Текст: Михаил Визель
Фрагмент и обложка предоставлены Редакцией Елены Шубиной
Фотография из фейсбучного альбома Ксении Букши
Ксения Букша печатается как прозаик ровно половину своей 34-летней на данный момент жизни. И все это время каждый последующий ее роман или сборник рассказов опрокидывает ожидания, сформированные предыдущим. После выхода принесшего автору в 2014 году премию «Национальный бестселлер» (и вышедшего в короткий список «Большой книги») сурового «Завода „Свобода“» критики оживленно заговорили о (не)возможности возрождения в XXI веке классического «производственного романа», пусть и раздробленного на фасеточное множество «полифонических» голосов. «Рамка» же, можно сказать, — классическая антиутопия. Облаченная в форму не менее классического герметического детектива. В некий Островецкий Кремль где-то в окрестностях Петербурга на коронацию царя (!) собираются праздничные толпы. На десятерых пропускная рамка звенит — их изолируют и со всей возможной вежливостью помещают в что-то вроде КПЗ на самом же острове-крепости. Этим десятерым жизненно необходимо срочно понять, что между ними, такими разными (успешный организатор свадеб, профессиональная приемная мать, восточный торговец, оппозиционный журналист, интеллигентный бомж и т. д.) общего? Что с ними будет? И главное - что со всеми нами будет?
Ответ дать невозможно, но не потому, что это было бы невежливо по отношению к читателю (сейчас это называется «спойлер»), а в первую очередь потому, что, как всегда в хорошем романе, он, этот ответ, вырастает не столько из самого сюжета, сколько из всего строя, из самого движения танцующей, как бы парящей в невидимых воздушных токах прозы Ксении Букши, и эта черта остается неизменной.
Ксения Букша
«Рамка»
М.: "АСТ", Редакция Елены Шубиной, 2017
14. Девяносто процентов ужина
Грохот подносов - серые приносят ужин и сталкиваются в дверях, но, удержавшись на ногах, входят по очереди, вежливо балансируя, неуклюже помещаясь. Оба совершенно одинаковые и даже, похоже, запараллеленные для экономии, именно поэтому им и трудно координировать движения * . Первый серый несет семь тарелок макарон с рыбой, второй еще две, да чайник, да пластиковые ложки (УПНО не признает вилок и ножей) и девять пластиковых стаканчиков.
- Минуту! - подмечает Бармалей. - Господа, тут только девять тарелок и ложек тоже девять, а нас-то десять.
- Как десять? - серые удивленно пересчитывают обитателей кельи. — Девять вас.
- Девять, девять, - подтверждает его товарищ.
Никакого подвоха, они и в самом деле не видят десятого.
- А кого нет? - интересуется Вики. - Меня небось?
- Понятия не имеем, - отвечает серый. - Откуда мы знаем, кого нет, если его нет?
- Логично, - соглашается Паскаль. - Если кого-то нет, то невозможно узнать, кого именно...
- Детектив такой есть, - Николай Николаевич. - Десять негритят.
- А вот господина Казиахмедова мы попросим ножичек отдать. Ножичек не положено.
Боба без слов протягивает ножик серым, те учтиво кивают.
- А капли мои от глаукомы могу я обратно получить? - Галка. - У меня в сумке.
- Сожалеем, - говорят серые. - Не можете. Не положено.
- Так, значит, я тоже есть, - Галка.
- Как не положено? - некстати вмешивается Вики. - Вам русским языком говорят: от глаукомы! Вы хоть знаете, что такое глаукома? Это человек ослепнуть может!
- Что-то еще? - говорит серый, делая шаг к двери.
- Нет! - Вики подходит к серому вплотную. - Капли от глаукомы выдайте! Мы жаловаться будем!
- Со-жа-лею, - дверь захлопывается, но Вики успевает вставить руку в щель, и дверь захлопывается прямо на ее руке. Вики визжит матом, и дверь распахивается снова.
- Сожалеем, - повторяет серый и захлопывает дверь.
