Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Лауреат Нобелевской премии 2016 года Боб Дилан прочитал наконец полагающуюся ему нобелевскую лекцию. Он сделал это 4 июня в Лос-Анджелесе. На сайте нобелевского комитета выложен аудиофайл и его полный транскрипт. Мы предлагаем перевод, выполненный Максимом Немцовым — переводчиком прозы Боба Дилана.
Едва получив эту Нобелевскую премию по литературе, я задумался: как именно мои песни относятся к литературе? Мне захотелось об этом поразмышлять и посмотреть, в чем тут связь. Я попробую сейчас вам это как-то изложить. И, вероятнее всего, пойдет это окольным путем, но я надеюсь: то, что я скажу, окажется стоящим и содержательным.
Если бы мне пришлось вернуться к самой заре, наверное, я вынужден был бы начать с Бадди Холли. Когда Бадди погиб, мне было лет восемнадцать, ему — двадцать два. Как только я его услышал — ощутил родство. Я почувствовал близость — так, словно он был моим старшим братом. Мне даже казалось, что я на него похож. Бадди играл ту музыку, какую я любил, — ту музыку, на которой я вырос: кантри-вестерн, рок-н-ролл и ритм-энд-блюз. Три отдельные пряди музыки, которые он сплел и сплавил в один жанр. Один вид. И Бадди писал песни — такие, у которых были красивые мелодии и изобретательные слова. И еще он здорово пел — далеко не единственным голосом. Он был архетипом. Всем, чем не был я сам и чем хотел быть. Видел я его всего один раз, и случилось это за несколько дней до того, как его не стало. Мне пришлось проехать сотню миль, чтобы увидеть, как он играет, я не разочаровался.
Он был могуч и энергичен, он властвовал всеми. Я стоял всего в шести футах от него. Он завораживал. Я наблюдал за его лицом, его руками, за тем, как он притопывал ногой, смотрел на его большие черные очки, на глаза за стеклами этих очков, на то, как он держит гитару, как стоит, на его аккуратный костюм. На все в нем. Выглядел он старше своих двадцати двух. Что-то в нем казалось непреходящим, и он наполнял меня убежденьем. А потом неожиданно произошло самое жуткое. Он вдруг взглянул мне прямиком в глаза — и что-то передал. Я не знал, что. И у меня мурашки по коже побежали.
По-моему, через день-другой после этого рухнул его самолет. И кто-то — я этого человека раньше не видел — дал мне пластинку Ледбелли с песней «Хлопковые поля» на ней. И та пластинка сразу же и там же изменила мою жизнь. Перенесла меня в такой мир, какого я никогда не знал. Как будто что-то рвануло. Словно я ходил в темноте — и вдруг темнота осветилась. Как будто кто-то возложил на меня руки. Ту пластинку я послушал, наверное, раз сто.
Вышла она на фирме, о которой я раньше не слышал, и внутри была брошюра с рекламой других артистов этой фирмы: Сонни Терри и Брауни Макги, «Нью Лост Сити Рэмблерз», Джин Ричи, струнные ансамбли. Никого из них я раньше не слышал. Но я прикинул, что, если они записываются на той же фирме, что и Ледбелли, они, должно быть, хороши, поэтому мне нужно их услышать. Мне все хотелось об этом разузнать и самому играть такую музыку. Я по-прежнему тепло относился к той музыке, с какой вырос, но покамест я о ней совсем забыл. Вообще не думал даже. Покамест я совсем пропал.
Из дому я еще не уехал, но не мог этого дождаться. Мне хотелось научиться такой музыке или познакомиться с теми, кто ее играет. В итоге я все же уехал — и выучился исполнять те песни. Они отличались от того, что звучало по радио, которое я до этого слушал. В них было больше энергии и правды жизни. У песен по радио исполнителю мог выпасть хит — так кости или карты легли, но в фолк-мире это не имело значения. Все было хитом. Нужно лишь быть хорошо натасканным и уметь сыграть мелодию. Некоторые песни там были легкими, какие-то — нет. К древним балладам и сельскому блюзу у меня имелась природная склонность, а вот все остальное приходилось разучивать с нуля. Играл я для небольших сборищ, иногда в комнате было всего четыре-пять человек, — или где-нибудь на перекрестке. Нужно было иметь обширный репертуар и знать, что исполнять и когда. Некоторые песни были личными, а какие-то приходилось орать, чтобы услышали.
