– Ленинградка стоит, - сказал Хижняков с таким видом, как будто: всё, пипец, расходимся. Ну, то, что он не хотел ехать, было видно и так. Прежде чем сесть за руль, он четырежды обошел машину и, кажется, готов был уже поссать на колесо, как космонавт перед стартом.
– Да, вроде, рано еще.
– Не, в это время всегда стоит.
Хижнякова и не узнать. Обычно-то он – мастер весело обскакать пробки, рассекать по дублерам и с трудом разворачиваться в переулках («Ford Transit» – исполинский, в некоторых местечках Европы городские автобусы и то меньше). Да ему, кажется, по кайфу было и в пробках. Ему, видимо, нравилось, что водилы узнают, сигналят, ну, в смысле, не «узнают», а реагируют на все это многогранное, громадно-угловатыми буквами «FILE». Логотипами по всем бортам и во всех проекциях были по-армянски щедро разукрашены все машины телеканала. Тот же Хижняков радостно называл свое шестиметровое чудо-юдо «ECTO-1», то есть как тачку «Охотников за привидениями».
– Да нет, не стоит, шесть баллов, – сказал Гремио, мигом слазив в айфон. Олега это слегка восхитило. Настолько не вязалась хипстерская, яблочная проворность с обликом ряженого в шапке-кубанке, каких-то красных шароварах, в гимнастерке, увешанной какими-то казацкими, а то и вовсе придуманными, орденами до пупа. Можно сказать, в Олеге впервые проснулся профессиональный интерес. Только что он – и интерес, и сам Олег (почти) – дремал, когда они час вымучивали нудное студийное интервью. Великий и ужасный Гремио перед камерой не то что терялся, но нудел, просил переписать, опять начать, но начинал снова с бессмысленной отглаголицы с выпученными глазами. Все это было скучно. Заподозрить в нем иную форму жизни, хотя бы по бесовскому айфону с уклоном в розоватую бронзу, – уже не скучно.
– А мне давно было интересно с вами пообщаться, – соврал Олег, когда отъехали и на первой же мелкой улице встали в пробку (Хижняков мрачно торжествовал). Гремио молчал. Ну конечно, ответных комплиментов не дождешься, Олег ведь человек без лица.
– Это правда, что ваша настоящая фамилия Валиуллин и вы бывший офицер ФСБ?
– Я не думал, что такое уважаемое издание повторяет уличные сплетни, – парировал ряженый.
– Ну, это спорный вопрос.
– Что?
– Корректно ли называть телевидение «изданием».
Олег обезоруживающе улыбнулся, и дальше сохранял ласковую улыбку, хотя всякий журналистский интерес, мелькнувший было, у него пропал. Его не удивляло даже то, что эту уличную сплетню, – действительно ведь эту страшную тайну не проблема было разыскать в сети, – но эту «уличную сплетню» черным по белому пропечатали в той объективке, которую принес чуть ли не сам Гремио. То есть понятно, что в XXI веке можно (и нужно) обойтись без этой фельдъегерской макулатуры, но Олег все же посмеялся над этими официально пропечатанными тайнами мадридского двора: «По другим сведениям – Валиуллин».
Обиделся он или нет, но всю дорогу Гремио демонстрировал, что страшно озабочен и занят, тыкал в экран и постоянно звонил своим (у него был длинный ноготь на мизинце – нечто то ли оккультное, то ли гитарное, но это только усиливало олегову неприязнь). «Свои», кажется, нервничали. Ну да, спектакль уже начинался, все пошло немножко не по плану и не по графику, – ну так меньше надо было выделываться в студии. Впрочем, на «Файле» и без того вечный бардак с графиками, но мерзкому гостю это, конечно, знать не обязательно.
И уж конечно, они постояли во всех обещанных пробках. Хижняков значительно молчал.
Говорят, когда арестантов возят на суд по Москве, то это реальная проблема – ну, там, шесть часов в пробках, жара, туалет в автозаке (то есть его отсутствие), то-се. Без воды. Говорят, это специально применяют к самым именитым, в-прошлом-влиятельным, чтобы сразу сломить. Вчера ты матом министров крыл, сегодня – СИЗО и не позвонить никому, завтра – ты униженно ссышься в раскаленной консервной банке на Ленинградке, на глазах у конвоя. Люкс. То есть специально выбирают такое время... Это к тому, что по сравнению с этим часик с Гремио лицом к лицу (Хижняков, собака, ведь и радио не включал) – санаторий, и Олега давно не парила такая ерунда, как «напряженное молчание». Он отвечал на него рассеянной полуулыбкой и ничего не значащим взглядом сквозь. Гремио же, похоже, это нервировало.
– А вы что же, работаете на теме культуры? – раз запальчиво спросил он, видимо, каким-то боком (и, как ему казалось, саркастически) возвращаясь к теме биографии. Типа – ответный удар.
– Мы на «Файле» все универсалы в плане направлений и тем, – отвечал Олег с кротостью сектанта.
– Но вы, вообще, хорошо в этом разбираетесь?
– Не настолько хорошо, как вы.
В молчании они прибыли в центр. Им открыли шлагбаум. В облупленной подворотне, где о театре не напоминало ничего – кроме, может, извращенно-изящной пепельницы-плевательницы на мощной ноге, – «файловский» автобус окружили несколько темных личностей.
– Всё нормально, это наши друзья, – снова сострил Олег. Гремио с ним даже не попрощался. Он свирепо рявкнул на подручных, когда они выгружали его мешки. Да, его гребанный реквизит тоже пришлось таскать на студию.
– Между прочим, катафалки положено каждую ночь обрабатывать хлоркой, – заключил Хижняков, глядя им вслед, и сплюнул. – По часу.
– Бога ради. Не начинай.
– Серьезно. Есть такой ГОСТ.
– Ага. А кто тут называл машину шмаровозкой? И радостно ржал – ах, не оставили ли гостьи передачи под сиденьем свои ******* трусики… Валер, поживее, мы реально опаздываем.
Их с оператором пропустили со служебного хода, как и было оговорено. Причем, начальник охраны хлопотал и лебезил так, будто это маски-шоу уже пришли. В богато украшенном фойе – люстры, мрамор, портреты артистов и пара подгулявших в буфете эстетствующих пенсионерок, – Олегу пришлось понервничать и самому. Он вызвонил профессора только с пятой попытки. От этого «эксперта» он с самого начала не ждал ничего хорошего – бывают же люди, которым, может, и не девяносто, но девяносто в душе. Они не умеют читать и писать смс, не умеют выключить звук телефона, который разрывается стандартной, на две ноты, трелью в самый неподходящий момент – например, во время съемки, – а выключив, не умеют включить.
Наконец, явился. Но до чего плюгав. Очки станут бликовать.
– Вы же сказали – в антракте... Я, честно говоря, ждал...
– Простите, Владимир Антонович, технические проблемы! Встаньте, пожалуйста, здесь. Валер, где ему лучше встать?.. Валер, петличку.
Профессор заметно нервничал. Пока выставляли баланс белого – смотрел затравленно, как будто листок не просто листок, а снимают его с арестантским номером.
– Вы готовы? Начали. Владимир Антонович. Вы посмотрели нашумевшего «Гамлета» в постановке Аркадия Коноевского. Можете поделиться вашими впечатлениями?
Но дедушка все ж молодец. Советская закалка. Как только Валера залепил свет, он приосанился и заговорил хорошо поставленным голосом, постепенно с напором ускоряясь, как будто гражданское негодование распрямлялось в нем, как пружина.
– Скажу откровенно – я возмущен. И не только потому, что когда-то имел честь смотреть в роли Гамлета Володю Высоцкого. Потрясающего. Потрясающего... Мне не хочется думать о деградации искусства, потому что это означало бы, что всю мою полувековую службу русскому театру можно перечеркнуть – если мы всего лишь группка слепцов, которые ведут друг друга в пропасть, да уже начали в нее падать, так сказать... Смею надеяться, что это деградация только отдельных ветвей, отдельных школ, которые сегодня, здесь, злоупотребляя, так сказать, гостеприимством прославленной сцены, демонстрируют свою полную несостоятельность... Но все же позволю себе вернуться к настоящему искусству, к настоящему «Гамлету» и Володе Высоцкому, который сказал мне тогда...
Олег сделал энергичный гаишный жест, и вышколенный советский профессор понял и увидел, хотя, казалось бы, глазом не повел.
– Я хочу напомнить, что это были семидесятые годы. Годы колоссального расцвета не только Таганки, но и вообще искусства, духовной жизни, духовного окормления. И обратите внимание, какой контраст! Примерно в те же года помещает действие своего, с позволения, «Гамлета» господин Коноевский. Более того! Он ведь делает героем не Гамлета, не кого-то, а само время и само наше тогдашнее общество! Это, значит, у нас там прогнило все в королевстве! Это, значит, у нас атмосфера тотальной лжи, разложения, двурушничества, низости... Тотальной, я подчеркну, всеобщей низости!
