлось,- не стал Тополев окончательно сводить мальчика с ума,- вот мой друг прыгнул в том фильме вместо меня…
Но было уже поздно.
- А сейчас вы могли бы прыгнуть?- вдруг прищурил глаза мальчик.
- Сережа, хватит вопросов – мы и так отстали,- кивая в сторону их ушедшей группы, скорей просительно, чем строго, проговорила она.
Пока спускались к теплоходу, познакомились: ее звали Елизавета – Лиза, как просто назвалась она Игорю. Теперь можно было говорить и говорить – распустить павлиний хвост, показать лебединый размах крыл. Но Сережа уже видел себя каскадером-ласточкой и за всю обратную дорогу не дал спецу двух слов сказать с сестрой.
Уже в Ялте, на набережной, Тополев купил Сереже пятнадцать жетонов, оставил его в павильоне и с внутренней дрожью вернулся к Елизавете.
- Ну, как вам лицо Ялты?- не без шутливой патетики произнес он давно заготовленный вопрос и, увидев, что она не поняла, тут же уточнил: - Ласточкино гнездо, я имею в виду.
- Ласточкино гнездо не просто лицо, но и душа Ялты,- неожиданно серьезно ответила она.
Он ойкнул про себя и подхватил:
- Да, в Ялте должно быть все прекрасно: и Ласточкино гнездо, и набережная, и Ливадийский дворец, и домик Чехова – вы это хотели сказать?- с радостью ученика, угадавшего ответ, воскликнул он.
Она удивленно посмотрела на него:
- Трудно понять, когда вы шутите, а когда говорите всерьез.
- Если это и шутка, то не моя,- он точно провоцировал ее на откровенность до конца.
- Если вы имеете в виду Чехова, то он-то как раз говорил всерьез: о лице, о душе, о мыслях…
- Ну, раз Чехов всерьез, значит, и я всерьез.
Она посмотрела пристально, словно стараясь разглядеть невидимое:
- Как-то легко вы с Чеховым, будто он ваш друг…
- А почему бы и не друг?- уже совсем распахнулся он, пьянея от высоты их разговора, точно они уже были на седьмом небе и где-то тут рядом ходил и Чехов.
- Кого не возьмешь, все ваши друзья,- улыбнулась она.
- Ну, не все…
- А каскадер с Ласточкиного гнезда?
- Я даже фильма того не видел, и вообще не знаю ни одного каскадера!- выпалил он, как в порыве настоящей пьяной откровенности.
- Интрига-ан,- протянула она не без удовольствия, что наконец-то нашла ему определение.
- Интриган,- не стал перечить ее удовлетворенности Тополев,- но в самом хорошем смысле этого слова.
- Что же тут хорошего?
- Интриган – это тот, кто способен делать интригу. В этом смысле, сам Господь Бог – интриган,- как самый неоспоримый аргумент в свою пользу, выдал Тополев.
- И тоже ваш друг, надо полагать?- с детской непосредственностью произнесла она.
Тополев так расхохотался, точно его с седьмого неба подбросили на восьмое, несуществующее, как он думал до сих пор!.. Ему захотелось съесть ее, тут же, прямо сейчас, пока гипноз восьмого неба позволял все.
Они дошли до памятника Чехову.
- Ялтинский волхв любви,- произнес Тополев с улыбкой, но с почтением.
- Вол-хв?- непривычно выговорила она.
- Волшебник! У него слово не «было», а «есть» Бог,- со знанием дела проговорил он, надеясь, что она поймет его без объяснений.
Она вдохновляла его уже одним взглядом: она смотрела на него, точно он сам был волхвом, что может преобразить ее жизнь.
- Я тебя съем,- запоздало пропела она виноватым голосом уже после того, как на забытом у пенной кромки моря лежаке, сложенная на его коленях в комок запретного яблока, она закричала так, что звезды погасли и волна застыла…
Тополев поехал провожать их на вокзал. Когда последний вагон ее поезда исчез из глаз, он вдруг понял, что теперь на море делать ему больше нечего, да и не только на море, а и на земле вообще, без ее первородного крика, без ее первоклассного тела.
Тополев вернулся домой. Ялтинский гипноз не то чтобы отпустил, но смешался с насущными делами, которые сами не отпускали, и прежде всего, пьеса о любви, что до поездки на море мучительно не выписывалась.
«Гнездо любви» - так назвал он законченную пьесу. Через три месяца, был уже декабрь, сразу после оглушительной премьеры, Тополев прямиком махнул на железнодорожный вокзал.