Слушая всех ранних фолк-артистов и сам исполняя эти песни, овладеваешь разговорным языком. Пропускаешь его через себя. Поешь его в регтаймовых блюзах, рабочих песнях, морских песнях Джорджии, апалачских балладах и ковбойских песнях. Слышишь все его тонкости, учишься деталям.
Ты понимаешь, что все это значит. Вынимаешь пистолет и кладешь его обратно в карман. Несешься сквозь поток машин, болтаешь в темноте. Знаешь, что Стэггер Ли был плохим человеком, а Фрэнки — хорошей девочкой. Знаешь, что Вашингтон — городок буржуазный, и ты слышал низкий голос Иоанна Богослова, видел, как в заболоченном ручье тонет «Титаник». Вы кореша с диким ирландским скитальцем и необузданным парнишкой из колоний. Ты слышал приглушенный бой барабанов и как тихо играют дудки. Видел, как здоровяк лорд Доналд нож вогнал в свою жену, а многих твоих товарищей оборачивали белой парусиной.
Разговорным языком я овладел. Знал всю риторику. Непонятым не осталось ничего — приемы, методы, секреты, таинства; и я, к тому же, знал все пустынные дороги, по которым бродил. Я мог связать все это воедино и двигаться в потоке дня. Когда я начал писать собственные песни, весь мой словарь был из народного языка, и я им пользовался.
Но у меня было и кое-что еще. Основы и впечатлительность, и обоснованное мировоззрение. Какое-то время все это у меня и вправду было. В начальной школе выучился. «Дон Кихот», «Айвенго», «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера», «Повесть о двух городах», все остальное — типичное чтение начальной школы, что дарило тебе способ смотреть на жизнь, понимание человеческой природы и тот стандарт, каким все мерить. Все это я взял с собой, когда начал сочинять тексты песен. И темы из тех книг пробрались во многие мои песни — либо сознательно, либо ненамеренно. Мне хотелось сочинять такие песни, каких никто никогда не слышал, и темы эти были коренными.
Особые книги, что остались со мной еще с тех пор, как я впервые прочел их в начальной школе, — я вам хочу рассказать о трех: «Моби-Дик», «На Западном фронте без перемен» и «Одиссея».
* * *
«Моби-Дик» — книга чарующая, книга, в которой полно сцен высокой драмы и драматичных диалогов. Книга от тебя многого требует. Сюжет ее прямолинеен. Таинственный Капитан Ахав — капитан судна под названием «Пекод» — эгоист с деревянной ногой, преследующий свою немезиду, громадного белого кита Моби-Дика, из-за которого он и потерял ногу. И гонится он за ним через всю Атлантику, вокруг кончика Африки и в Индийский океан. Он преследует кита по обеим сторонам земли. Это абстрактная цель, ничего конкретного или определенного. Моби он зовет императором, видит в нем воплощение зла. В Нантакете у Ахава остались жена и ребенок — он время от времени о них размышляет. Можно предвидеть, чем все закончится.
Экипаж судна состоит из людей разных рас, и любому, кто заметит кита, полагается награда — золотая монета. Там много зодиакальных символов, религиозных аллегорий, стереотипов. Ахав встречается с другими китобойными судами, выспрашивает капитанов о Моби. Видели они его? На одном судне плавает сумасшедший пророк Гавриил, и он предсказывает гибель Ахава. Утверждает, что Моби — воплощенный бог трясунов, и любые взаимодействия с ним приведут к беде. Это он сообщает Капитану Ахаву. Другой капитан — Бумер — в схватке с Моби потерял руку. Но он это терпит, он счастлив уже тем, что выжил. Он не может принять жажду мести Ахава.
