Текст и подбор фрагментов книги: Яна Ларина *
Фото: Wikipedia
Криста Вольф родилась в 1929 году, после войны и разделения Германии она жила в ГДР, изучала германскую филологию в университетах Лейпцига и Йены. Ее детские и юношеские годы пришлись на время тоталитаризма, поэтому в своих книгах («Образ детства», «Размышления о Кристе Т.» и других) она проговаривала, избывала проблему своего поколения — молодых людей, ищущих путь к себе, вынужденных после войны переосмыслить свое прошлое и исторический опыт страны. Впервые начинающая 28-летняя писательница приехала в Москву летом 1957 года в составе писательской делегации, которая подписала договор о дружбе между Союзами писателей ГДР и СССР.
Это было начало оттепели — до открытия Всемирного фестиваля молодежи и студентов оставался месяц, а до начала строительства Берлинской стены — более четырёх лет. Последний раз Вольф побывала в СССР в перестроечном 1989 году, в дни, когда и в ГДР проходили многотысячные демонстрации с требованием гражданских свобод (ее дочь с мужем были арестованы после одного из таких митингов). Всего с 1957 по 1989 год она десять раз приезжала в СССР, поездки были непродолжительными (от нескольких дней до нескольких недель), но вполне регулярными, поэтому записи о них позволяют увидеть, как менялась наша страна на протяжении тридцати лет (например, в 1966 году она записала: «Художник Петров-Водкин, до сих пор запрещенный, теперь выставлен в Третьяковской галерее»).
Откровенно говоря, название «Московские дневники» не вполне отражает содержание книги. Внутри вы не найдете обстоятельный, литературно обработанный и предназначенный для публикации дневник (каким был, к примеру «Русский дневник» Джона Стейнбека). Это, скорее, сборник документов, который включает дневниковые заметки К. Вольф о поездках и фрагменты ее произведений, в которых отразились ее впечатления от них; комментарии ее мужа о каждой поездке, встречах и событиях; ее переписку (например, с Ефимом Эткиндом и Львом Копелевым); выдержки из дневников других писателей, которые приезжали в СССР вместе с ней; интервью с Константином Симоновым, записи о встрече с Юрием Трифоновым в Германии и другие.
Конечно, гостей-писателей из ГДР водили по знаковым, туристическим местам. В Москве это были Тверская (тогдашняя улица Горького), МГУ и ГУМ, станции метро, театр Образцова с легендарным «Необыкновенным концертом», в Ленинграде — Эрмитаж и квартира Пушкина на Мойке с непременным диваном, «на котором он умер», в Горьком — домик детства знаменитого пролетарского писателя. Да, каждую поездку Криста Вольф видела «витрины» — музеи, рестораны, писательские пленумы, но она вглядывалась вглубь этих витрин, знакомилась с людьми — отдыхающими в Гаграх, официантами, переводчиками своих произведений, писателями и их семьями.
Помимо знаменитого ресторана Центрального дома литераторов в Москве (где в 1966 году обедает «известная и талантливая молодая поэтесса, очки, короткие черные волосы») и официальных банкетов Вольф описывает «разговоры, разговоры», «кофе на кухне у Льва Копелева» и «у Трифонова глоток коньяку». В 1960-е годы разговоры шли о пражских событиях, о репрессиях тридцатых годов, о вышедшей на Западе книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», все говорили о рукописях Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», пересказывали друг другу их содержание и передавали из рук в руки письмо академика Сахарова. Вообще проблема свободы творчества, отношения писателя и власти, задает тон повествованию в «Московских дневниках». В 1973 году Криста Вольф специально приехала, чтобы взять интервью у Константина Симонова. Когда она спросила его о самоцензуре и отметила, что многие важные события и конфликты не отражены в литературе, имея в виду, конечно, репрессии, Симонов ответил: «Нам бы надо пошире написать… о драматических для нас предвоенных событиях тридцать седьмого, тридцать восьмого года […] писать об этих годах не только с позиций людей, которых посадили в лагеря и подвергли чудовищным репрессиям. Надо написать всю картину времени и общества. В этой картине должна присутствовать и драма людей, не понимающих, что происходит».