Голос профессора почти гремел под сводами. Эстетствующие пенсионерки с интересом свесились с перил.
– ...Вы знаете, это ведь пародия не на брежневское время. Хотя, казалось бы, именно его Коноевский так нарочито выпячивает. Послушайте, но ведь это просто китч! Он делает Розенкранца, и Гильденстерна советскими журналистами, которые вынуждены тотально говорить неправду и, как апофеоз этой измены призванию, они как бы сидят и коллективно сочиняют мемуары Брежнева – «Малую землю», «Целину»… Вы знаете, мне, как человеку, который пятьдесят лет в критике, в журналистике...
– Владимир Антонович, хотелось бы понять...
– Да. Я веду к тому, что это ведь не просто бред и дурновкусие. Это не просто низкопробные эксперименты с классикой. Это даже не просто политическая, историческая пародия, хотя понятно, что могут быть и негативные суждения о Брежневе и его времени, у нас ведь, в конце концов, демократическое общество...
– Владимир Антонович!
– Да. Но это еще и русофобия, – профессор поднял палец и хорошо замолчал. –Чистейшей воды русофобия. Отрицание не только наших ценностей, но и права на то, чтобы русское общество – в разные этапы, пусть и непростые, – имело цивилизованный облик. «Гамлет» у Коноевского – это не больше чем повод заявить о том, что благородным может быть только внутренний эмигрант, метящий во внешние, а окружен он тотальным пьянством, воровством, казнокрадством, оскотиниванием...
Несмотря на то, что фонтан было не заткнуть, Олегу нравилось – в перспективе. По крайней мере, ключевые моменты вроде «русофобии» нарезать можно было хорошо. Он запоздало пожалел, что не поставил профессора к другой стенке, так, чтобы сзади был Высоцкий, ну да ладно. Тем более, выпалив залпом втрое больше оговоренного, профессор вдруг как будто выключился, быстренько закруглил разговор и почти вприпрыжку побежал обратно в зал. Валере пришлось даже чуть догонять, чтобы вернуть микрофон.
Так. Ладно. Пока все, вроде, складывается. Выдохнуть – и дальше.
Олег не был склонен к жестам типа «с богом» и прочему «сверим часы», но тут пришлось, действительно, сверить, и выдержать четыре минуты перед дверьми, похожими на каравай, у которых парень из охраны предусмотрительно подменил билетершу. Им подобрали неплохую диспозицию: скромный боковой ход, позволявший до поры оставаться незамеченными в проходах, но быстро затем оказаться перед сценой. Все было идеально просчитано по схемам зала. Короче – маленький «Норд-Ост».
Однако на сцене Олег сразу же увидал такое, что коротко ткнул Валеру, и они немедленно выдвинулись на середину, никого не дожидаясь. На сцене стоял трап. То есть настоящий (кажется) авиационный трап, причем, такой советский, где машинка внизу (самоходная часть) – это такая именно машинка из шестидесятых, как машинки в классических иллюстрациях к «Незнайке». Господи, да где достали? Как втащили в театр?.. Не склонный демонизировать своего героя (как делали многие), Олег готов был на миг поверить в сверхвозможности Коноевского... Уже потом он рассмотрел другой реквизит, не менее исполинский, но уже, конечно, примитивно-картонный: нечто вроде египетских пирамид, оклеенных баннерами в виде чеков «Березки». В общем, за этим стояла символика, которая мало что говорила людям его поколения (сам-то он вычитал про «Березку» в рецензиях), поэтому пока он больше оценивал всё технически – насколько внушительно будет смотреться в кадре.
Может, их вела судьба? – но, опоздав, они попали на самую визуально-вкусную сцену. С вершины трапа, откуда-то с верхотуры, две длинноногие блондинки в форме бортпроводниц (и тоже, кажется, советских) бережно спускали вдрабадан пьяного молодого человека в серой генеральской шинели. Жаль, что Валера, вскинувшись, успел снять лишь нижнюю половину этого впечатляющего схождения с небес. Но да и то было хорошо.
Пока Олег с Валерой возились, обменивались жестами, реплики актеров внизу сцены как-то прошли мимо них, они услышали только громогласный, вальяжно-пьяный генеральский окрик:
– На вопрос губки – какой ответ может дать королевский сын?
– Вы принимаете меня за губку? – смиренно спрашивал некто в костюмчике – таких было несколько.
– За губку, которая впитывает щедроты короля, но он держит их – как обезьяна орехи – за щекой. Раньше всех берет в рот, чтобы позже всех проглотить. Когда ему понадобится то, что вы скопили, он нажмет на вас – и, губка, вы снова сухи. А впитываете вы – слюни! – «генерал» победно оглядел зал и очень натурально покачнулся. – А слюней у него – много! – Он с детской радостью принял рулады зала. – У него полон рот слюней! Сиськи-масиськи...
«Генерал» принялся несмешно пародировать, чтобы кончить дело смачным троекратным поцелуем, от которого его серенький собеседник долго отплевывался в ведро: только сейчас Олег заметил, что по сцене расставлены мятые жестяные ведра. Да и то – «заметил»; он пока лишь восторженно пихал Валеру: ты это снял?.. Поцелуй снял?
– Вот вы сейчас что пишете?
Некто балетными движениями проплыл к основанию пирамиды и выдернул листок из одной из пишущих машинок, которых, оказывается, здесь тоже расставлено было множество. «Был бы хлеб – а песня найдется», – зачитал он.
– Вот-вот! Сечешь фишку? Что общего между хлебом и песней?
Некто молчал, то ли сконфуженно, то ли услужливо.
– И то, и то – во рту! В гениальном генеральном рту, полном слюней! Сиськи-масиськи...
Ну да, шутка, повторенная дважды, становится вдвойне смешней. Даже Олегу, человеку в этом зале во всех смыслах новому, наскучило через минуту, он снова коротко ткнул Валеру и кивнул на зал. Валера развернул камеру и включил лампу. Те несколько рядов зрителей, которые попали под нещедрый, но в темноте – режущий свет, неприязненно щурились, прикрывались программками. Или же, наоборот, позировали, старательно не замечая камеру, но приняв благородные осанки и написав на лицах прямо внимание-внимание к тому, что происходило на сцене. На сцене шел какой-то нудный диалог о том, нужно ли врать и лить елей (видимо, речь снова о Брежневе и kо), или писать жестокую правду о том, что «лица сморщены, глаза источают густую камедь и сливовую смолу». Олег, конечно, не специалист, но и ему было очевидно, что премьера и так провалилась – и без того, что будет дальше. А с «дальше» возникла, кажется, загвоздка. А может, они неправильно координировали время.
Во всяком случае, лагерь неприятеля заметил съемочную группу раньше, чем начался перфоманс, что было и не удивительно: еще бы, адски фигачить накамерным светом. В уголке первых рядов случилось некое оживление. К ним усиленно оборачивались, кто-то вскочил, потом сел, потом вскочил. Олег видел и белую голову в эпицентре этого движения. Несмотря на относительную молодость, точнее, не-старость, Аркадий Коноевский был седым, а может, даже чем-то подкрашивал-подбеливал седину, чтобы она хранила такой ровный благородный оттенок прогоревшего пепла. Special for глянец, на страницах которого модный режиссер постоянно маячил... Олега забавляло другое – уж не неестественность оттенка. Он понял вдруг, что впервые видит своего героя живьем. Ну, как – «видит».
Один из свиты в итоге отделился и начал пробираться к ним, услужливо извиваясь меж кресел, как уж или официант. Забавно также, что сам Коноевский в этом разворошенном гнезде администраторов оказался единственным, кто к ним ни разу не обернулся. Хотя все остальные что-то все время ему наговаривали, кидая напряженные взгляды.
Клерк добежал.
– Что здесь происходит? У вас есть разрешение на съемку?
– Здравствуйте. Телеканал «Файл». А в чем дело?
– Кто вам разрешил снимать?
– А что, это закрытый показ?..
Администратор страшно вращал глазами, ухитряясь посылать при этом извиняющиеся улыбки налево и направо – по беспокоенному свету, и выглядело все это, по крайней мере, жалко.
– У нас свободная страна, – спонтанно выдал вдруг Олег, обращая ситуацию в фарс. Смеха ради можно попросить подойти «своего героя»... Но слишком перетягивать на себя инициативу в этой истории – тоже палка о двух концах.
– Но вы могли бы хотя бы не пользоваться прожектором!!! – прошипел администратор. Да. Резонно. На это было нечего возразить, поэтому Олег только и мог, что спародировать укоризненный тон: «Ну, Валера, ну, блин!..».