- Господа, - подает голос Органайзер, - я могу со всей уверенностью... из нас десятерых серые не увидели именно меня. Ведь мой чип у Бармалея включился без коннекта, вот они меня и не видят, как компьютер не видит принтер без драйверов. Поэтому тут отсутствует именно моя порция, и, следовательно, именно мне не полагается ужина.
- Ни фига, - возражает Боба, - ты вон у двери сидел, они же на тебя не наткнулись! Значит, видели. Просто перессорить нас хотят. Думают, мы сейчас опять начнем выяснять, кто злодей, кто существует, а кто нет, и закончится тем, что и вправду кого-нибудь замочим! Поэтому я вам сразу говорю, я есть не буду! Я - за мир!
- Не, лучше я свою порцию отдам, - Алексис. - Я и так самая жирная здесь.
- Нет, это я самая жирная! - возражает Вики. - Мне вообще есть вредно!
- А мне есть уже поздно, я никогда не ем после шести, - Галка. - И вообще меня здесь быть не должно, запищал-то Рич, а не я. Давайте разбирайте еду-то, а то остынет вконец!
- Макароны с рыбой - очень странное сочетание, - Паскаль. - И они какие-то серые, а рыбу мы сегодня уже ели. Знаете, мне не очень хочется, так что...
- Я есть не буду, - Янда из угла. - Можете сразу мое забрать.
- Если чип Органайзера у меня, то значит, это моей порции нет! - возражает Бармалей.
- Не спорьте! - дядя Федор. — Это мне не полагается ужина, потому что я товарищ без документов. Нет документов, нет человека.
Тут встает промолчавший все это время Николай Николаевич. Поправляет пиджак брата. Все замолкают.
- Что-то странные я здесь слышу рассуждения! По-моему, это как раз такие рассуждения, которых от вас серые и хотели добиться. Кто жирный, у кого чип... Ерунда какая-то. Так нельзя. Нельзя так. Я бы тоже мог сейчас начать изобретать на ходу, что раз приехал сюда вместо брата, то, значит, мне и есть тут не надо. Но меня это, честно говоря, сердит. Как Вики сказала бы, «бесит».
Николай Николаевич улыбается - кто бы мог подумать!
- Как же вы посоветуете действовать? - серьезно спрашивает его Паскаль.
- Предлагаю действовать так. Каждый съедает девять десятых еды. Ровно! Я буду следить! Затем получившееся отдаем мне.
- Десятина, - говорит Бармалей. - Вы наш духовный лидер, Николай Николаевич.
- Как у Достоевского... Старец, - вставляет Паскаль.
- Ну-ну, - Николай Николаевич. - Пока еще не старец. Просто люблю точность. Ешьте скорее ваши девяносто процентов, а то мои десять остынут, - он протягивает тарелки Янде и Паскалю, потом передает Бобе, стоящему у стены, затем Органайзеру, Бармалею; Вики придвигает тарелку к себе, начинает есть и Алексис, а дядя Федор салютует Николаю Николаевичу пластмассовой ложкой.
- И вам, - девятая тарелка оказывается в руках у Галины Иосифовны. - Ложка вот... Вдруг Николай Николаевич замирает, глядя на неё.
- Извините... - Галка встречается с ним взглядом. - Я вот смотрю, смотрю на вас... и у меня возникает такое странное чувство...
- Да, это я и есть, - Галка, очень мило и буднично. - Я тебя, Коля, давно узнала.
- Ой, да вы знакомы? - Вики спрашивает и тут же понимает по наступившей тишине, что ляпнула невпопад.
Они не просто знакомы, они еще как знакомы. Это катастрофическое узнавание; они отшатываются, шарахаются друг от друга; и Галка, которая - она-то узнала Николая Николаевича уже давно - думала, что у нее есть фора, - вдруг понимает, что держалась за соломинку, что форы у нее нет, но продолжает бодро и беспомощно улыбаться. Николай Николаевич берется за голову.