В 1987 и 1989 годах Вольф записывала высказывания своих московских знакомых о перестройке: «Для писателей и публицистов теперь хорошее время». В то же время многих волновало, что гласность не только прорвала дамбы, сдерживавшие свободу слова и скрывавшие факты, но и смывала советский период как таковой: «Все на нас валится разом — будто открыли форточку и теперь сыплют на нас все до сих пор скрытые истины». «Вдруг оказывается, все было плохо, но ведь это была наша жизнь. Что же, все выбросить?!» В 1989 году ей говорили: «Люди боятся «гражданской войны» […] Нет, никакого решения проблем не предвидится. Горбачев не тот сильный и последовательный человек, каким казался поначалу, но альтернативы нет, ни ему, ни гласности и перестройке».
Саму Кристу Вольф в 1987 году, наоборот, тревожила мысль, «что все это может оказаться слишком поздно», что «70-летнее угнетение живых сил убило слишком многое, чего уже не оживишь». Однако она ошибалась — силы обновления в социалистическом лагере были настолько мощны, что задели и ее саму. Много лет за ней как «потенциальным вредителем» следило Министерство государственной безопасности ГДР — Вольф читала свое 43-томное досье с протоколами телефонных прослушиваний, планом квартиры и подробностями личной жизни. Но после вхождения ГДР в состав ФРГ ее тоже «выплеснули вместе с водой» — в 1992 году она писала Льву Копелеву: «Меня упрекали в том, что-де я по сути «государственная писательница», без всякого на то права изображаю себя преследуемой». Копелев (лишенный советского гражданства и вынужденный эмигрировать) выступил в ее защиту, упрекнув тех, кто хотел «всех авторов тогдашней ГДР, которые не сели в тюрьму, не бежали и не лишились гражданства, выставить привилегированными столпами системы».
Читая «Московские дневники», понимаешь, что ни дискуссии 1960-х, ни перестройка не отошли в разряд отдаленных нейтрально-исторических событий, а их последствия ощущаются до сих пор. В 1987 году Вольф записала: «У страны словно вынули душу. Русские в поисках своей души — на Западе сказали бы: своей идентичности. Таков глубинный исторический процесс под перестройкой». И этот процесс осмысления прошлого идет до сих пор — как «переварить» трагические события XX века, не вычеркивая, не очерняя и не выбеливая целые исторические эпохи? Пожалуй, памятуя о словах Ефима Эткинда: «Страшнее потерять память, чем жизнь».
Криста Вольф. Московские дневники. Кто мы и откуда / Пер. с нем. Нины Федоровой. — М.: Текст, 2017.
Первая поездка, июнь 1957 г.
«Москва!
Перед отъездом я спрашивала себя, что в Москве в первую очередь произведет на меня впечатление: аэропорт, встречающие (Стеженский, Ажаев, Михалков, Медведев и пр.), дорога в город – большие новостройки на окраине. Как вдруг нас обогнала «победа», и я увидела профиль молоденькой, лет 14-15, девушки – белокурые волосы, подколотые венчиком, зеленый пуловер, ясное, задумчивое лицо.
Вот это меня взволновало.
А на следующий день: посмертная маска Маяковского. Такая спокойная, умиротворенная. Совсем не как его последняя фотография, незадолго до смерти: напряженная, упрямая, ожесточенная. Теперь же: он поставил точку, пришел к концу.
Очень симпатичные экскурсоводы в Музее Маяковского: две молодые женщины или девушки (одна ждала ребенка), очень скромные, достойные и уверенные. Никакой навязчивости. (Надо попробовать с ними поговорить).
«Клоп» Маяковского: неожиданная пьеса. После множества старомодного, даже китчевого, встречающегося повсюду, вдруг что-то вполне современное, чему большая часть зрителей восторженно аплодировала (много молодежи, в том числе очаровательные влюбленные парочки) Те же зрители накануне вечером бурными овациями встречали довольно посредственную татарскую оперу «Муса Джалиль», потому что по содержанию она потрясающая и прогрессивная (Мусу Джалиля убили в Моабите нацисты).