Вообще-то дело нехорошо затягивалось. В теории, съемочная группа должна была ввалиться в зал к самому действу, но оно никак не начиналась, и Олег шарил взглядом по рядам, уже не зная, чем продолжить разговор. А может, они действительно напутали по времени. И, может, это Гремио начал действовать досрочно, увидев, что в зале перепалка, острый хирургический свет и зрители уже отвлекаются.
Гремио в три скачка оказался на сцене – и в масштабах был особенно заметен его низенький рост, нелепая ширина шаровар, или галифе, как назвать, – и начал бегать из одного конца в другой и что-то кричать. Актеры замолчали, оцепенев. Весь зал оцепенел, и администратор, наконец, отлип от съемочной группы, – а Валере и не надо было командовать. Тем не менее, все эти благостные условия не спасали Гремио, голос которого – и это тоже стало особенно заметно сейчас – ну никак не годился для такого зала. Валера морщился, поправляя наушник и, видно, понимая, что скромненькой пушкой это не поймаешь. Надо было сразу выдвигаться в первые ряды, но кто же знал. Гремио хрипел, хрипел, хрипел. То, что лозунги он чередовал с какими-то песнопениями (Олег разобрал: «С нами Иоанн!»), тоже пониманию не способствовало. Выкрики не-песенные были посвящены, кажется, тому, что это наша история, и мы не позволим либерастам, инородцам...
Олег больше следил уже не за сценой, где безнадежно, а за седой головой. Коноевский не шелохнулся. Вокруг него бушевало море. Кто-то куда-то бежал. Дали свет.
Продолжая хрипеть, Гремио достал из своих мешков два больших стеклянных сосуда, молоток, торжественно тюкнул, и по залу прокатилось: а-ах. Какие-то дамы уже пробирались к выходу. Что это у него – было почти неразличимо из-за огней рампы, отсвечивающих в стекле, Олег-то, конечно, знал: час назад в студии Гремио долго, подробно и как-то со смаком демонстрировал заспиртованных младенцев. Невинный вопрос Олега – «А где вы их взяли?» – вызвал нервную реакцию героя, потому что не укладывался в логику его повествования. Логику и без того непросто было понять. По крайней мере, отправной точкой служило что-то в духе «На руках Ельцина – кровь тысяч русских нерожденных детей», но при чем тут, опять же, Ельцин, Олег уже и не пытался проследить. Гремио в студии сбился, сначала пытался продолжить про хаос девяностых, потом – огрызнуться, типа, а какая вам разница, сейчас много коммерческих кунсткамер, потом потребовал все сначала, – сложный клиент. Сейчас ему тем более вряд ли удалось объяснить залу, что это младенцы и что кровь тысяч...
Тем не менее, оцепенение, наконец, спало. Половина зрителей повскакивала с мест, кто-то заорал «Милиция!», кто-то из коноевского окружения вел себя более хладнокровно и начал выводить людей по секторам. В планах все было более стройно, но сейчас, кажется, все испугались химической атаки, теракта, чего-то такого – постороннего. То есть акция Гремио имела почти обратный эффект: защитник традиций и, в общем, государственности, он выглядел сейчас как фанатик-террорист, чего-то сам испугавшийся, сжатый, зажатый, затравленный в богатом театральном свете: будто разбив банки, он разом улетучил слова. Он, можно сказать, покорно дождался охраны и позволил себя увести, смиренный вдруг маленький человечек. Со всех сторон Олега и Валеру толкали, в гвалте звучало что-то про вызванную полицию, и, в общем, надо было делать всё быстро. Тем более, наблюдая за глупым перфомансом, Олег прохлопал ушами главное. Когда он перевел взгляд на седую голову, ее уже не было. Коноевский исчез, ушел, убежал, увели. Черт. Ладно.
Вообще, конечно, для «творческих задач» Олега сам Коноевский был бесполезен. Как это ни странно для героя документального фильма. Не странно. Говорят, что когда Элвиса нашли мертвым в ванне, его продюсер (кто это был? – в голове Олега вертелось неуместное «Айзеншпис», хотя почему «неуместное») сказал: «Какой ужас. Но ничего. Мертвый Элвис еще лучше, чем живой».
Почти та же история.
Так что Олег пихнул Валеру, увлекшегося подсъемкой бегущей богемы, и повел его наперерез толпе к малоприметной двери, у которой уже ждал, как было условлено, начальник охраны. Ждал и нервничал. Чуть ли не губы тряслись – когда подошли.
– Вы же сказали, что...
Ну да, ну да. А кому и когда «Файл» говорил правду.
Рядом застенчиво топтались два полукачка, полуподростка, подручные Гремио, которые почему-то не оказались задействованы в постановке своего духовного отца. Но ведь и к лучшему. По крайней мере, их не увели. Хотя выглядели они так (черные худи, как из фильмов про банды Гарлема), что это было даже странно. Уж явно не зрители спектакля, билет на который стоит, как самолет.
Возле сцены, кажется, все же пахло: то ли дохлыми младенцами, то ли формалином, или чем.
Они пошли темными закутками и сложными коридорами – гуськом, странная компания. Шпана в худи и охранник подчеркнуто не замечали друг друга. Как собаки и кошки в очереди к ветеринару. Олег когда-то сидел в такой очереди, восхитился и запомнил. До мест, где они сейчас шагали, никогда в жизни не добежала бы никакая полиция: изнутри театр оказался реально катакомбами. Это вряд ли можно было назвать «закулисьем», скорее, большим и очень старым хозяйством: древний линолеум, облупленные двери, какие-то лампочки на шнурах, – непонятно, на что идут эти тысячи и тысячи рублей с модных премьер, а вообще Олега всегда забавляла эта изнанка доброй половины строений на «золотом километре России». Как называли в пафосных путеводителях то Тверскую, то Арбат.
– Вот это, – сказал Олег. – Что здесь?
Можно было не спрашивать, видно же, что чулан. В самом темном и дальнем углу они ткнулись в самую невзрачную дверь. Начальник охраны ткнулся (заперто) и неуверенно предположил, что, кажется, да.
– Хорошо. Нам нужно минут десять, не больше.
– Да хоть час, – буркнул охранник и поскорее пошел с места преступления.
– Так, мужчины. Значит, история такая. За этой дверью сидит Аркадий Леонидович Коноевский. Спасаясь от народного гнева, который разыгрался на премьере «Гамлета», он побежал от вас внутрь театра и теперь унизительно прячется в кладовке. Вас – много, человек двадцать. Вы пытаетесь его оттуда выкурить и вытащить под светлы очи возмущенного народа. Это понятно?
– Типа, курить? – спросил тот, который был пошире.
Господи.
– Только если очень хочется, – ласково объяснил Олег. – Вы просто ломитесь в дверь и что-то такое кричите, типа, выходи, святотатец, или как это у вас там называется. Кричите вы так, как будто у вас за спиной еще куча народу. Снимаем мы со спины, если лица попадут в кадр, закроем такими квадратиками. Всё поняли?
Эта публика могла и подумать, что Коноевский действительно там.
Двое напялили капюшоны и стали неуверенно биться в дверь и нечленораздельно мычать. Каков поп, таков и...
С пятой примерно попытки Олегу удалось их как-то раскочегарить (он начинал действительно нервничать: кто знает, вдруг полиция и правда решит осматривать здание, несмотря на общую сочувственную лень). На фоне их дрыгающихся спин – кое-как отписали синхрон. Потом Олег торжественно стучал и кричал (молчаливым метелкам): «Аркадий Леонидович, это телеканал «Файл», пожалуйста, ответьте что-нибудь! Вы в порядке?».
Наконец, наступило время мочи.
– Где моча? – спросил Олег.
Его не поняли.
– Вот у вас был груз, вот там были не только мертвые младенцы, но и моча в баночке, – терпеливо объяснял он. – Ну, должна была быть, я не видел, слава богу.
Они жали плечами.
Может, Гремио разбил ее на сцене вместе с уродцами.
– А может, и в машине забыли...
– Хижняков будет в восторге...
– А зачем вам моча? – спросил один.
– Как ты думаешь, почему я выбрал именно эту дверь? – с напором начал Олег. Спокойно, спокойно. Полечить бы нервы. По такой схеме обычно отвечают только психопаты. – Посмотри вниз. Что ты видишь? Это плитка. Какая у нее затирка? Ну, смелее. Светлая. Мо-ло-дец. То есть если полить мочой, будет прямо видно, что это моча, и она течет из-под двери. То есть великий режиссер обоссался – то ли от страха перед гневом народных активистов, то ли просто не вытерпел, потому что прячется там несколько часов. То есть мы показываем эту мочу и объясняем вот ровно то же, что я сейчас вам сказал.
