Текст: Ольга Штраус/РГ, Санкт-Петербург
Фото: пресс-служба Русского музея
Одна из самых прославленных сокровищниц мира нечасто предоставляет свои площади современным книжным графикам. Но Владимир Любаров — случай особый. Человек, даже далекий от искусства, наверняка знает его работы, порой не осознавая, чьи они. Симпатичные и неуклюжие любаровские «чудики» - обитатели деревни Перемилово — давно уже стали героями мультфильмов и персонажами театральных спектаклей, они путешествуют по европейским выставкам, пробираются в книжные сказки и сборники пословиц. Не так давно Владимир Любаров и сам стал писать книги, иллюстрируя сборники своих рассказов собственными же произведениями.
А вообще за спиной художника более 30 лет работы в книжной графике, свыше 100 оформленных книг. С 1973 по 1984 год он был главным художником журнала «Химия и жизнь». В 1988 году вместе с Аркадием Стругацким организовал издательство «Текст»... Но в начале 90-х Любаров резко сменил свою жизнь: уехал из Москвы в деревню Перемилово Владимирской области, стал писать живописные полотна в жанре лубка и… широко прославился.
О том, как и почему это произошло, - наш разговор с художником.
Правда ли, что Перемилово вы выбрали как место своего обитания случайно - машина сломалась в этом месте, когда ездили выбирать дом под дачу?
Владимир Любаров: Да, всё правда. И то, что заблудились, когда искали дом под дачу. И то, что машина заглохла возле деревни. Эту деревню, кстати, с дороги было не сразу и видно - она пряталась среди деревьев на горке, и о том, что это Перемилово, сообщал лишь ржавый указатель. Я пошел по этому указателю за подмогой… Так что по всем признакам моя встреча с деревней произошла совершенно случайно. Но я к этой встрече, вероятно, был внутренне готов. Иначе никакие заглохшие машины, никакие волшебные пейзажи меня никуда бы не привели… Тем более что в моей тогдашней городской жизни всё складывалось очень даже неплохо: с друзьями-писателями мы создали первое в России частное издательство, оно вполне процветало. Я мотался по Москве в поисках бумаги, на которой можно было печатать книги, - тогда без боя ничего невозможно было достать; ездил по типографиям, которые не желали работать по-новому; ругался с какими-то странными людьми, которые ставили всем кооператорам палки в колеса. В общем, жил азартной предпринимательской жизнью. А художнику во мне всё это, видимо, не особенно нравилось, поскольку рисовать я почти перестал. Художник забился в уголок моей души, затаился там и ждал своего часа. И когда я, ничего не подозревая, озабоченный лишь поломкой автомобиля, вошел в деревню Перемилово, тут оно и рвануло! Художник вырвался на свободу - и я вдруг понял, что нашел свое место на Земле. И вся моя предыдущая жизнь была, судя по всему, лишь подготовкой к этой встрече…
Местные встретили нас с женой приветливо. Не очень трезвый дядя Лёша с помощью молотка и проволоки привел в чувство мой «Москвич», а потом нам показали недостроенный дом - кривой-косой, но он стоял на самой вершине горки, участок косогором уходил к речке - поэтому его никто не хотел покупать. А мы глянули на этот косогор - и доводы разума перестали работать. Покупка этого дома противоречила всем нашим планам: до деревни можно было добраться только на машине - и то лишь посуху, в ней не было магазина, газа, телефона (мобильная связь и интернет, кстати, до сих пор отсутствуют). И с косогором этим, который не мог вспахать ни один трактор, мы потом тоже намучились. Но смотреть на этот косогор - по сей день большое счастье…
Ваши персонажи на перемиловских картинках удивительно похожи друг на друга - все как родня. Этот антропологический тип - славянский с примесью финно-угорского - свойствен Поволжью. С другой стороны - эти лица очень похожи на мадонн Петрова-Водкина. Чем они вам, внешне человеку совсем иного обличья, так симпатичны, так близки? Почему вы ими любуетесь?