Вообще бросается в глаза, что здесь нет снобизма, ни в чем. На Сельскохозяйственной выставке крестьяне и крестьянки подолгу сидят перед таблицами, слушают подробные объяснения экскурсоводов и делают неловкие, но точные записи. Колхозы послали их на Выставку в Москву как лучших работников, и они, конечно, должны дать что-то взамен. Огромная серьезность, вера в смысл прилежания. И это, пожалуй, самое главное.
К сожалению, ассортимент в магазинах невелик, это верно, и витрины выглядят отнюдь не заманчиво (В ГУМе мы еще не побывали). Одежда очень старомодная (правда, вчера в новом и новаторском фильме показывали и более современную, возможно, в целях ее пропаганды)».
Третья поездка, октябрь 1963
«Москва, в третий раз. Каждый раз осмысливать все труднее. На этот раз больше знакомства с жизнью народа, потому что живем мы в транзитной гостинице «Киевская», которую здесь никто почти и не знает. Оглушительные арии по утрам и веселье до глубокой ночи. Новый опыт после международных гостиниц прошлых лет. Вид из окна (2-й этаж) прямо на очень оживленную улицу поблизости от Киевского вокзала. Мимо постоянно проходят разнообразные толпы».
[…]
«Ст[еженский] рассказывал мне, как перед войной все время думал, что со дня на день арестуют его отца, который держал наготове вещмешок с бельем и хлебом, и я спросила: «Но за что вы воевали?» – «За Россию! – быстро ответил он. – Я никогда не воевал за Сталина». Среди интеллигенции это, говорят, не было исключением. Они полностью сознавали трагизм ситуации».
Из дневника писательницы Бригитты Райман, сопровождавшей Кристу Вольф в этой поездке:
«Ночью на Ленинских горах, на мосту через Москву-реку, на противоположном берегу – огни, огни, река темная; обернувшись, мы видели ярко освещенный Университет имени Ломоносова. Всегда можно взять такси, оно до смешного дешевое. Люди одеты очень просто, дерзну сказать – по-крестьянски, никакого сравнения с модными шмотками, какие видишь в Берлине. Временами попадаются молодые люди с модными прическами, в узких брюках; девушек в брюках я пока что не видала. […] Под потолком в гостиничном вестибюле хрустальные люстры, а некоторые станции метро похожи на греческие храмы».
[…]
«Люди читают даже в метро на эскалаторе. Таксист читает, дожидаясь пассажиров. Возле магазина стоят детские коляски (дети закутаны как в разгар зимы) – в подушках лежит книга. Вчера вечером видели на улице Горького очередь покупателей – мы ждали сенсации, а стояли за книгами, перед раскинутым на улице лотком. В театрах аншлаги».
[…]
«Позднее, когда мы гуляли по улицам, я заметила на многих лицах печать усталости, замотанности, которая стирает черты. Жизнь куда тяжелее, чем у нас: по-прежнему нехватка жилья (даже такие, как Ст[еженские] годами всей семьей ютились в одной комнате), нехватка промышленных товаров, всех возможных видов комфорта и удобств; вечерами, когда люди идут с работы, в магазинах здесь столько народу, что наши в Хойе[рсверде] по сравнению с ними зияют пустотой. По-прежнему слишком много экономических трудностей, вдобавок в этом году случился неурожай, Советскому Союзу пришлось закупать в Америке сотни тысяч тонн пшеницы».
[…]
«В Черемушках совсем рядом с новыми домами я видела развалюхи, каких не придумал бы даже художник с самой буйной фантазией: приземистые лачуги, собственно груды досок, повсюду залатанные, жмущиеся к земле […] глядя на все это, понимаешь, какое поразительное достижение представляет собой такой вот новый район».