Но от того, что Олег прочитал сейчас эту проповедь, заветная баночка, конечно, не нашлась.
– Так, ребятки, у нас времени действительно очень мало. У меня нетривиальный вопрос. Кто хочет ссать?
Один заржал, второй потом тоже. Ну конечно. На это они не подписывались. Можно подумать, им предложили тут, в коридорчике, замочить живого Коноевского.
– Валера?
– Ты охренел?.
Ну да. Это было бы и бессмысленно. Валера бы не успел и помочиться, и заснять, как моча течет между плиток.
– У нас реально очень мало времени, – повторял Олег, как мантру, грозно, но как бы и оправдываясь, отвернулся к двери и начал расстегивать ремень.
Молодчики прыснули, Валера бурно начал снимать, обходя и посмеиваясь.
– Э, ты че творишь?
– Не ссы! То есть, ссы, не боись, это для твоего семейного архива... Вырежем...
– Ага, для архива, завтра все будете смотреть и ржать, – Олег быстро стряхнул и отпрыгнул. Посмотрел, не подмочил ли кеды. Текло неплохо. Валера брал на крупняке.
Последним номером надо было снять, как выскочивший из заточения Коноевский спасается бегством, но это уже совсем трудно было организовать. Они попытались, конечно (что получилось – уже не для архива, а для помойки). Валера, как настоящий виртуоз своего дела, походил по коридору, заглянул в углы, в столетние трансформаторные щитки какие-то. В итоге, он ликвидировал свет, насколько получилось, и его даже не убило. Того, который похлипче, заставили бежать, а камера бежала за ним, нарочито сбиваясь, чтобы не было видно не только головы, но и – толком – одежды, а бьющая с дальнего плана одинокая голая лампочка мешала бы разобрать в эти доли секунды, гарлемское худи ли это, или пиджак от Армани. Или что они там носят.
– Я поеду домой, на метро, – распорядился Олег.
– Я тоже, че я на студии в это время забыл.
– А чего мы тогда Хижнякова заставили два часа тут торчать?
– Ну камеру пусть отвезет...
– Блин, я надеюсь, он хоть перед театром там не маячил...
Усталые, но довольные.
Назавтра Олег ездил в студию и сидел на монтаже, на третий день – отдыхал. То есть позанимался шабашками для «Шоубиза» и съездил в «Яблоко Евы». На четвертый день – настало то, что он так не любил. Встреча с Сергеем Спартаковичем (сокращенно СС), которую вообще трудно было определить как-то, кроме именно что неопределенным «встреча». Оперативка? (Пятиминутка ненависти, ага.) Редактура? Режиссура?.. Всё было бы неточно, и сам СС способствовал этому флеру неясности своей... расплывчатостью? Иногда бывало даже непонятно – чему посвящена очередная их беседа. СС отрывался от чтения, снимал очки, близоруко щурился и выдавал сентенции в духе: «Жара!.. А у вас в Иркутске тоже жарко?». «Я из Барнаула», – мягко напоминал Олег, которому давно осточертела вся эта игра, потому что прекрасно помнил его собеседник, конечно, и про Барнаул, и про все остальное. Но тот все равно пускался в рассуждения: «А ведь и над Иркутском, и над Барнаулом озоновая дыра, ученые выяснили», что заставляло заподозрить в нем полнейшего дегрода, прикрытого броней высокой должности. На самом деле это было, конечно, не так. СС придуривался. Он был деловой человек, и Олег это знал. Но как деловая хватка сочеталась в нем с этим распинательским отношением к времени – ладно бы чужому, но своему, – оставалось загадкой.
Олег долго не мог привыкнуть к медитативному течению их встреч. Во-первых, СС имел дурную привычку мариновать посетителя в приемной минут по двадцать. Олег сначала недоумевал, потом подстроился: отправляясь сюда, он заранее планировал свое время так, чтобы, например, ответить на сообщения здесь, на удобном диване и с чашечкой кофе, а не сражаясь с переменчивой связью где-то в вагонах метро. Или, например, вот. Роксана прислала со студии расшифровку рабочей склейки, но там, где Олег просто переслал бы кому надо это письмо, и всё, здесь не получалось – с СС такой номер не проходил. Он признавал только бумажные распечатки, и компьютер-то в его кабинете оставался декорацией. Но Олег не заморачивался с бумажками. Он знал, что у него будет полно времени – приехать, попроситься за секретаршин комп, войти в почту, отправить на печать... Секретарша жалась, мялась (они проделывали это не в первый раз), пускала за компьютер нехотя, выходя перед этим из всех аккаунтов, программ, систем. Олег догадывался, что здесь царит какая-то своя паранойя. Более того, он знал, что и заходить в свой ящик отсюда может быть небезопасно: по крайней мере, он видел переписку из этой приемной в толщах «разоблачений» российского аналога WikiLeaks. (Любопытства ради он полистал. Страшные, страшные тайны. Какому независимому политологу ко скольки назначено.) Но Олегу вообще-то было плевать – получит ли кто-нибудь доступ к его рабочей почте.
Текстовки были подчеркнуто техническими (00:12:29 СИНХРОН), но точно так же Олег не парился, понимает ли что-нибудь читающий эти бумаги. У СС было совершенно не телевизионное мышление, прямо-таки редкостный дилетантизм. Добрая половина их встреч тратилась на то, что Олег, скорбно вздыхая, терпеливо разъяснял, почему нельзя переделать вот так и вот так. Сейчас СС медленно читал с карандашом в руке, а Олег рассматривал метровый портрет Петра I (самое необычное, что было в этом заурядном кабинете). В прошлый раз в изучении деталей (моря, дымы, рулоны, карты) он продвинулся от пряжек на туфлях до плеч.
– Чурбанов.
– Что?
– Это не «персонаж в генеральской форме», а Юрий Чурбанов. Зять Брежнева. Слышали о таком?
– В общих чертах.
– А ведь мы с Юрием Михайловичем однажды встречались, – начал СС, сняв очки. Он искал любой повод съехать. – Но, конечно, уже не когда он был зятем... Уже когда он тяжело болел. Конечно, с ним поступили несправедливо...
– Так, может, вы и расскажете?
– Что?
– Ну, в нашем фильме об этом и расскажете.
СС выразительно посмотрел на него, надел очки и продолжил читать. Это тоже была как бы их игра, зародившаяся в скуке традиция. Олег немножко троллил, СС смотрел на него, как учитель на школьного клоуна. Не очень строгий учитель. Может, трудовик.
– В целом неплохо, – заключил он в итоге, но это был ещё не звонок. Олег терпеливо ждал. – Ну, весь шлак с Высоцким и вот это всё нужно, конечно, убрать. А вот это – вот эти слова – вот эта трактовка вашего гостя, эксперта, что вот идея спектакля, что лучше пришлый Фортинбрас, чем прогнившая собственная власть, и это про НАТО, – вот это очень важно. Очень важно!
Ну разумеется. Еще ни один тур их ролевой игры не обходился без «всё переделать». СС бесполезно было объяснять, что проделывать такого рода операции с уже примерно смонтированным материалом – это как фарш проворачивать назад. Олег выкручивался по-разному, но выкручивался. Обычно пудрил мозги и пытался сбить с мысли.
– У нас будет еще запись с авторитетным английским шекспироведом. Он сейчас как раз в Москве, получил в Кремле какую-то пушкинскую медаль и заодно побывал на премьере Коноевского, – намеренно-заунывно начал он, и принялся раскладывать перед СС новые листы, как пасьянс. – Вот это с сайта президента, справка о награжденном...
– Не надо шекспироведа. Мне кажется, «Гамлета» у нас вообще получается многовато.
– Но фильм называется «Ложь «Гамлета», – мягко напомнил ему Олег.
– Ну и что?
– Между прочим, это вы предложили это название, – теперь уже с обидой. – Я вам сразу сказал, что слишком пафосно.
– Вот вы, вроде, человек молодой, а так любите цепляться к каким-то формальностям. Ну и что, что «Ложь «Гамлета»? А что, про Аркадия Коноевского больше и сказать нечего, один «Гамлет»?..
– Сергей Спартакович, так я бы рад включить другие материалы, вы же их мне не даете! Вы мне уже месяц обещаете какие-то таинственные документы по грантам на «Олимпийский театр»... Уже месяц обещаете подогнать какого-то бывшего бухгалтера этого проекта...
Ругаться с СС, энергично напирая и немножко придуриваясь, тоже было частью роли «школьного клоуна».
– Мы же с вами договаривались, что экономику мы пока не трогаем.
– Мы ни о чем не договаривались, – парировал Олег. Его все же заносило порой за флажки в этой игре.