Елизавета встречала его на перроне. Они сразу поехали на квартиру, которую она сняла. Но только Тополев знал, что она все равно привезет его не на чужую жилплощадь, а в их родную звездную ночь, к плеску волны, на деревянный лежак, что уже пустил корни в его сердце и, как райское дерево, все дни разлуки манил его запретным плодом ее инопланетной плоти…
Тринадцать дней и ночей они не различали времени суток, до того, что однажды сгущающиеся вечерние сумерки приняли за предрассветный сумрак, а когда поняли ошибку, бросились обратно в объятия друг друга, счастливые, что сегодня не разлить их водой даже утренних процедур.
Подкравшийся час разлуки точно резал по живому – хотелось кричать от боли и беспомощности…
По дороге на вокзал, с кошельком так и не тронутых денег в кармане, Тополев, глядя на слезинки на ресницах Елизаветы и сам готовый взвыть, как раненый зверь, вдруг спросил, не может ли она прямо сейчас по мобильному продлить еще на неделю отпуск за свой счет? Удивленная Елизавета кивнула.
- А поехали в Ялту!- оглушил он ее.
- Сейчас?- не поверила она.
Он с таинственной многозначительностью графа Монте-Кристо кивнул.
- Поехали!- ее поблекшие было глаза вспыхнули, как звезды их рая.
Декабрьская набережная Ялты была непривычно безлюдна и просматривалась из конца в конец, как жизнь праведника.
Они дошли до памятника Чехову – Тополев поднял глаза – писатель смотрел мимо них, но с сочувственным пониманием их птичьей доли; уж он-то при жизни знался в таких птицах – прилетных – лично сам окольцевал здесь двух из них, самца и самку, и в ладонях своего рассказа свил им такое гнездышко и так высоко вознес, что построенный уже после его смерти замок-каприз «Ласточкино гнездо» даже с вершины высоченной скалы ни одним своим шпилем не может достать до выси чеховского вдохновения.
- Не хочешь подняться к Домику Чехова?- вдруг предложил он.
Она молча замотала головой, и на ее глазах блеснула неожиданная слеза, как будто она почувствовала себя бездомной.
- Ты помнишь их письма?- вдруг спросила она.- Ведь там каждое письмо, как прыжок с «Ласточкиного гнезда»!- сверкая глазами, еще неожиданней закончила она.
- Да,- откликнулся он задумчиво,- любовь требует подвига, и знают об этом только двое…
(Сегодня, как только устроились в гостинице и он остался на какое-то время один, он впервые подключил свой мобильник и позвонил директору театра, чтобы отпроситься еще на неделю. И вдруг выяснилось, что его потеряли, потому что вчера вечером директору звонила «княгиня Марья Алексевна», которая никак не могла связаться с ним, с Тополевым. Пришлось сказать: «Завтра буду!» И, как он тут же дознался, нужный авиарейс, на его счастье, был.)
Они как раз проходили мимо причалов, когда он вдруг, как в вернувшемся сне, услышал объявление о «Ласточкином гнезде», только это была не экскурсия, а дикторша называла остановки готового к отходу рейсового теплохода. Они лишь переглянулись и побежали к кассам.
На причале «Ласточкиного гнезда» сошли только две пары, да и та, вторая, потом куда-то исчезла. Здесь, внизу, в тени бухточки, уже чувствовалось приближение сумерек, а в вышине напротив, над морем, еле бледнел диск луны на еще светлом небосводе. Темнеющий на гребне скалы замок со шпилями, на один из которых должна была наколоться луна, производил таинственное впечатление.
Они поднимались не спеша, на площадках останавливались и окидывали взором вид вокруг, который каждый раз казался неповторимо новым, затем продолжали подъем до следующей площадки – все их движения были не просто не торопливы, а как будто даже величественны, точно это жрец и жрица священнодействуют на пути к Богу. На их неспешный подъем надвинулись быстрые осенние сумерки, что тут же смешивались с незаметно усиливающимся сиянием луны. Они не произносили лишних слов, и Тополев, глядя на Елизавету, видел, что она чувствует то же, что и он – это они наколдовали теперешний вечер с неземным светом, и море с лунной дорожкой, и громады гор, и летучий замок - и время как будто остановилось, уже и не зная, куда идти?..
Когда и они вдвоем замерли на балконе замка над бездной, луна ласково смотрела им в лицо.
- Лучше уже не будет никогда,- словно отвечая луне, проговорил он ровным сомнамбулическим голосом.
Она зачаровано молчала.
- Давай прыгнем,- тем же лунным голосом вдруг предложил он, не глядя на нее.
- А мама? Сережа?- точно соглашаясь прыгнуть в это лунное счастье только вместе с ними, произнесла она удивленно и крепко сжимая его ладонь.
Но это уже не могло его удержать…
Он прыгнул - и разбился.
Но узнала она о том только через неделю, когда после внезапного, сводящего с ума мобильного безмолвия она в отчаянии дозвонилась в его театр и ей ответили, что Тополев жив-здоров, работает.