В этой книге рассказывается, как разные люди по-разному откликаются на один и тот же опыт. Много ветхозаветных библейских аллегорий: Гавриил, Рахиль, Иеровоам, Вилдад, Илия. И языческие имена там есть: Тэштиго, Фласк, Дэггу, Флис, Старбак, Стабб… Язычники поклоняются идолам. Кое-кто — маленьким фигуркам из воска, кое-кто — деревянным. «Пекод» — название индейского племени.
«Моби-Дик» — сказ о морских странствиях. Один из моряков, рассказчик, говорит: «Зовите меня Измаил». Кто-то спрашивает у него, откуда он, и он отвечает: «На карте не обозначено — настоящие места никогда не отмечаются на картах». Стабб не придает ничему никакого значения, говорит, что все предначертано. Измаил провел на парусном судне всю свою жизнь. Суда он зовет своим Гарвардом и Йелем. От людей он держится в стороне.
На «Пекод» обрушивается тайфун. Капитан Ахав считает это хорошим знаком. Старбак же думает, что это плохое предвестие, помышляет убить Ахава. Как только шторм стихает, с мачты судна падает один член экипажа и тонет, тем самым предвещая грядущее. Священник-квакер, пацифист, а на самом деле — кровожадный предприниматель — говорит Фласку: «Некоторых увечных приводит к Богу, других — к озлобленности».
Здесь все намешано. Все мифы: иудео-христианская Библия, индуистские мифы, британские легенды, святой Георгий, Персей, Геркулес — все они китобои. Греческая мифология, кровавая разделка китов. В этой книге много фактов, географических знаний, китового жира — он хорош для коронования царственных особ, благородных семейств в китобойном промысле. Китовым жиром помазывают королей. История кита, френология, классическая философия, псевдонаучные теории, оправдание дискриминации — сюда вброшено все, и почти ничего не рационально. Высоколобое, низколобое, погоня за иллюзиями, гонка за смертью, огромный белый кит, белый, как полярный медведь, как белый человек, император, немезида, воплощение зла. Обезумевший капитан, который вообще-то потерял ногу много лет назад, бросившись на Моби с ножом.
Мы видим лишь поверхность всего. Мы можем толковать то, что лежит глубже, так, как нам это удобно. Члены экипажа ходят по палубе, слушая русалок, а за судном следуют акулы и стервятники. Здесь читают по черепам и лицам так же, как ты читаешь книжку. Вот лицо. Я располагаю его перед тобой. Прочти, если сумеешь.
Тэштиго утверждает, что он умер и переродился. Его дополнительные дни жизни — дар. Но его не Христос спас, его спас собрат-человек, да еще к тому же и не христианин. Он пародирует воскрешение.
Когда Старбак говорит Ахаву, что не стоит ворошить прошлое, сердитый капитан в ответ рявкает: «Не говори со мной о богохульстве, я солнце сшибу с неба, если оно меня оскорбит». Ахав тоже поэт красноречия. Он говорит: «Путь к моей назначенной цели выстелен железными рельсами, по которым катится душа моя, у нее для этого есть канавки». Или вот это: «Все зримые предметы — лишь картонные маски». Такие поэтичные фразы можно цитировать, с ними ничто не сравнится.
Наконец Ахав засекает Моби, расчехляют гарпуны. Спускают шлюпки. Гарпун Ахава покрещен кровью. Моби бросается на шлюпку Ахава и уничтожает ее. Назавтра он видит Моби снова. Опять спускают шлюпки. Моби снова нападает на шлюпку Ахава. На третий день выходит другая шлюпка. Опять религиозные аллегории. Он восстал. Моби атакует еще раз, таранит «Пекод» и потопляет его. Ахав запутывается в гарпунном лине, и его выбрасывает из лодки в могилу пучины.
Измаил остается в живых. Он в море, плывет на гробе. Вот, в общем, и все. Это вся история. Эта тема и все, что она собою знаменует, вошло у меня далеко не в одну песню.
* * *
«На Западном фронте без перемен» — еще одна такая книга. Это роман ужасов. Это книга, в которой теряешь детство, веру в осмысленный мир и заботу о личности. Застреваешь в кошмаре. Тебя засасывает в таинственную воронку смерти и боли. Защищаешься от уничтожения. Тебя стирают с карты. Некогда ты был невинным юношей, грезил о том, чтобы стать концертирующим пианистом. Некогда ты любил жизнь и мир, а теперь ты его расстреливаешь в куски.
