Текст и фото: Дмитрий Шеваров/РГ
Редко когда за книгой, написанной в наши дни, встает бывалый человек. Битый, но не запуганный. Способный пахать не только за письменным столом, но и в поле. Готовый драться за правду.
И теперь вся жизнь этого края - вот в этой книге Алексея Завьялова. Книге жесткой, запальчивой, но не угрюмой (хоть и родился Алексей в деревне Угрюмовской).
Завьялов рубит правду не мелкой щепой, а поленьями. И летят эти поленья без всяких толерантных оговорок (вроде "извините, но вынужден прямо сказать...").
Достается всем: и правым и левым, и власти и "электорату", и военным и штатским, и городским и деревенским. Набатный колокол, а не книга.
Иногда кажется, что Завьялов провоцирует читателя, злит его - только бы не оставить в дремоте и привычном нытье. Так и адресует свои рассказы Завьялов не столичным дамочкам, а мужикам, которым есть еще дело до того, что происходит со страной.
Восстаньте из праха, говорит им Завьялов своими неласковыми сказками, хватит скулить, вспомните о своем назначении - возделывать землю, строить дом, растить сыновей. Очнитесь.
При этом автор "Лундоги" избегает грубых слов. Разговор мужской, но при этом интеллигентный, с самыми высокими культурными ориентирами. Эпиграфы отсылают читателя к Евангелию, Шиллеру, Николаю Клюеву, Андрею Платонову, Марку Твену и даже Дуайту Эйзенхауэру.
Так что проза Завьялова вологодская лишь по месту действия, а по сути она - вслед за Виктором Астафьевым, Василием Беловым и Валентином Распутиным - проза вселенская.
Печальная судьба Лундоги, как и судьба распутинской Матёры, - это образ того крушения, которое угрожает планете Земля.
В рассказе Завьялова "А день тот и час никому неизвестен..." герой, наохотившись, уснул в палатке, а проснулся через... пятьсот лет. Проснулся и понял, что, пока он спал, человечество погибло. Страшный суд состоялся. И только Вася (так зовут героя) остался на Земле, забытый Богом.
"...Легко отыскал он место, где стояла его изба - по древней ложбине перед ней, промытой когда-то лесным ручьем. И сейчас на дне ложбины звучала вода. Вася стоял перед едва заметным холмиком, бывшим когда-то русской печкой в его избе..."
Вася почувствовал себя живым и мертвым одновременно. Как жить, если жить не для кого? "И множество лет будет он, мертвый-бессмертный, не уставая скитаться по земле, продираться сквозь тайгу, брести по пескам, по руинам городов, пока не расстанется с последней своей надеждой..."
После этого столь же пошлая, сколь и вездесущая надпись "Здесь был Вася" наполняется эсхатологическим ужасом.
Завьялов знает, что современному человеку некогда (или просто лень) читать толстые книжки, поэтому его рассказы сжаты, порой даже несколько скомканы. Но, наверное, только такой и может быть деревенская проза в ХХI веке - клокочущей, рваной, стремительно переходящей от нежности к ярости, от улыбки к печали.
Один из рассказов Завьялова называется "Где-то в делянках". Это такой привет хрестоматийным "Мертвым душам". На семи страницах - семь обобщенных портретов. Устрашающие типы нынешних антигероев, добивающих русскую деревню, а вместе с ней и Россию: Лесоповал, Сучкоруб, Сучкоруб-щипач, Лесник, Драйвер... Последний и самый страшный тип этих деятелей назван автором Ушлым.
"Ушлый - это неутомимый, хитрый, невидимый и беспощадный, как ниндзя, продукт. Его как бы и нет, и он везде... В нем имеют отклик лишь позывы его желудка и гениталий. Он не анализирует последствия, его мир - то, что видит глаз здесь и сейчас. Он не оценивает свои поступки... Остановить Ушлого может только чудо или встречный пал..."
"Лундога" Завьялова - это и есть такой встречный пал против навалившегося зла. Выбивание клина клином. Астафьевская школа: в художественную ткань автор врезает лоскуты публицистики, не опасаясь испортить красивую вещь.
Крик не может быть вышивкой гладью.
К кому взывает бесстрашный автор? Услышат ли его? Тираж книги (250 экземпляров) даже надеяться на это не позволяет. Но Завьялов, если и беспокоится о читательском резонансе, то вовсе не о земном. Он знает, что есть другой Читатель.