– ...А вот «других материалов» у меня для вас сколько угодно! Вы же не спрашиваете... Вы знаете, что вокруг Коноевского собралась группа, можно сказать, фанатов, деструктивная молодежь. Можно сказать, жертвы. Жертвы его фильма «Пусть ветер унесет мои слова». Если помните, там про наркотики, суициды... Образовалась, можно сказать, секта! В социальных сетях. И мы располагаем данными, что многие несовершеннолетние участники этой секты под влиянием фильма Коноевского... А может быть, и под влиянием его самого? Занимаются саморазрушением, так сказать... А? Как вам такой материал? Это же бомба! Это ведь еще перспективнее, чем «Гамлет», потому что это наша молодежь...
– Сказать честно? – спросил Олег. – Вы знаете, такая поговорка есть на телевидении: пельмени разлепили, будем делать котлеты?
Все-таки тема фарша не оставляла его.
СС пытался свести все, как обычно, в шутку, мол, не надо бояться работы, вы же сибиряк, но на сей раз Олег был настроен серьезно, потому что перспектива отправить в корзину, как минимум, половину уже сделанного слегка его вымораживала. Или всемогущий СС пробьет на «Файле» не документальный фильм, а целый сериал?..
– Во-первых. «Пусть ветер унесет твои слова», – Олег подчеркнул «твои». – Фильм-то, конечно, культовый – для детей, но он снят, извините, лет пять назад. Вы что, всерьез будете уверять людей, что именно сейчас возникли какие-то фанаты, группы, секты? А с чего?.. А «Гамлет» – это все-таки актуальная, громкая премьера. Говорят, он будет всерьез претендовать на мировые театральные премии...
Теперь уже СС решил в ответ завалить его фактами и бумажками, он начал ловко сдавать их из очередной своей папки:
– Вот... Письмо комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав департамента семейной и молодежной политики города Москвы... – он справился с этим буднично и даже не сломал язык. – Вот к нам обратился... Так, кто это?.. Это детско-юношеский клуб «Аврора» Юго-Восточного административного округа...
– Серьезно? Обратился к вам? Они знают о вашем существовании?
– А вы не паясничайте, Олег Евгеньевич, ситуация, действительно, очень серьезная. Вот у меня список наиболее активных, агрессивных адептов этой, так сказать, группы, они же, по сути – главные жертвы...
Ну да. Распечатка списка участников (!) какого-то закрытого сообщества «ВКонтакте» – это прямо-таки вершина борьбы за тотальную бумагизацию всей страны. Со скептической ухмылкой, Олег листал: и сколько же здесь? Тридцать страниц? Нет, девятнадцать...
Он замер, вернулся. Рассмотрел аватарку. Потылицына Анна. На черно-белой печати видно плохо, фото размером с монету. Олег сощурился, но так не лучше. Смотрел и смотрел.
– Я вижу, вас это заинтересовало, – язвил СС.
– Ну, вы всегда знаете, чем меня... И что? У вас есть контакты всех этих людей? Это реальные люди? И Самурай Адский? А если я захочу сейчас с ним побеседовать? Или, например, вот с этой девушкой?
– Я вам советую в первую очередь обратить внимание на тех, против чьих фамилий стоит птичка.
«Птичка». Только тут Олег заметил, что некоторые, действительно, слабенько помечены на полях – немногие, человек, может, пять-семь на весь список.
– О-о, какой сервис!..
Они расстались в ядовитых полупоклонах, но, стерев ухмылку уже в приемной, Олег через секунду уже не помнил ни о перемонтаже, ни о чем. Он пытался было присесть куда-нибудь на подоконник в пустом коридоре, заныкаться в какой-нибудь уголок, но эти коридоры были задуманы так, что присесть было некуда. Подоконники закрыты шторами – рябью, чешуйкой, как угодно. Олег на автомате спустился буфет, про который ходили слухи, что цены здесь копеечно-символические, издевательство над народом, но, покупая кофе, он даже не заметил, сколько заплатил.
Так.
Найти в поиске девушку с редкой фамилией Потылицына не составило никакого труда.
Он рассматривал фото, теперь полноценное: да. Только странно. Плохой свет, кривая композиция (кривые чьи-то руки, потому что явно это не селфи); желто высвеченное лицо на фоне унылой стены. Такую фотку на аватарку можно было поставить только в порядке самоиронии... до которой она, видимо, доросла. Больше – никаких фоток. Ничего ценного, кроме, действительно, безликих репостов на тему «Руки прочь от Коноевского». (Олег уже видел, конечно, все эти залихватские ссылки, заушательские статьи. Сборы подписей на Change.org. Глаза бы уже не смотрели.) Ничего интересного. Ну, дата рождения. Ну, без сюрпризов. Но хотя бы настоящее имя, – а фото в стиле жесткого doc только на подлинность и настраивало, – разве не главный сюрприз?
Он знал ее как Газозу. И ничего смешного, хотя смешно, конечно. Ну, в ночь знакомства он был таким пришибленным, что ему было почти наплевать. Да и какой ерунды не придумает обесцвеченная малолетка, явно взявшая себе в кумиры певичку – как ее? – Глюкозу?.. Сильно позже уже, любопытства ради, он спросил, а что это вообще значит. Оказывается, газозой в Турции называется обычная газировка, «мне просто нравится это слово». Ну, оk. Правда, от Олега, всегда с ней – как бы расслабленно-ленного, не укрылся не то что восторг... Когда она говорила о Турции... Конечно, нет, «восторгом» какую-либо ее реакцию вообще нельзя было назвать: как обычный трудный подросток, она любовалась собой, такой, которой сам черт не брат, поэтому изображала равнодушие или презрение non stop, бросала гадости, закуривала с таким шиком, как будто для кого-то это провокация. Но какое-то движение в интонации – Олег тогда все же уловил. Ему хватило, чтобы понять, что она, может, однажды когда-то – в детстве? – попала в Турцию, и это самое значительное воспоминание ее жизни. С Газозой вообще всё и сразу было понятно – и вероятный побег из дома, и, вероятно, дом-то такой, из которого сбегай – не сбегай, все равно всем плевать.
Сама она ничего об этом не рассказывала, Олег и не спрашивал. Он вообще проживал сложный период жизни (но веселый). Если бы рядом присела не Газоза, а корабль пришельцев, он бы не удивился.
Его метнуло тогда радикально: после сонного царства барнаульского телевидения, где «24» в названии было только ради красного словца (а на самом деле – двухчасовые обеды и винишко в гримерках по пятницам), и почти без промежуточной остановки в Москве, где они успели только снять убитую хрущобу у черта на куличках, но даже не обустроились, так, бросили сумки. И вперед – в другую провинцию (в артиллерии это называется «перелет»). В Тулу, на выборы мэра. В пиар-бригаду. Баксы заколачивать. Доллары в штаб подвозили инкассаторскими машинами прямо из Москвы, ну да и «объем работ» соответствовал. Кампания сложная, почти кровавая, а главное, затяжная, на измор. Если уж в Барнауле на вывеске было «24», то здесь следовало писать все «96».
Олег не помнил себя. Он, например, совершенно не помнил, зачем периодически ездил в Москву – не отоспаться же: тульская гостиница и то была лучше их московского «дома», да и об «отоспаться» вопрос вообще не стоял. Разве что в электричке. Час пятьдесят четыре. Он запомнил навсегда, потому что каждая оцепенелая минута в полупустом полночном вагоне была ценной. Но и там нельзя было провалиться вполне: что-то все время мешало; при нем были то какие-то деньги, то какие-то документы... Ездили с Юрцом посменно. Сна не было. Ад замороженности. Когда в час ночи он стоял на пустой Курской, ожидая последний поезд, вот эта странная монотонная нота, необъяснимый звук метро, который есть только ночью, когда ждешь по десять минут один, – казалось – проточил борозду у него в мозгах.
Он приезжал в Ясенево. Сна не было. Плутал по темным дворам, через раз промахиваясь мимо дома. Сна не было. (Хрущевки начали сносить, но он этого как-то не заставал, только обнаруживал изредка в светлое время суток – тут же, вроде, тоже стоял дом? – а осталась гигантская грядка. Но ландшафт, таким образом, постоянно менялся.) Не разуваясь, проходил на кухню, доставал бутылку виски (в холодильнике ничего больше не было), выпивал полстакана, анастезически обжигаясь. Сна не было. Тогда начинало светать.
Несмотря на два часа ночи, возле метро еще слабо пульсировала какая-то жизнь, таксисты зазывали ехать дальше, иногда кто-то кого-то бил. Трехэтажный стеклянный торгушник, надстроенный над метро, не закрывался в принципе, по углам дремали на стульях охранники. Здесь работала круглосуточная сушовня, в которой царило все то же оцепенение неспособных уснуть: по два, по три человека, чаще кто-то тихонько бухал, и даже говорили тут все вполголоса. Иногда Олег заходил сюда что-нибудь съесть, даже не ради «съесть», потому что чувства голода в эти три месяца тоже отшибло (он выпал из всех джинсов), а просто – тянул зачем-то резиновое время и эту метроноту в голове.
