Текст: Дмитрий Шеваров
Фото: Геннадий Сапронов
«Деньги для Марии», «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой», «Пожар»… Сейчас кажется, что эти повести всегда были в русской литературе. Но вот вспоминаю: а ведь чувство, что читаешь классику, было и при первом чтении! И не только у юного школьника, каким я был в 1970-е годы, но и у людей много повидавших и горы книг прочитавших. Умудренный Сергей Залыгин писал: «Валентин Распутин вошел в нашу литературу сразу же, почти без разбега».
О каждой новой вещи иркутского писателя горячо спорили, но при этом все понимали - споры забудутся, а Распутин останется.
Ни с кем не соперничая, никого не тесня, Валентин Распутин встал на то место в русской словесности, которое именно его и дожидалось. Оно дожидалось человека мужественного, способного нести крест. А крест этот в том, чтобы выговаривать не одну лишь свою правду, свою боль, но правду и боль народную.
На свое яркое и могучее художество молодой писатель добровольно надел узду трезвой и совестливой мысли, не позволявшей перу живописать отстраненно или надменно. И сквозь самые жесткие страницы его прозы всегда проступает тепло любящего и скорбящего сердца.
В 1970-е годы думалось, что книгами Распутина завершается крестьянская эпоха в русской литературе. Эта прощальная нота была глубоко пережита и понята читателем - и деревенским, и городским. Но гул новой эпохи - хищной и погибельной - не захотели услышать ни в народе, ни во власти. Вот и в «Пожаре», где тревога писателя достигла набатной силы, не увидели грозного предупреждения. Не разглядели, что занялись жадным огнем и стремительно рушатся стропила не одного лишь орсовского склада на берегу Ангары, а всего государства. Такое провозвестие в 1985 году казалось чрезмерным, если не фантастическим.
Валентином Распутиным зачитывались и его же предавали забвению. Издавали миллионными тиражами и не издавали вовсе. Призывали в президентский совет и объявляли чуть ли не изгоем. А Валентин Григорьевич все совершает и совершает свое одинокое и строгое служение.
Так служит деревенский батюшка - и летним ласковым днем на Троицу посреди праздничного народа, и великопостным мартовским вечером в холодном опустевшем храме. И если вовсе нет прихожан, он скажет свою проповедь заоконным птахам, деревьям и облакам. «Имеющий уши, да услышит».
Недавно благодаря заботам и хлопотам писателя на его родине, в селе Аталанка Усть-Удинского района Иркутской области, открылось новое здание школы. С моих расспросов об этом замечательном событии и началась наша беседа с Валентином Григорьевичем Распутиным.
Валентин Распутин: …Аталанка моего детства - это маленькое село на берегу Ангары, сорок домов всего. Когда происходило затопление под Братское водохранилище, шесть деревень свезли в кучу, и стала Аталанка большая, леспромхозовская. Лет тринадцать назад там сгорела старая школа, и я долго бился, чтобы построили новое здание.
Но теперь понимаю, что школа для села - это еще не все спасение. Там часто сидят без электричества. О газе и не мечтают. Добраться туда можно только летом по воде на катере или «Метеоре». Раньше была малая авиация, и даже если один пассажир хотел улететь - его забирали, только непогода могла помешать. Были лесовозные дороги, но и те пришли в негодность. Много проблем…
И все-таки пятьдесят пять детишек учатся теперь в нормальных условиях.
Валентин Распутин: Мне это, конечно, радостно. Появились в школе и два компьютера. Пока они, кажется, просто так стоят, вреда не приносят. Компьютеризация - чуть ли не главное сейчас в проекте «Образование», но она, мне думается, полезна только в том случае, если главные, основные предметы преподаются не хуже, чем в прежние времена. А то в Аталанке компьютеры есть, а учителя иностранного языка нет. Куда ребятам дальше без него? И в аттестатах, того гляди, прочерк будет.
Я, как и многие, очень люблю ваш рассказ «Уроки французского». Вот такую бы ребятам учительницу!
Валентин Распутин: Знаю, что такие учителя еще остались. У нас в России сложился особый тип учителя. Он не очень-то прислушивается к новшествам, но ребят и в добре, и в тепле сохранит, и к свету вытянет.
Валентин Григорьевич, вы пошли в школу в 1944 году. Какие в ту пору могли быть радости у первоклашек…
Валентин Распутин: А вот были… Конечно, и недоедали, и одежка латаная и плохонькая, но на елке обязательно какие-то подарки. Бедные, наверное, подарки, но они всегда были. А еще у нас была библиотека в школе - совсем маленькая. Она вся помещалась в одном шкафу. Как мы любили забираться в этот шкаф, иногда даже воровски! А там - Пушкин, Тургенев… Как-то Павку Корчагина мы оттуда извлекли и зачитывались. Казалось бы, рановато для первого-второго класса, но мы читали запоем, и передавали друг другу, и делились впечатлениями.