Четвертая поездка, осень 1966
«Музей Пушкина закрыт; обедаем в пельменной, конечно же борщ и пельмени. Женщина на раздаче работает как скоростной автомат: цак-цак-цак, ложкой узор на картофельном пюре. На улыбку нет времени. Сара написала бы стихи: «Лишняя улыбка». (Одна из подавальщиц) в маленькой закусочной нашей гостиницы тоже из принципа говорит с иностранцами неприветливым, раздраженным тоном, по русски, да так быстро, что они беспомощно притихают.)
Когда мы уходим, возле пельменной стоит очередь. Нам там понравилось, но очень уж тесно и грубовато. […] Вечером у Ст. Ирина как раз жаловалась на новую буржуазию, которая есть и у них. Призывала к «новой революции». Была очень усталой. Во второй половине дня 3½ часа стояла за «английскими сапожками». Весь ее институтский отдел, получив сигнал тревоги, помчался в магазин. Шеф было удивился, но его утихомирили. Когда подошла Иринина очередь, ее размер уже кончился. Со злости она взяла размером меньшие. Две трети жизни тратит на такие вот вещи. Она устала. Не нужна ей женская эмансипация.»
[…]
«Вчера вечером – «Война и мир». Пожилой крестьянин, от которого нам досталось два билета. Позднее, поскольку мы сидели рядом, он спросил, откуда мы приехали, где тут живем, а главное, сколько стоила путевка, чтобы в точности доложить обо всем жене.
Сам фильм не так плох, как твердят здесь поголовно все. Есть даже очень хорошие эпизоды. В конце второй серии, которая выпущена досрочно, только внутренние монологи Болконского на фоне пейзажных кадров. Публика начала уходить.»
Пятая поездка, лето 1968 г.
«Повсюду мы так или иначе встречались с рукописями Солженицына: Копелев, Мотылева, Трифонов, Гинзбург, Бунин, Стеж. [Стеженский], даже Сая говорили о них. Их две: «Раковый корпус» и «В круге первом». Последняя – более ранняя, сейчас он ее перерабатывает. К сожалению, она уже на Западе и будет напечатана там (как и «Раковый корпус»). Т. Мотылева: В «В круге первом» речь идет, к сожалению, о государственной тайне: об арестованных ученых, которые в лагере работают над неким изобретением (речь идет, наверно, о возможности идентифицировать голоса по телефону – важно для прослушки!). Описан, как говорят, один рабочий день Сталина. Большинство были за публикацию «Ракового корпуса». «Новый мир» уже отдал рукопись в набор, но потом ее запретили.»
В Ленинграде:
«На Сред. Подьяческой ул., 45 жила процентщица. Входим в подворотню, сворачиваем направо, поднимаемся по лестнице (надо пройти несколько шагов по двору). Ф.А. показывает нам дверь, за которой «тогда», когда здесь шел Раскольников, работали художники. Показывает нам пустовавшие квартиры. На ходу повторяет мысли Раскольникова (у него в руках французская книга, в которой якобы есть ошибки). Потом стучит в дверь на четвертом этаже (теперь квартира 76). Открывает молодая женщина. Мы не предупредили заранее, но она привыкла впускать незнакомых. Кухня не убрана. Дощатая перегородка, разделявшая «тогда» кухню и прихожую, сломана. (За кухней есть еще маленькая комнатушка, о которой «Достоевский знать не мог, потому что никогда туда не заходил».) Входим в спальню: кровать, шкаф, стол, стулья, все чисто и прибрано. «Здесь у окна стояла процентщица, когда Раскольников ее убил. Вот через эту дверь вошла Лизавета…»
Эткинд между тем расспрашивает молодую женщину, у которой круглое терпеливое лицо и которая кажется этакой «посредницей»: «Вам не странно жить здесь?» Она отвечает: «Привыкаешь».
Мы благодарим и снова спускаемся по лестнице, чужаки в этом окружении.
«Отсюда, – говорит Ф.А., – 730 шагов до квартиры Раскольникова». Он объясняет нам, что Р. по понятным причинам дал дворнику «ложный адрес», мимоходом показывает нам и этот «ложный» дом Раскольникова, который для Ф.А. стоит полностью на одной ступени с автором, «настоящим Достоевским». Знаменитые 730 шагов проезжаем на машине. Улицы вымощены брусчаткой, местами глубокие ямы, шофер (Эткинд, который все время говорит) должен внимательно следить за дорогой.