Владимир Любаров: Почему вы считаете, что художнику должен нравиться тот типаж, к которому он сам принадлежит? Вовсе нет. Я рисую не тех людей, которые мне визуально нравятся, не красавцев определенного антропологического типа, а тех, которых я вижу. При этом я не реалист, не фотограф, не документалист. Я не добиваюсь портретной схожести моих персонажей и их, условно говоря, прототипов. Нарисованные люди проходят сквозь мое восприятие, пропускаются через фильтры моего жизненного и художественного опыта... А на выходе получается некий архетип, отчасти вневременной, отчасти «принаряженный» в «одёжку» тех времен, которые мне чем-то дороги, интересны, которые меня, художника Любарова, сформировали, воспитали, чем-то задели…
В какой-то мере я вывожу свою породу людей - любаровских: да, неказистых, да, порой корявеньких, коренастых, но эти люди импонируют мне своей самодостаточностью, умением принимать жизнь такой, какая она есть, отсутствием интеллигентской рефлексии и дерганости, отсутствием высокомерия и нашей городской перекошенности. Эти люди не клянут судьбу, хотя она у них совсем непростая, но они даже в тяжких обстоятельствах умеют находить крупицы радости. У этих людей своеобразный теплый юмор, и они не чужды самоиронии, с чем у нас в городе, особенно у граждан, которые гордятся своей образованностью, дела обстоят совсем неважнецки.
Персонажи моих картинок мне симпатичны, как были симпатичны в начале девяностых годов те перемиловцы, которые приняли меня в деревне как своего.
Я над своими персонажами подшучиваю, но беззлобно - как беззлобно подшучивали деревенские надо мною, городским придурком, который по приезде в деревню ничего не смыслил в их крестьянском быте, даже траву не умел косить. По сей день не совсем понимаю, почему деревенские меня так хорошо приняли. До встречи с ними я был настоящим городским неврастеником, а общаясь с ними - успокоился, обрел себя. Перемиловцы заново научили меня чувству родственности, подрастерянному и подразмытому в городе. С их помощью я постиг «секрет завалинки» - секрет неспешного философского общения со всеми как с равными, обо всем на свете. Завалинка прививает чувство подлинности человеческого общения, и никакие социальные сети его не заменят. Наверное, поэтому я и сам не выхожу в социальные сети: после завалинки трудно пользоваться суррогатами.
Это правда, что мои персонажи подчас воспринимаются зрителями как родственники. Но мне кажется, что родственность моих персонажей многослойна: это не только один этнографический и социальный типаж. Моих персонажей объединяет, скорее, родство их душ, особый позитивный взгляд на мир, который читается в их мимике, в выражении глаз. Часто вспоминаю случай, который меня растрогал. У нашей знакомой престарелая матушка впала в старческую деменцию, даже близких не узнает. А возле её кровати на стене висит календарь с моими картинками. Год закончился, дочь хочет его убрать. «Нет, - говорит старушка. - Этих людей оставь. Это мои родственники, я с ними разговариваю…»
А как односельчане воспринимают ваши картины? Смеются? Обижаются?
Владимир Любаров: Мои односельчане всегда были очень деликатны и не требовали показать им, что я рисую. Возможно, подозревали, что мое художество может им не понравиться, а обижать соседа не хотелось. Быть же неискренними деревенские не умеют - всегда режут правду-матку, даже в ущерб себе. Я тоже никогда не рвался показывать им свои картинки - видимо, по сходным соображениям. В деревне ведь всегда есть риск схлопотать в глаз. Хотя мне ни разу так и не перепало - перемиловцы, видимо, берегли меня как местную достопримечательность. «Это у вас в Перемилове художник живет?» - спрашивали в соседних деревнях. «У нас», - важно кивали наши. И дом мой, кривой-косой, так и окрестили - «домом художника». А если дальше следовал вопрос: «А рисует-то он чего?» - ответ чаще всего был таким: «Да фигню всякую рисует, он же из города приехал…»
Уважали они меня, скорее, за трудолюбие - в деревне любой труд в почете.
На чердаке, где моя мастерская, допоздна горит свет, и соседи смотрят на мое окошко с одобрением: вот, дескать, молодец Володька, пьяным не валяется, работает!