Она там, кажется, сидела за столом в другом углу и дула пиво. Он еще заметил, что перед ней два или даже три пустых бокала. Узбечки, которые здесь работали (в каких-то даже полукимоно), ночью тоже впадали в оцепенение и не убирали. Ну, пару раз он заметил, что она на него смотрит, в упор, не смущаясь. Но даже ничего не подумал. Пырился в телефон. Она подошла. Попросила зарядку. Сразу на «ты». Он сам заряжался, но уступил. Она принесла свое пиво и села рядом.
Кажется, за всё оцепенелое сидение в пустом зале, тянувшееся вечность, они не перебросились и двумя десятками слов. Но и напряжения, что вот, к тебе подсел неизвестно кто и неизвестно зачем, тоже не было: выключенность. Да. Это как в очереди к ветеринару, где кошки и собаки игнорируют друг друга: Олег однажды... О чем-то, конечно, заговаривали, но. Как вышло, что она пошла с ним и к нему, Олег не помнил. Хотя и был относительно трезв – ну, может, два пива выпил. Ей тоже очередное купил, как-то и не спрашивая. Как вообще вышло, что он, абсолютно трезвый, безо всякого, там, волнения, энтузиазма, или что там бывает, безразлично так (но и странно уверенно при этом – целенаправленно) – пошел трахать незнакомую пьяную деваху из кабака, – Олег и не понимал, и не помнил. Это была какая-то зомби-форма-жизни. Тульский электричкотрэш. Отключение всех систем, не затронувшее, впрочем... Вот странно: он спал по часу в сутки, а у него постоянно вставал и стоял, как каменный. Иногда сквозь дрему ему казалось, что он так и проехал час пятьдесят четыре с бессмысленным, бесчувственным, каким-то чисто техническим стояком. Он вел ее по темным дворам, а у него уже ломило джинсы, и было странно-постороннее знание, что всё сейчас будет, как отбойный молоток, хоть до утра.
Это же потустороннее отсутствие сыграло злую шутку – когда он, пошуровав в темноте в чужих шмотках (сам-то он гондонов не держал, но у холостого Юрца должны были быть), ничего не отыскав, ничего по этому поводу не подумал, а пошел к ней. (Она, как это ни смешно, действительно заряжалась, полураздевшись на диване и упершись взглядом в яркий экран.) Вообще ничего не подумал. С уверенностью постороннего убрал телефон, одной рукой задрал ее футболку и сжал грудь, другой пощупал – надо же, – а то по ее отрешенности-тоже можно было подумать, что она ничего не хочет, – хозяйски вошел. Но она оказалась такая тугая. И (или) как-то инстинктивно сжалась, так, что он вдруг ощутил ребра жесткости собственного члена. И понял – как оттаял, – как Кай, – что не «до утра». Вообще не до утра. Но все же – в ту ночь он был крут. Она кричала дважды, прежде чем он реально готов был вынуть и выложить ВЕЧНОСТЬ на ее животе.
Под утро он бредил, и неудивительно.
Серо рассветало, предметы в комнате набухали и теряли очертания, и он, проваливаясь в дрему, думал, что она уйдет, но она лежала рядом, от нее ментолово пахло его же гелем для душа, и она была странно чистая. Странно домашняя.
Утром оцепенение вернулось, но другое. Он не знал, как ее выкурить, попросить из дома, сам же будто посмеиваясь незнакомой киношной ситуации. Причем, всё более киношной, и человек, за которым он будто бы наблюдал со стороны, будто бы спускался все глубже в ад-карнавал. Ему надо было звонить жене в Барнаул. Он не стал суетиться и сочинять, а так и сказал. Газоза не смутилась, не разозлилась, а ушла на кухню и спокойно пила там чай с виски вместо бальзама, пока он в комнате, ежесекундно дергаясь, пытался разговаривать с Ариной по скайпу. Его нервы сдали уже через минуту, он выключил камеру, соврав, что что-то со связью, а остальное время боялся, что эта девица сейчас подаст голос.
Он дергался и после. Нашелся: «Позавтракаем?», – и пока она собиралась, нервничал все сильнее, как будто приходилось медлить на месте убийства над трупом. Они проделали обратный, но уже другой путь к метро, где в той же стекляшке... Правда, уже не в сушовне: рядом работала «Шоколадница». Там Газоза что-то назаказывала, он выпил два пустых американо подряд, с трудом удерживая себя здесь. К тому же, официантка явно ее знала, и кидала на Олега странные взгляды. Ощущение катастрофы разливалось в нем, и как бы быстро он ни бежал (а он оперативно смылся из кофейни, чмокнув Газозу в щеку, но тут же тайно, огородами, вернувшись домой, – а днем уехал в Тулу), – оно настигло-захлестнуло, сбило с ног, как ядерной волной.
Потом-то он хладнокровно посмеивался над собой, точнее, недоумевал: что это вообще было?.. Хронический недосып и перенапряжение оказались слишком серьезным испытанием, и, видимо, все, что он видел вокруг, в припыленной Туле, в ярких электричках, расстреливающих ночь, в какой-то мере было сном разума. Вроде, и похоже на реальность, на адекватность, а только тронь – и закачается, как озеро... На второй, на третий день его скручивала жесткая, до неадеквата, паранойя. Рассказал бы кто когда-нибудь, как его, взрослого мужика, будет всерьез колбасить от страха СПИДа, фобии, уверенности, что он заразился от уличной шлюхи, явной уличной шлюхи, просо краснокнижной, разрушил семью, разрушил свою жизнь.
Не то что бы в этой паранойе совсем не было рационального зерна. Что-то не то было с лимфоузлами слева в паху, плюс он обрел какой-то чужой интимный запах, от которого сходил с ума, как герой «Парфюмера», когда раздевался перед душем. Но ведь все это тоже могла быть психосоматика. Тем более, анализ в кожвендиспансере не выявил ничего. Другое дело, что этому разбомбленному, страшному заведению, пожалуй, нельзя было вполне доверять, – но до Москвы, как назло, стало не добраться: предвыборную гонку вдруг понесло, как лошадей. Работы утроилось, сон отменился совсем, и жесткий психоз выжить точно не помогал.
Может, дело было не только в недосыпе, а в самом переезде в Москву – в широком смысле. Типичная московская паранойя, – думал он много-много позже. Психической нормы, может, и не существует, а есть какая-то шаткая система тросиков, грузиков. Человека постоянно приводят в норму, незаметно подтягивают, одергивают – его родные, друзья, знакомые, окружение. Когда же человек перебирается в Москву – его высасывает в космос, в вакуум. Друзей нет, никого рядом нет, общения нет, а если с кем-то и есть, то не до того, надо заколачивать, как в шахте. И в этом безвоздушном пространстве нафантазируешь что угодно: некому тебя потихоньку корректировать, помаленьку вправлять мозги. Ну, рядом был Юрец, а что Юрец?.. На родине они даже не дружили. К тому же, Юрец был морализатор и вообще зануда страшный. К тому же, он был знаком с Ариной, что означало «сразу нет». В общем, это был не тот бро, к которому можно с: «Слушай, я так слажал, как думаешь, это реальная проблема?..»
На самом деле, единственное, в чем остро нуждался обезумевший от космоса Олег, это чтобы ему кто-нибудь сказал, хоть кто: «Да брось, это полная фигня. Вероятность, что прямо СПИД, маленькая, ну а остальное – лечится на раз-два, даже если что-то есть». И Олега бы сразу выключило. Но вместо этого, обезумев вконец, он при первой же возможности ринулся в Москву, в Ясенево, в сушовню, в кофейню, куда угодно, с неясно-маньяческой целью – разыскать. В нем уже работали животные инстинкты, вернее, ближе всего это было к правилу, когда-то почерпнутому из смешной стенгазеты в ветеринарке: если вас укусила собака, и вы не знаете, бешеная ли она, – следите за ней: умрет или нет. Олег животно уверился, что как только увидит Газозу, то сразу все поймет. Шлюха – не шлюха. Бояться – или нет. Жить – не жить.