Подъезжаем к дому, где, «вероятно, жил» Раскольников. Доказательства: он находится примерно в 730 шагах от дома процентщицы. Дом угловой (сам Достоевский всегда жил в угловых домах, по возможности с видом на церковь); это дом по адресу Гражданская, 19. На его углах над маркировочной отметкой по русски и по немецки написано: «Помни наводнение 7 ноября 1824 г.».»
Десятая поездка, октябрь 1989 г.
«Поездка вчетвером в «Украину», первая информация: в магазинах ничего не купишь, талоны на сахар (1 кг в месяц на человека, что очень много. Лиза: У нас дома уже 14 кило, мама покупает все, вдруг на будущий год понадобится для варенья, бабушка говорит, если опять будет голод, сахар можно на что нибудь выменять). Да, недовольство у людей растет (Борис: Но пока у них еще хватает терпения), я рассказываю о событиях в Берлине – массовое бегство, оппозиционное движение, демонстрации, аресты. Борис: Но чего люди хотят?! (Этот вопрос будет потом повторяться снова и снова.) Я: Гласности! Он: У нас есть гласность, но нечего есть. Давайте поменяемся. (Вот по чему узнаёшь здешних людей: готовы ли они променять гласность и демократию на продукты питания.)
В «Украине» Борис опять исчезает, очень надолго. Появившись снова: Должен извиниться от имени Союза, нам надо в другую гостиницу. Я: Нет номеров? Борис: Нет. Это у нас перестройка! Будто раньше все всегда было в порядке. Едем в Союз писателей. Шофера останавливает милиция, просит выйти из машины, предупреждает. Вернувшись, он говорит: Ах, почему мы не пристегнулись, и добавляет кое что еще. Я: Так давайте пристегнемся! – хватаюсь за ремень, с заднего сиденья громовой хохот: ремня нет. – «Это же перестройка!» – Шофер, у которого ремень есть, тоже не пристегивается, как и все прочие водители после него.
В Центральном доме литераторов ходим по лабиринту столовых и залов, свободных мест нигде нет. Все это вообще не литераторы, сердито говорит Катя, сажает нас в большом фойе за столик в углу, приносит «вино» (ужасное!), кофе (такой же) и бутерброд, мы едим и пьем. Появляется Борис: есть номер в «Будапеште». Позднее Женя говорит, что Бёлль не хотел жить ни в каком другом отеле, но сейчас там наверняка запустение, однако в номере чисто, спокойно, вполне приемлемо. Ближайшая большая улица – Неглинная. Гостиница на Петровке, в северной части центра. В номере телевизор, но, клянусь, для него нет розетки. На подоконнике транзисторный приемник, вилка у него погнута и ни в одну розетку не войдет. Дежурная в течение всего моего пребывания даже бровью не ведет, минеральная вода якобы есть в буфете на втором этаже, но воды там нет, только «сок», сладкий, и, по крайней мере, «пиво». Я пью «кефир».
Сперва звоню г. [Герду], он говорит, Аннетта после ночи под арестом чувствует себя пока не особенно, накануне вечером аресты еще продолжались, о Буцмане по прежнему ни слуху ни духу. Потом звоню Жене, договариваюсь приехать к ней этим же вечером, очень долго стою на Неглинной, прежде чем удается поймать такси. У нее нет ничего, кроме чая и конфет, да я и не голодна, но у нее есть только хлеб. Позднее выясняю, что ее дочь, которая разошлась с мужем, готовит для них обеих, раз в неделю ходит на рынок, где все жутко дорого: мясо, творог, сыр, овощи. Яйца, масло, хлеб покупают в магазине. Она в очередях не стоит. Вечером обходится чашкой крепкого кофе.»
Яна Ларина — аспирант исторического факультета МГУ. Тема её диссертации - русско-немецкие связи петровского времени.