39. Сон Галины Иосифовны
А Галке снится другое: что соседка по коммуналке померла, и вдруг выясняется, что у нее, оказывается, жила целая орава собак и кошек, и что вот прямо сейчас этих питомцев будут выгонять на улицу, а некоторые даже уже сбежали прямо сейчас.
И Галка в диком ужасе - как так? Почему же я про них не знала, как соседка сумела сохранить всех зверей в тайне? И как теперь их найти - всех? И сколько их? И какие они?
Она бежит по длинной вонючей черной лестнице вниз, во двор. Это их первый двор в Ленинграде: дровяные сараи, утоптанные бугры сухой земли, заросли крапивы и лютиков, а дальше - школа. Галка быстро находит облезлую таксу Шурку, хватает за ошейник; ладно; а вон вдали еще одна собака, тоже соседкина - эта большая, черная, как теленок, старая, зад вихляется. Галка подбегает к ней с таксой под мышкой, теперь домой надо вести. И тут прямо под ноги кидается третья - беспородная, черная, маленькая - это Кузька, Галя узнает его, щеночек, нашла его совсем малышом, умер от чумки. Так жалко его было! Он дрожал, глаза гноились. А теперь совершенно здоров, неужели от чумки выздоравливают? А вон на улице, среди тополей, мелькнула - Леди: вздорная, лает все время, еду таскает и клянчит. Дурочка совсем. С ней точно трудно будет. Галка зовет ее лаем.
Теперь нужно подняться наверх. Кузьку сажает за шиворот, Шурка бежит наверх сама, Леди мечется взад-вперед, а черную, большую, приходится тащить, помогать, лапы ей переставлять. А та пройдет три ступени и садится на зад, не хочет идти, моргает сонно, зевает. Галка ее опять - то пнет, то погладит - идти просит, уговаривает. Ну давай же, милая, еще пару ступенек. Пахнет псиной, Кузька вертится, под ноги кидается Леди, лает заливисто. Еще четыре этажа вверх, и устала Галка ужасно, дышать не может, ни лаять, ни говорить.
А черная собака, старая, которой имени Галка никак вспомнить не может, сидит на попе сонно и смотрит на Галку. Никак ее с места не сдвинешь, сидит и смотрит. Сонно лампочки гудят на черной лестнице, и Галке становится вдруг страшно, ужас, какой только в кошмарах бывает, поднимается изнутри. Она и хочет, силится вспомнить, как же эту собаку зовут, и чувствует, что имя, которое вертится на языке, настолько страшно, что мозг не хочет его вспоминать; но ведь она не встанет, не пойдет наверх, если ее не позвать.
Черная собака открывает пасть, и Галка понимает, что сейчас она сама назовет свое имя. Оно так близко и так страшно, что Галка не может этого вынести и просыпается с криком; но на самом деле не просыпается, а попадает в другой сон.
И в этом сне Галка сидит в очереди к врачу, к тому, когда она болела в девяностые годы и еле выкарабкалась, за очередной квотой, капельницей, за чем-то таким. Врач принимает до пяти, на часах - четыре двадцать пять, а перед ней человек пятнадцать, и понятно, что сегодня врач Галку не примет.
Но врач выглядывает из своего кабинета и манит рукой именно ее, Галку, помимо всей очереди. И она идет, и никто не возмущается этому. Галка заходит в кабинет, а там темно, только один экран светится. И на экране нарисована - птица, распластанная; эта птица - она сама. «Осталось полчаса», - говорит врач.
Хорошо, говорит Галка, открывает дверь и выходит в коридор, а там никакой очереди больше нет, и только сидит вдалеке, на повороте у лестницы, та большая черная собака - большим черным пятном. И других собак нет. И людей. Только та большая, черная.
Галка делает к ней шаг и зовет ее по имени.
Параллельные пары вошли в большую моду после падения цен на нефть - как инструмент сокращения издержек; в некоторых случаях это имеет смысл, но чаще мешает работать - попробуйте-ка сделайте что-нибудь, глядя в зеркало на самого себя (Прим. автора).