День за днем тебя жалят шершни, а черви лакают твою кровь. Ты — загнанное в угол животное. Ты нигде не в своей тарелке. Дождь падает монотонно. Нескончаемые атаки, отравляющий газ, нервно-паралитический, морфий, горящие потоки бензина, подбираешь еду и крысятничаешь, инфлюэнца, тиф, дизентерия. Вокруг тебя разламывается вся жизнь и свистят снаряды. Это нижний круг преисподней. Жидкая грязь, колючая проволока, траншеи, полные крыс, крысы жрут кишки убитых, в окопах полно мерзости и экскрементов. Кто-то кричит: «Эй, ты. Вставай и сражайся».
Кто знает, сколько эта дрянь будет длиться? У войны нет пределов. Тебя изничтожают, а из этой твоей ноги слишком сильно идет кровь. Вчера ты убил человека и поговорил с его трупом. Сказал ему, что, когда все это закончится, ты всю оставшуюся жизнь будешь заботиться о его семье. Кому в этом выгода? Вождям и генералам достается слава, а многим другим — финансовые барыши. Ты же выполняешь грязную работу. Один из твоих товарищей говорит: «Минуточку, ты куда это пошел?» И ты отвечаешь: «Оставь меня в покое, через минуту я вернусь». И выходишь в леса смерти, искать кусок колбасы. Ты не понимаешь, как в гражданской жизни кому-то удается обрести хоть какой-то смысл. Все их тревоги, все желанья — для тебя все это непостижимо.
Опять тарахтят пулеметы, новые части тел повисают на проволоке, все больше кусков рук и ног, все больше черепов, которым на зубы садятся бабочки, все больше отвратительных ран, из всех пор сочится гной, пробитые легкие, раны, слишком крупные для тел, раздувшиеся от газов трупы и отрыгиваются мертвые тела. Повсюду смерть. Ничего другое не возможно. Кто-то убьет тебя, а твое тело сделает мишенью для пристрелки. И еще сапоги. Это твое ценное имущество. Но вскоре они окажутся на чьих-то чужих ногах.
Из-за деревьев появляются лягушатники. Безжалостные ублюдки. У тебя патроны на исходе. «Нечестно так скоро на нас наваливаться», — говоришь ты. Кто-то из твоих товарищей лежит в грязи, и ты хочешь унести его в полевой госпиталь. Кто-то другой говорит: «Можешь не беспокоиться». — «Ты о чем это?» — «Переверни его, сам убедишься».
Тебе хочется новостей. Ты не понимаешь, почему война не заканчивается. В армии так не хватает подкреплений, что забирают даже совсем мальчишек, от которых военного проку чуть, но их все равно сгребают, потому что не хватает мужчин. От болезни и унижения у тебя надорвалось сердце. Тебя предали родители, школьные учителя, министры и даже твое собственное правительство.
И генерал с медленно дымящей сигарой тебя предал — превратил тебя в громилу и убийцу. Если б мог, ты бы всадил пулю ему в рожу. Командир тоже. Ты фантазируешь: были б у тебя деньги, ты б назначил награду любому, кто лишит его жизни любым необходимым способом. И если при этом он расстанется с собственной жизнью, деньги пусть достанутся его наследникам. И еще полковник с его икрой и кофе — вот еще один. Все время торчит в офицерском борделе. Хорошо б и его забить камнями до смерти. Новые Томми и Джонни с их «вжарь-ка за папку, о» и их «виски в кувшинах». Убьешь их двадцать штук — а на их месте еще двадцать вырастает. Смердит только и не выветривается из ноздрей.
Ты начинаешь презирать то старшее поколение, что отправило тебя в это безумие, в эту камеру пыток. Вокруг сплошь гибнут твои товарищи. Умирают от ранений в живот, от двойных ампутаций, размозженных бедренных костей, а ты думаешь: «Мне же всего двадцать лет, а я уже способен убить кого угодно. Даже отца своего, если он на меня бросится».