Мы все сидели вместе, у нас была одна учительница на четыре класса. Поговорит с одними, даст задание, переходит к старшим, а ты уж о своем задании забываешь и слушаешь, чего там старшим задают. И это, как сейчас понимаю, тоже неплохо было. В конце концов, и свое делал, и от более старших что-то улавливал, вперед продвигался.
Одно время у нас в Аталанке директором школы был Николай Васильевич Ведерников. Он родом из деревни с того берега Ангары. Прошел фронт, вернулся и преподавал историю просто замечательно. Его любили, и жену его, которая учила русскому языку и литературе. По нравственным меркам Николай Васильевич был главным человеком - сначала в деревне, а потом и в леспромхозовском поселке. Когда требовался житейский совет или заступничество, шли прежде всего не к начальству, а к учителю.
Не помню ни одного учителя, который кричал бы на нас. Где-нибудь на базарах кричали - я это помню - и крики, и драки. Но в школе все было очень спокойно. Какое-то затишье посреди беспокойной жизни. И нас, мальчишек, не тянуло на грубость, сквернословие. Меня и на курево не тянуло, хотя многие в деревне курили. Нет, мне повезло, что я в то время пошел в школу.
Повезло? Но ведь столько лишений…
Валентин Распутин: А были такие отношения между людьми, которые замещали многие нехватки. Наш колхоз в Аталанке, обездоленный войной, придавленный планами и налогами, жил тем, как спасти детей. Изнемогали от надсады, поднимая государство, но ребятишек выводили в люди.
Когда попал в Усть-Уду, в районную школу, там половина была местных, а половина, таких как я - из деревень. У меня не было даже ботинок, я в деревенских ичигах ходил, стеснялся очень, ноги старался прятать под лавку. Только к старшим классам я сумел заработать и купить себе сапоги. И я был не один такой.
Учителя понимали, что нас надо пригреть, они очень чутко к нам относились - вот как учительница французского у меня в рассказе. Я мог бы то же самое написать об учительнице русского языка. Это была совершенно особая атмосфера - добрая, благородная…
Но в тех же «Уроках французского» - образ вечно голодного мальчишки, крайне одинокого и забитого…
Валентин Распутин: Так было поначалу. Большой поселок, чужой. Мать меня пристроила к людям, что-то им приплачивала. Первый год я еле перемог. А потом - с шестого по десятый класс - я жил у своих одноклассников. У одних - года два-три, у других, потом недолго еще у кого-то. Там о деньгах и разговора не было. Более того - меня подкармливали. Усаживали за стол вместе со всеми. Сначала мне казалось неудобно, стеснялся, а потом привык. Первая семья была относительно обеспеченная - начальника районной милиции, а вторая, куда я попал, совсем бедная - трое ребятишек, я четвертый. Частенько я с ними рыбу ловить ходил. И никто никогда не попрекнул куском хлеба. Вот почему я говорю, что повезло.
И когда попал в Иркутский университет, жили в общежитии тоже коммуной. Братское было отношение друг к другу. Буряты, русские, ребята с Украины… Все покупали вскладчину и ели из одного котла. У нас даже тарелок не было, все своими ложками в одну кастрюлю ездили. Скоро выяснилось, что у меня и еще у одного парня скорость повыше, и, чтобы всем поровну доставалось, ребята вынуждены были купить нам алюминиевые тарелки.
Поступая в университет, вы мечтали о писательстве?
Валентин Распутин: Нет, не мечтал. Правда, литературу в школе очень любил. Стихи, как и многие подростки, писал. К выпускному чуть не поэму сочинил. Но каких-то высоких помыслов не было. Я пошел на историко-филологический только для того, чтобы вернуться в деревню и стать учителем. Мне казалось: это самое большее, на что я способен. Да и тянуло меня к этому.
На старших курсах приходилось подрабатывать на радио, в молодежной газете. Я в то время подружился с Вампиловым. Он учился на год младше, но уже тогда издал книгу рассказов, и я ему немного завидовал. «Чем я хуже?» - думал я и тоже стал писать рассказы. Они были, конечно, наивные.
«Уроки французского» заканчиваются тем, что учительница французского языка Лидия Михайловна вынужденно покидает школу, уезжает к себе на родину, на теплую Кубань и к Новому году посылает вам макароны и три яблока, укутанные ватой. Так и было?
Валентин Распутин: Про яблоки - это мой домысел. И учительница французского не играла со мной на деньги.