Ну, в принципе, примерно так и вышло. Столкнувшись со страхом лицом к лицу, он сразу расколдовался, и тут же развязно заказал выпить ей и себе. А поскольку с напитками в здешней сушовне было не разогнаться (помимо пива, в меню присутствовало саке, но даже узбечки не были в нем уверены), то почти сразу переместились в бар, который, как оказалось, тоже был в стекляшке – с другого, злачного конца. В «освобождении от СПИДа» на основании одного только взгляда было нечто иррациональное, но дальше последовали два более четких аргумента, пусть и косвенных. Заикнувшись, что «тебя тут все знают», и напомнив про странные взгляды в «Шоколаднице», Олег прослушал неожиданно эмоциональную историю, как Газозу ложно обвинили там как-то в краже, вызывали ментов, и... И хотя маргинальность этого сюжета, казалось бы, не способствовала, Олег предпочел видеть другое: «ее тут все знают» не поэтому. А то многословное возмущение, с каким она это рассказала, было едва ли не первой живой человеческой реакцией на внешний мир за все их знакомство. И второе. Они выпили много. Он попытался трахнуть ее в туалете. Не на квартире, потому что в этот раз Юрец ночевал в Москве, да и сама Газоза, как ни странно, ничего не предлагала. Более того: поначалу вяло, заторможено, она все активнее начала сопротивляться, так, что Олег далеко не сразу понял, что это не шутка или, там, игра. А когда понял, то предпочел сразу смотаться, потому что ее, кажется, слышали. Когда он выскочил из бара в темную подворотню, где из люка натурально валил пар, как в половине злачных декораций Голливуда, он сам себе казался именно героем – и то, с каким резиновым щелчком стянул гондон, едва отвернувшись, тоже был какой-то очень киношный жест, хотя в кино такое и не показывают. То, что Газоза ему не дала (почему-то), могло ничего не значить. Но Олег предпочел опять прочитать это так: она не шлюха.
Назавтра он в похмелье, но подобранный, уехал в Тулу, и опять надолго, потому что там как раз взорвали какую-то машину, поймали каких-то людей, ввозивших в город пачки левых бюллетеней, и пошел совсем уж адский холивар.
Третий акт этой драмы разворачивался, может, через неделю или две: их кандидат давно уж проиграл, они вернулись в Москву, нервничая, что не всё заплатят. Олег даже успел побегать по каким-то полусобеседованиям. Когда он вернулся в квартиру в один из вечеров, то прямо с порога увидел, как в кухне пьют чай лукавая, свежеобесцвеченная Газоза и гостеприимный Юрец. На лице которого весь этот вечер сменялись выражения – изумления, брезгливости, заинтригованности. «Вот, девушка пришла к тебе в гости». Оk. Делая вид, что он не удивлен и все в порядке, Олег долго разувался, прошел на кухню и налил себе чай в контейнер из IKEA, потому что чашек было две.
Ситуация неприятная, учитывая закладушничество Юрца, но Олег почему-то понял, что это не какой-то шантаж, развод или что-то. Газоза сияла. Она любила удивлять, или думать, что удивляет. Ставить мужчину в тупик. Взрослого мужчину. Когда было надо, она изображала детскую непосредственность и хлопала тяжелыми ресницами почти с издевкой: ну да, запомнила дорогу, а что ты не приходишь?.. По торжествующей улыбке – он сразу понял, что бояться нечего, но прихлебывал чай через уголок загадочно-сумрачно, потому что такого требовал их сегодняшний расклад ролей.
«Ты с ума сошел?! – вещал Юрец в коридоре трагическим шепотом. – Где ты вообще ее взял?! Она хоть совершеннолетняя? Да?.. А паспорт ты проверял?..»
Ну, что ей нет именно восемнадцати – Олег не сомневался. Когда девочка косит под взрослую девицу, это так же заметно, как и обратное – там, где актрисы, пусть и свежие, натужно играют нимфеток. В порнофильмах, где якобы лишают девственности, Олега давно гипнотизировало вот что. Замершее время. Как главная изюминка действа. Опытный герой всё делает о-очень медленно. Вагон самообладания, воплощенная уверенность и владение ситуацией. Неотвратимость.
В ту ночь он с трудом уговорил ее дать в попу, перед тем получив ответ, что такого раньше не было. В ту ночь было много бестолковой и физически не ценной возни, да, к тому же, лубрикант, которым они перепачкались с ног до головы, оказался адски ароматизирован какой-то малинкой, и Газоза ныла, что ее сейчас стошнит от этого запаха, и что у него пальцы воняют этой дрянью, и чтобы он убрал их от ее лица. И, конечно, дальше говорить не могла, потому что сразу приняла их в рот. Утром на кухне она сказала ему: «Ты гребаный извращенец!», Олег видел, как Юрец разве что не поперхнулся чаем, и был доволен.
Их странные встречи продолжались месяца два – иногда с большими перерывами. Раз они гуляли по ВДНХ. Олегу почему-то очень хорошо запомнилось. Был будний день, то есть там почти никого не было, – и дикий промозглый ветер, от которого разболелись уши. Так что Газоза одалживала ему свои меховые наушники. Пытались есть горячую кукурузу, креатив мэрии, но это оказалось неудобно. Они приехали без ясной цели. Олегу в перспективе надо было в Останкино, Газоза увязалась за ним. Они заходили в павильоны погреться, но ширпотреб из российских и приграничных республик Газозу не привлек: она высказалась, что в любом метро и то выбор побольше. Кажется, она была здесь впервые, и в принципе почти ничего не знала о ВДНХ. Когда дошагали до ракеты «Восток», выяснилось, что она и о ракетах ничего не знает. В смысле, думает, что вот ракета как долетела до космоса – так целиком, столбом, там и летает. А потом – возвращается домой. И если Гагарин летал на ракете «Восток», о чем упомянул Олег, то он летал вот конкретно на этой ракете, и поэтому она тут стоит.
Все понимали, что это не может тянуться вечно. Ну, что там думала Газоза, неизвестно – Олег многого, даже элементарного, о ней так и не узнал. Юрец регулярно подбивал его: «Вон ее сумка, пока она в душе, залезь, найди документы, посмотри, сфоткай». Юрец регулярно зудел. «Господи, что вас вообще может связывать?! Ты посмотри на нее!». Когда-то давно Олег сидел в коридоре ветеринарной клиники, и там был креативный плакат. Реклама противозачаточного средства для собак. Огромный дог держал в зубах розу и склонялся к крохотной болонке. И слоган, что-то в духе: «Потому что некоторые вещи не должны случиться».
Раз или два Юрец пытался заикнуться на тему «А как же Арина», но получил ласковый, но сильный втык в мягкое под ребро и совет не вмешиваться в чужие семейные дела. И уж точно не раз – занудливо развивал тему «Мы совсем ничего о ней не знаем, а здесь наши вещи, я тоже рискую, если что, где искать?». И накаркал.
На самом деле, несмотря на то, что прошло несколько лет, Олег так и не был до конца уверен, что это дело рук Газозы – пропажа планшета, кредитки, каких-то денег и еще, там, по мелочи. Тогда наступило какое-то дурное время, он устроился на «Спас», встречаться стали реже. Конкретно тогда на кухне взорвалась колонка – к счастью, не газ, а водопроводная ее часть, трубки забились накипью, – но разворотило все это хозяйство не хуже, чем от газового взрыва, и по квартире два дня шастали рабочие. Может, вещи пропали тогда. Это понять сложно, потому что хватился Олег не сразу. Тот планшет он не каждый день доставал. Притащил еще из Барнаула. Вообще, бестолковая вышла какая-то история. Кредитку заблокировали, ею никто не успел воспользоваться, и неизвестно, пытались ли. Но Газоза, действительно, не брала трубку, а потом и отключила номер; в заведениях стекляшки Олег больше никогда ее не встретил, хотя хотел просто спросить. Юрец торжествовал, но Олег так и не заставил себя испытать злобу или, там, досаду: дура, ну зачем?.. Наверное, всё так совпало и она просто уехала в Питер, она говорила об этой внезапно проклюнувшейся мечте в их последние встречи, но Олег уже не помнил – что именно ее там привлекло. Что-то ведь было конкретное...
Потылицына Анна. Отчества нет, родного города тоже (нынешнее место жительства указано – город Химки Московской области). Подурнела, конечно. Сдала.
Вроде, ничего особенного, и его это особо не трогало (ни тогда, ни теперь – тем более), но Олега все же не отпускала весь день эта... странность? Такое нежданное обретение «личной выгоды», личного поворота темы в проекте с Коноевским. Между прочим, – он вспомнил на второй или третий день, – они с Газозой ведь (точно!) пытались посмотреть «Пусть ветер унесет твои слова». У них случались вечера, когда они валялись с планшетом (как раз), бухали и смотрели все подряд, или же просто искали фон, чтобы Юрцу в соседней комнате не было слышно слишком много. Шел какой-то каскад распиаренных и очевидных фильмов, так что дошла очередь и до этой уже и тогда не новинки.