Вчера ты пытался спасти раненую связную собаку, и кто-то крикнул: «Не будь дураком». У твоих ног валяется лягушатник, булькает. Ты всадил штык ему в живот, но он еще жив. Ты знаешь, что нужно докончить начатое, но не можешь. Болтаешься на настоящем железном кресте, и римский солдат подносит к твоим губам смоченную уксусом губку.
Минуют месяцы. Ты едешь домой на побывку. С отцом разговаривать не получается. Он сказал: «Будешь трусом, если не пойдешь в армию». Мать твоя тоже — когда ты выходил в дверь, сказала: «Осторожней будь с этими французскими девушками». Больше безумия. Сражаешься неделю или месяц, а отвоевываешь всего десять ярдов. А еще через месяц их отбивают обратно.
Вся эта культура, которой тысяча лет, вся эта философия, вся мудрость — Платон, Аристотель, Сократ — что с нею стало? Она должна была это предотвратить. Мысли твои обращаются к дому. И вновь ты — школьник, идешь меж высоких тополей. Это приятное воспоминание. С аэростатов на тебя валятся новые бомбы. Теперь нужно взять себя в руки. Ты не в силах даже бросить ни кого взгляд — из страха, что может случиться некий неверный расчет. Братская могила. Других возможностей нет.
Потом замечаешь цветы вишни — и понимаешь, что на природу все это не воздействует. Тополя, красные бабочки, хрупкая красота цветов, солнце — ты видишь, насколько природа ко всему этому безразлична. Насилие и страданья человечества. Природа их даже не замечает.
Ты один. А потом в голову тебе сбоку бьет осколок шрапнели, и ты мертв.
Тебя не взяли в расчет, тебя вычеркнули. С тобой покончили. Я отложил книгу и закрыл ее. Мне больше не хотелось читать ни одного романа о войне — и я их больше не читал.
У Чарли Пула из Северной Каролины была песня, со всем этим связанная. Называется она «Ты говоришь не мне», в ней есть такие слова:
Шел как-то раз по городу — плакат увидел я:
«В Армию вступи — весь свет ты сможешь повидать,
Там много интересных мест, веселые друзья,
Людей хороших встретишь — и начнешь их убивать».
Ты говоришь не мне, ты говоришь не мне —
Может, я и сбрендил, но я точно не во сне.
Ты говоришь не мне, ты говоришь не мне:
Убивать из пушки — вовсе не игрушки.
Ты говоришь это не мне.
* * *
«Одиссея» — великая книга, темы из нее проникли в баллады множества сочинителей песен: «Домой», «Зеленая трава дома», «Дом на выгоне» — да и в мои песни тоже.
«Одиссея» — странная авантюрная сказка о взрослом человеке, который пытается вернуться домой после того, как сражался в войне. У него случается это долгое путешествие домой, и в нем множество ловушек и ям. Он проклят скитаньями. Его вечно уносит в море, он всегда избегает опасности в последний миг. На его корабль обрушиваются громадные валуны. Он злит тех, кого бы не следовало злить. У него в команде смутьяны. Предательство. Его люди превращаются в свиней, а потом еще раз — в красавцев помоложе. Он вечно пытается кого-нибудь спасти. Он бродяга, но много где задерживается.
Вот его выбрасывает на необитаемый остров. Он находит заброшенные пещеры и прячется в них. Встречается с великанами, которые говорят: «А тебя я съем последним». От великанов он сбегает. Он пытается вернуться домой, но его швыряют и вертят ветра. Неугомонные ветра, пронизывающие, недружелюбные ветра. Забрасывает его далеко, а потом пригоняет обратно.