"...Отец наш Небесный, помоги, а? Помнишь, как мы с Тобой сенокосили, стога метали? А рыбу, помнишь, ловили? Ячмень жали, я еще руку серпом порезал, вот, шрам остался, а потом с Вовкой уток Твоих пошли стрелять. Я сбил одну, а Вовка по стае промазал... Как с братьями картошку пекли в поле, а потом Ты нам помогал мешки на тележке возить? Журавлей Твоих провожали, а те все кружили над деревней, над болотом, нет их теперь, помнишь? Хорошо ведь было, как Ты и хотел. Мы помним. Помоги, спаси и сохрани, а?.."
Читая Завьялова, я все вспоминал распутинский Неповалимый Листвень с корой, изодранной бензопилами. После завьяловской прозы мне поверилось: это древо русской жизни где-то еще стоит.
Штрихи к портрету
Я попросил издателей книги Алексея Завьялова рассказать мне немного об авторе. Вот что написал мне редактор книги Андрей Сергеевич Русаков:
"Алексей Вячеславович родился в марте 1960 года. Труды у него, скорее, крестьянские, чем литературные. В конце 1980-х Алексей пытался быть "официальным" фермером, но с государством не справился, так что просто крестьянствует летом на своем огороде, рыбачит да охотится. Засевает вырубки кедрами и соснами. В 1990-е пытался создать заказник вокруг озера в своих родных местах, участвовал в различных экологических обществах и проектах. Последние годы они с женой Ириной Завьяловой (одной из лучших петербургских учительниц литературы) и тремя детьми живут в Петергофе, а полгода - в той самой Лундоге. Прописка в паспорте у него по-прежнему там, в деревне Угрюмовской, что на реке Сондуге..."
Дословно Размышления Алексея Завьялова из книги "Лундога"
Нынешнее состояние деревни напоминает пепелище, по которому ходят очумевшие от пожара погорельцы и что-то ищут, сами уже не зная что. Свод нравственных правил, который был впечатан в сознание крестьянства, - выгорел. На моей родине расхожим стал такой юмор: мама говорит сыну, что если тот будет хорошо себя вести, то папа ему сворует велосипед. Смешно? Но это не шутка. Падение такое глубокое, что многие перестали понимать, что это беда, грех.
Закрыть маленькие сельские школы и собрать деревенских детей в интернаты - всё это мы уже проходили. Проходили достаточно долго и страшно.
Начальники порой говорят, что радеют об интересах родителей, которые хотят, мол, своим детям лучшего, "городского" образования. Но не подумать ли об этих родителях по-другому: как бы сделать так, чтобы им стало уютно жить на земле?
Если мужик разогнется, то у него хватит ума и силы восстановить уклад жизни, наладить хозяйство - и проблема "куда же деть этих детей" отпадет сама.
Учителя не надо будет загонять в деревню, он сам туда поедет, потому что будет знать, что там живут свободные, богатые люди... Крестьянин, живущий в достатке, не считающий каждой копейки, не пожалеет средств на хорошего учителя, на новую школу, чтобы дитя его любимое подольше с ним жило.
Пора бы уже понять, что не может ребенок вырасти нормальным человеком, если нет для этого почвы. Только единицы способны сами пустить глубоко корни сквозь помойку и пустыню нашей жизни, но большинству-то нужны хорошие почва и климат. Ни походы в церковь всем интернатом, ни преподавание закона Божия, ни одаренные учителя не способны подменить живую жизнь.
Бродский, пожив в деревне, даже в ссылке, в общем-то, в неволе, написал такие строки: "В деревне Бог живет не по углам". Этот тонкий человек даже в самое глухое советское время увидел и понял присутствие Бога в простой крестьянской жизни.
Вздохнув свободно, крестьянин восстановит храмы, так как храм вернется в его душу, а не только в камень и бревна. Это очень важно, потому что крестьянин-пахарь любое дело начинает благословясь.
Деревня, работа на земле - это возможность жить по законам живой жизни. Крестьянская культура как раз эти законы и стерегла. И если она еще до сих пор, неведомо как, почти с того света выполняет эту роль, то не надо ее добивать новыми экспериментами.
Надеюсь, я ясно выражаюсь.