Текст: Фёдор Косичкин
Фото: Константин Завражин/РГ
30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, Владимир Путин и члены Совета по развитию гражданского общества и правам человека приняли участие в церемонии открытия мемориала памяти жертв политических репрессий «Стена скорби» на проспекте Академика Сахарова.Страшное прошлое репрессий нельзя оправдать и вычеркнуть из памяти народа, цитирует «Российская газета» слова президента. Владимир Путин отметил также, что их последствия ощущаются до сих пор. «Помнить о репрессиях необходимо, но сводить счеты нельзя».
Русская литература давно говорит о том же самом. Вот пять главных книг на эту болезненную тему.
1. Александр Солженицын. «Один день Ивана Денисовича» (1959, журнальная публикация — 1962)
Перечень книг о политических репрессиях 20—50-х годов невозможно начинать с ничего другого. Небольшая повесть никому не известного 44-летнего сельского учителя, появившаяся в ноябрьском номере главного литературного журнала СССР, «Нового мира», по решению главного редактора Твардовского, одобренному лично Хрущевым, словно прорвала зацементировавшуюся плотину. Хотя, в сущности, в ней не было ни особо яростных обличений, ни запредельных ужасов. Солженицын честно отписывает обычный день обычного советского зэка, ничем не выдающегося. И именно эта обыденность — «обыденность зла» — производила такое сильное впечатление. Очевидец свидетельствовал: не очень разбирающийся в литпроцессе человек подошел к газетному киоску и сказал киоскёру: «Друг, дай мне тот журнал… где вся правда!» И тот без лишних расспросов дал ему № 11 «Нового мира» за 1962 год.
2. Варлам Шаламов. «Колымские рассказы» (1954—1962, первая публикация — 1966)
Книга, так же неизбежно упоминаемая в перечне книг о репрессиях — и так же неизбежно на втором месте. Неуступчивый и жесткий Шаламов, прошедший через 14 лет ада в Севвостлаге, категорически отказывался видеть в своем лагерном опыте что-либо позитивное. И передал свое ощущение в своих страшных рассказах. Вплоть до перестроечного времени они публиковались только в тамиздате, причем против воли и к крайнему неудовольствию автора, потому что эти публикации отсекали возможность публикации на родине. И прижизненная судьба его сложилась совсем по-другому, чем у нобелевского лауреата Солженицына, изгнанного и с триумфом вернувшегося. Но в посмертной славе они сравнялись.
3. Фазиль Искандер. «Стоянка человека» (первая публикация — 1990)
Кажется, что повесть в рассказах не об этом. Городской чудак Виктор Максимович совершенствует конструкцию махолета и попутно повествует рассказчику о своем прошлом. А лагерная тема всплывает в его рассказах как бы фоном. Но мудрый и тактичный Искандер исподволь восхищается своим героем, недвусмысленно давая понять, почему именно Виктор Максимович смог не просто выжить в лагере, но и сохранить в полной мере человеческое достоинство.
4. Владимир Шаров, «Репетиции» (1992)
Владимир Шаров всю жизнь пишет один метароман, в котором сплетает в единую фантасмагорию времена Сталина и Ивана Грозного, Раскол и Революцию. В «Репетициях» обитатели лагеря, возникшего на месте старообрядческой деревни, продолжают готовиться ко Второму пришествию, разыгрывая переходящие из поколение в поколение роли евреев-апостолов и римлян-легионеров, причем первые естественным образом становятся зэками, а вторые — охранниками. Вывод автора малоутешителен: история повторяется не как фарс, она просто повторяется, буквально. Но всё-таки из этого колеса всегда есть возможность выскочить.
5. Захар Прилепин, «Обитель» (2014)
Ближайший к нам по времени большой русский роман о сталинских репрессиях посвящен самому отдалённому их периоду — Соловкам 20-х годов, когда, собственно, система Гулага еще не сложилась в окончательном виде. Эта оговорка дает возможность автору сделать ряд парадоксальных наблюдений и задаться рядом неудобных вопросов. Почему, например, среди сидевших было не меньше коммунистов и огпушников, чем среди охранников? Как оказалось возможным, что соловецкие заключенные вели не только хозяйственную, но и научную деятельность?
Тема репрессий так до сих пор не раскрыта и не осмыслена в полной мере. Поэтому ее нельзя замалчивать.