Его постоянно предупреждают о том, что будет. Он трогает то, что ему не велят. Выбрать всегда можно из двух путей, и оба они плохи. Оба опасны. На одной дороге можно утонуть, на другой — умереть от голода. Он бросается в узкие теснины, где его грозят поглотить пенные водовороты. Встречает шестиглавых чудовищ с острыми клыками. В него бьют молнии. Над ним свисают ветви, и он прыгает, чтобы схватиться за них и спастись из бушующей реки. Его оберегают богини и боги, зато другие стараются его убить. Он меняет себе личности. Он изможден. Засыпает — и будит его чей-то смех. Свою историю он рассказывает незнакомым людям. Его не было двадцать лет. Его куда-то унесло и там бросило. В вино ему подмешивали снадобья. Трудная ему выпала дорога.
Во многих смыслах кое-что из такого же происходило и с тобой. Тебе в вино тоже подмешивали снадобья. Ты тоже делил постель не с той женщиной. И тебя околдовывали волшебные голоса — сладкие голоса со странными мелодиями. Тебя тоже заносило в какую-то даль — и покамест приносило обратно. И ты тоже избегал опасности в последний миг. Ты злил тех людей, кого не следовало. И тоже скитался по всей стране. И чувствовал этот недобрый ветер, что не навеет тебе ничего хорошего. И это еще не всё.
Когда же он возвращается домой, лучше ничего не становится. К нему вселились негодяи, они вовсю пользуются гостеприимством его жены. И их очень много. И хотя он лучше их всех, во всем никто ему не ровня — лучший столяр, лучший охотник, лучший знаток животных, лучший мореход, — одно мужество не спасет его, а спасет его хитроумие.
Всем этим прихвостням придется заплатить за то, что они осквернили его дворец. Он переодевается в грязного нищего, и презренный слуга пинками сбрасывает его со ступеней, надменно и глупо. Заносчивость слуги его возмущает, но он сдерживает гнев. Он один против сотни, но все они повержены, даже сильнейшие. Он был никем. И в конечном счете, когда он наконец добирается домой — садится со своей женой и рассказывает ей истории.
* * *
Так что же все это значит? И на меня, и на множество других сочинителей песен воздействовали эти же самые темы. И значить они могут много чего. Если песня вас трогает, только это и важно. Мне вовсе не нужно знать, что песня означает. Я в свои песни вписывал всякие темы. И переживать из-за этого не намерен — из-за того, что это значит. Когда Мелвилл в одну свою историю вкладывал Ветхий Завет, отсылки к Библии, научные теории, протестантские доктрины и все это знание о море, парусниках и китах, не думаю, что и его это волновало — что все это значит.
Вот и Джон Донн, поэт-священник, живший при Шекспире, написал такие слова: «Меж Сестом и Абидосом грудей — гнезда любовей двух, а не людей». Я тоже не знаю, что это значит. Но звучит хорошо. А хочется, чтобы твои песни хорошо звучали.
Когда Одиссей в «Одиссее» навещает в преисподней прославленного воина Ахилла — тот обменял долгую жизнь покоя и довольства на короткую, но с честью и славой, — Ахилл говорит ему, что все это было ошибкой. «Я просто умер, вот и все». Никакой чести в этом не было. Никакого бессмертия. Однако ж, если б мог, он бы предпочел вернуться и быть презренным рабом у крестьянина-издольщика на земле, а не тем, кто он сейчас — царь в стране мертвых, — и все боренья, что выпали ему при жизни, гораздо предпочтительнее пребывания в этой мертвой стране.
Таковы и песни. Наши песни живы в земле живых. Но песни не похожи на литературу. Их полагается петь, а не читать. Слова в пьесах Шекспира полагалось разыгрывать на сцене. Так же и слова песен надо петь, а не читать на странице. И я надеюсь, что кому-то из вас выпадет случай послушать эти слова так, как их изначально и нужно было слышать — на концерте или в записи, или как еще люди нынче слушают песни. Я же снова вернусь к Гомеру, который сказал: «Пой во мне, Муза, и мною рассказывай повесть».
Перевод с английского Максима Немцова
Ссылки по теме:
Нобелевский комитет выдвинул Дилану условие - 28.03.2017
Боб Нобель. Нобелевскую премию получил Боб Дилан — 13.10.2016
Речь Боба Дилана на Нобелевском банкете — 11.12.2016
Мик Джаггер: «Боб Дилан — наш собственный Уолт Уитмен» — 17.10.2016