Я слышал, что много лет спустя, когда ваш рассказ был напечатан, вы все-таки получили три яблока по почте…
Валентин Распутин: История была такая. В сентябре 1976 года, когда я был на Франкфуртской ярмарке, мне сказали, что здесь и Виктор Платонович Некрасов. Я испытывал огромное уважение к этому писателю, хотя никогда не виделся с ним. Он был уже тогда в эмиграции. Я бросился его искать, но он, видно, уехал. Одна женщина согласилась передать для него книгу, и я так обрадовался этому, что не помню даже - успел ли подписать?.. А спустя какое-то время пришли из Парижа три яблока в бандерольке. Их как-то пропустили. Не было ни адреса обратного, ни имени, ни записки внутри, но после мне сообщили, что это - от Некрасова.
А правда, что Лидия Михайловна Молокова по какому-то удивительному стечению обстоятельств впервые прочитала ваш рассказ тоже во Франции?
Валентин Распутин: Да, Лидия Михайловна преподавала там русский язык в колледже - по культурному обмену. Однажды в Париже она зашла в магазин русской книги, увидела знакомую фамилию на обложке, прочитала рассказ и написала мне. А до этого я ничего не знал о ее судьбе. Сейчас Лидия Михайловна живет в Нижнем Новгороде. Иногда жалуется мне в письмах, что не столько из-за рассказа, сколько из-за фильма, поставленного в конце 1970-х по его мотивам, ей не дают покоя. Приезжают учителя, иногда со своими классами, просят рассказывать, а ей это уже не по силам.
Перечитывая вчера «Уроки французского», я вдруг увидел, что за судьбой послевоенного мальчишки проступают судьбы сегодняшних деревенских мальчишек. За последние годы в России были закрыты пять тысяч школ и множество ребятишек, чтобы доучиться, вынуждены, как и вы в 1948 году, покидать родные деревни, жить в интернатах или у чужих людей. Другие маются каждый день на плохоньких автобусах, да по нашим-то дорогам, и матери с замиранием сердца ждут их возвращения…
Валентин Распутин: Власти торопятся управиться с укорененностью деревенских детей. Сельская школа - это ведь укорененность в земле, в традициях, в обычаях и языке, в России. Вот этой укорененности и боятся. Хотят все пустить на скоростной лад - отсюда и компьютеризация, и ЕГЭ, и эти автобусы, и попытка сжить со света все малокомплектные школы.
Моя первая школа тоже ведь была совсем маленькой - нас во всех четырех классах едва ли набиралось пятнадцать ребятишек. И, невзирая на войну и послевоенные тягости, никому и в голову не приходило закрыть школу из-за того, что там мало детей, а тем более из экономии. Думали о будущем.
Не будь Аталанки и этой маленькой школы, кто знает - каким бы вы были писателем?
Валентин Распутин: Никаким бы не был, это точно. Писатель должен быть с языком, а мы, деревенские, рождались с ним. Нам легко было его подхватить - он просто в воздухе витал. И даже городским удавалось подхватить его. Вспомните Юрия Казакова, Георгия Семенова - хотя и москвичи, а какое чувство языка!
Недавно я работал в жюри конкурса «Сказка с ладошку» и был поражен, что почти все сказки пришли от деревенских детей. Городские дети перестали сочинять.
Валентин Распутин: Так же, знаю, и с рисунками - прежде всех откликаются деревенские. В деревне ведь не только школа, а все воспитывает - лес, река, небо. Сердечко, душа развиваются на природе творчески. И дети чувствуют призыв в художественный мир. Они сами тянутся к теплу, а потом это накопленное ими внутреннее тепло требует выражения.
Все-таки детство среди родной природы и родных людей не заменить никакими образовательными центрами?
Валентин Распутин: Конечно, не заменить. Это тот узелок воспоминаний, в который человек будет заглядывать всю жизнь. Когда приезжаю в Аталанку, прежде всего иду на кладбище, а потом отправляюсь искать памятные с детства места. Иду и вспоминаю какой-то прекраснейшей глубинной памятью, где первый раз рыжика нашел, где что-то еще чудесное со мной было.
Иногда уйдешь далеко-далеко; уже и заросло все травой и мелколесьем там, где были пустоши, и так горько-горько становится, но тут же выходишь туда, где все сохранилось. Везде изменилось, а здесь - как было. Радость-то какая! Радость возвращения и нежданная поддержка тебя, который много износил, много истратил, много потерял. И настигнет прежнее настроение, и такая благодарность на душе…
Но очень многое погублено, потеряно в природе. И Аталанка моя сейчас уже не та.
Помнится, как писателям удавалось отстаивать и Мещору, и кедровые леса, и Байкал, и дружно противостоять повороту северных рек. Сейчас писатели все более расходятся по углам…
Валентин Распутин: Да пусть они разойдутся - лишь бы они не разошлись с Отечеством.
Февраль 2007 года