Ну, а если кто-то из местных прорывался ко мне на чердак - за бутылкой, скажем, или поговорить по душам, тут уж он начинал рассматривать картинки, переставлять их туда-сюда, вздыхать и, как правило, надолго замолкал. С плеча не рубил, обдумывал вердикт. Одним нравилось то, что я делаю, другие категорически возражали. «Ты, Семеныч, неправильный художник, - говорил мне, к примеру, механизатор Вася. - Надо рисовать, чтоб похоже было и одновременно красиво. Чтобы я захотел стать лучше. Пить, скажем, бросил. Или курить. Искусство, Семеныч, должно меня воспитывать!» Велел мне учиться рисовать. Я обещал. Так по сей день и учусь…
Честно говоря, очень жаль, что всё это мое общение с местными потихоньку уходит в прошлое. Большинство моих деревенских друзей переселилось на перемиловское кладбище за горкой - когда я приехал в деревню, почти все они были старше меня. Теперь там, где они жили, селятся дачники. Эти занимаются только собой. Они приносят в деревню философию городских многоэтажек, где соседи едва здороваются друг с другом. Вот и «новым перемиловцам» дальше границ своего участка ничего не интересно. «Секрет завалинки» потихоньку умирает. И на то, что я рисую, дачникам в общем и целом совершенно наплевать…
Вообще мне всё чаще кажется, что это я теперь - настоящий деревенский старожил, этакий хранитель деревенских традиций, которые я, слава Богу, еще успел застать в Перемилове. Вот этот деревенский дух я и стараюсь сохранить в своих картинах.
В ваших работах много явных и скрытых цитат. Вы — постмодернист?
Владимир Любаров: Ну, я бы не торопился безоговорочно причислять себя к «типичным постмодернистам». Постмодернизм в моем понимании - это явление достаточно холодное и умозрительное. В постмодернистском «цитатном искусстве» аллюзии из разных времен и классиков часто просто механически прилепляются одна к другой. Помню, однажды в столовой соседнего села Сима я наблюдал такую картину: пришел тракторист с поля на обед - с бидончиком, сунул его в окошко, а повариха ему туда - хрясь! - наливает большим половником порцию борща. А потом - хлоп! - туда же второе: пюре с котлетой. Возможно, и компот туда залила - не заметил. Вот и произведения постмодернизма зачастую выглядят именно так.
Если кто-то из искусствоведов видит в моих работах «цитаты» из других художников - это их право. Я же никого специально не цитирую.
Мы все, художники, родились не среди чиста поля. Подобно тому, как все писатели вышли из «гоголевской шинели», так и на создание моего художественного мира повлияли и «таможенник» Руссо, и югославские примитивисты, и Павел Филонов, и много других прекрасных художников. И, конечно же, русский лубок - пожалуй, в наибольшей степени. Ирония лубка, его народная мудрость… Однако все эти «влияния» вступили в химическую реакцию с моим личным и художественным опытом лишь в деревне Перемилово. А не очутись я там - может, и проносил бы по жизни все эти «влияния», как чемодан без ручки: и таскать тяжело, и бросить жалко…
Сколько времени уходит у вас на создание одной картины? Вы работаете «запоем» или любите отвлекаться от работы?
Владимир Любаров: Ну, не знаю, я по-бухгалтерски ничего в своей жизни не планирую, она течет как бы сама собой. И я подчиняюсь её потоку. Если нет выставок, большую часть времени провожу в деревне, живу замкнуто - только семья, иногда наведываются друзья. В деревне я работаю как прежде - с утра до вечера. Если перестаю работать, то делаюсь похожим на медведя-шатуна. Брожу по участку, цепляюсь к ближним, объясняю им, как ухаживать за огородом, пытаюсь воспитывать кота и наших собак, Дусю с Марусей… Меня, как говорят мои внуки, «колбасит». Поэтому моя семья очень любит, когда я работаю, создает мне, можно сказать, все условия для творчества.
За мольбертом я сразу успокаиваюсь, жизнь тут же налаживается, я обретаю своё место.
Как и тридцать лет назад, отрываясь от красок и кисточек, я поглядываю из окна мастерской на дорогу, петляющую по деревне - и пусть теперь по ней гуляют другие люди, старая деревня никуда не делась, она проступает для меня сквозь очертания новых домов. У меня, кстати, тоже новый дом, я его построил на месте старого. Но старый дом - маленький, кривенький-косенький, тоже никуда не исчез. Новый дом построился вокруг него. Старый дом, зашитый в новые доски, прячется внутри нового - как матрешка в матрешке. Старый дом как бы ушел в «подсознание» нового. И для меня это важно, я со старым домом на связи, постоянно с ним «перестукиваюсь»…