А у Олега, дело в том... Как это ни странно, его с этим фильмом когда-то связывали краткие, но нежные чувства, почти скрываемые от других (вспомнил он вдруг: действительно, с годами выцвело совсем). Потому и скрываемые, что не пристало уже больше-взрослому-мужику, не парню, размякать от подростковых мелодрам. Олег размяк-прослезился, но никому ничего не сказал, но несколько дней ходил с чувством, что его школьные годы обокрали, раз ничего такого не было. Когда в Москве этот фильм попался под руку, Олег воодушевился, предвкушая, как сейчас этим толстым-толстым романтизмом оглушит Газозу – которая, конечно, никакой красоты в жизни не видела, правда, и шансов наверстать у нее побольше. И прав очаровываться наивной чепухой – побольше. Но, как ни странно, Газозу не зацепило вообще. Через пять минут она сказала: давай нормальное че-нибудь, че за сопли для детей. Олега тогда слегка задело... И да! – тут было третье теперь «как ни странно». Забыв о своем коротком теплом чувстве к фильму, одному из, – всё это позапрошлая жизнь, – Олег ведь как-то и не сопоставлял, что художник, чье творение его однажды не глубоко, но кольнуло, и человек, за которым он гоняется сейчас по ссанным закулисьям, вообще есть одно лицо.
Но дело сейчас даже не в этом. Вот что было по-настоящему странным. За несколько месяцев какого-никакого, но знакомства Газоза ни разу не дала повода подумать, что однажды вступит в фан-группу какого-либо режиссера, или вообще влезет во что-то, хоть каким-то боком связанное с театром, кино, искусством.
Впрочем, многое меняется, конечно. Она же сама – вон как изменилась. И потом, – взросление. На таком отрезке три года – целая эволюция. Но, блин, не задалась. Эта кривая масляная стена...
Как бы то ни было, Олег приложил усилия, чтобы навести по фигурантам списка некоторые справки, хотя снимать стал, конечно, тех, против кого СС поставил галочки. Газозы не было в числе избранных. Там был, например, юноша Родион. Юноша Родион был хорош тем, что, в отличие от Газозы, всё еще был несовершеннолетним, то есть это было хорошо.
На оперативке Мухаметшин вдруг раз в жизни проявил редакторскую функцию, вмешался в работу Олега и сказал: «Нет, это не пойдет». Речь шла о том, чтобы привести Родиона в студию, где он будет зажиматься в правильной подсветке. (Олег даже из куцего телефонного разговора всё понял и просчитал – и психотип, и свет, и нагнетающий саундтречок.)
– Тут надо что-то такое... Чтобы показать, что вот парень связался с Коноевским, и вот он в жопе, деградировал!
Неприятным сюрпризом для Олега (хотя и смешно) стало то, что под жопой Мухаметшин подразумевал его, Олега, квартиру. Роксана разболтала, видимо. Не сдерживала впечатлений и не жалела красок. Она и тогда себя ни в чем не сдерживала. Приехав ночью в свое логово, в так метко охарактеризованное Бибирево, Олег, не разуваясь, прошел везде и зажег свет везде. Попытался взглянуть на свой быт абстрактно, потому что обычно даже не глядел по сторонам: он относился к этому как к перевалочной базе. Месту, где можно помыться, зарядиться и поспать, сколько удастся. Поэтому махровый «бабушкин ремонт» его устраивал, то есть не устраивал, но на расценках сказывался хорошо. Владельцы, интеллигентная семья, коренные из центра Москвы (уж от кого им упала эта хрущоба – неведомо), так стеснялись всего этого раздрая (видимо, их накрутили и риэлторы), что делали скидку. А Олегу что. Гостей он сюда почти не водил – каких гостей? – это всё приметы позапрошлой жизни. Какие в Москве гости, друзья. С кем надо, бахнул в баре, и отлично... Снимать надо здесь: Олег выбрал ракурс пострашней, и свет утром должен падать удачно, хотя Валера всяко будет недоволен. Сходил еще в подъезд за примеченными накануне пустыми бутылками. Брезгливо внес их и ополоснул.
Как ни странно, про свет Валера ничего не сказал. Ему довольно было, что здесь хоть аккумуляторы можно позаряжать.
Герой опаздывал и скинул сообщение.
– Выпьешь чего-нибудь? Есть вискарь.
– Я на работе.
– Ты у меня дома, Валера. Я сделаю кофе.
А есть ли у него дом.
Герой опоздал на час. Мда. С психотипом Олег не ошибся: неврастенический парень, сутулый, волосы сальные, хрень наверчена какая-то на голове, неужели трудно хотя бы помыться. Или хоть поспать накануне съемки, потому что красные глаза дополняли типичный портрет игромана. (Впрочем, у Олега были подсказки. Скан бумажки комиссии по делам несовершеннолетних.) Затравленно кивнув, но не протянув руку, Родион прошел, куда предлагалось, не сняв при этом кеды. Хозяина это немного напрягло, ну ладно.
– Сядь тут. Да ты расслабься. Хочешь кофе?.. Валер, как он?
– Пойдет, – Валера пристреливался через глазок камеры. – Только одет он как-то...
– Как? Как обсос?
– Не, как будто он сниматься пришел, а он же типа у себя дома.
Олег придирчиво рассматривал гостя, который маялся на табуретке и не знал, куда руки деть. На нем было какое-то поло, китайский Lacoste. «Ну, не знаю».
– Я могу снять, – вдруг сказал герой.
Повисла пауза.
– Ну, не знаю. Ну попробуй.
Герой стянул футболку, и показался особенно хлипким и особенно бледным, так, что это могло сломать выставленный уже баланс белого. Так-то да – кадр сразу стал совсем маргинальным, как будто только что нагрянули в притон, и даже без бутылок, которые Олег, кстати, позабыл притащить из ванной.
– Н-нет. Слушай, нет. Одевайся. Так совсем какой-то порно-кастинг... Если к тебе правда телевидение приходит, ты что, голый сидишь?
– Может, тогда дашь ему какую-нибудь свою майку пострашнее?
– Ой, Валер, уймись, а. Он в ней утонет. Так нормально всё...
Этот циничный треп о клиенте в третьем лице должен был его поразмять. Подготовить. Отбить. Ритуал, не менее важный, чем подготовка камеры.
– Ну что? Мы готовы? Давай, Родион. Рассказывай. Как ты дошел до жизни такой...
– Ч-что вы имеете в-в виду? – вдруг оказалось, что парень заикается, что тоже было хорошо. Вообще, букет неврологических болезней был написан у него на лице, а, впрочем, были спойлеры, и Олег уже всё знал про детство в интернатах, и в интервью надо было эти детали аккуратно обойти, чтобы сделать вид, что – вот до чего дошли дети из нормальных семей.
Родион начал плохо. Не с «ну, это...», но почти. В частности, он сразу попытался рассказать о том, что с ребятами из фан-группы «Пусть ветер унесет твои слова» они собрались офлайн, чтобы сварганить синтетику так, как это подробно проделывали в режиссерской версии фильма.
– Стоп-стоп-стоп. Давай сначала про фильм.
– Что про фильм?
– Ну, ты же его посмотрел, увлекся, не знаю, влюбился в героев, и только потом...
То есть вышел такой вопрос-исповедь. Смешно. Но у парня совсем ничего не получилось, Олег даже пожалел, что влез. Да спросил бы в конце. Они минут пятнадцать через пень-колоду пробирались только через разбор сюжета на уровне третьеклассника – «ну, он подошел к ней, а она». То, что про эмоции, давалось Родиону так себе. Непонятно, удастся ли что-нибудь склеить из этого хотя бы на пару минут.
– Ну хорошо. Ладно. Давай обратно про синтетику. Как вы ее варили?
– Не помню...
– Да японский бог!.. Так. Валера. Перекур. Ты – иди сюда.
Олег шумно притащил из комнаты ноут, размахивая проводами-ливером так, как будто хочет сжавшегося Родиона прибить, посадил его за стол, не сразу, но нашел эту сцену в фильме, а сам тем временем сделал себе крепчайший кофе. В обед он собирался поехать на студию, но, похоже, соплежуйство затягивалось.
Дубль два начался бодрее. Вернувшийся из подъезда и куривший там какую-то страшную дрянь, Валера одним только запахом создал плодотворную атмосферу притона в тесной кухне.
– ...Ну потом однажды к нам пришел сам режиссер, такая была типа...
– Творческая встреча, – терпеливо подсказывал Олег. – Режиссер – Коноевский, Аркадий Леонидович. Давай с начала и не волнуйся. Где была встреча? Вообще, называй все места и имена сразу сам, хорошо? Чтобы больше конкретики.
– Это был этот, как сказать, подростковый клуб, на Авиамоторной.
– Не «Аврора», случайно?..
Вообще, это было забавно – Олегу иногда самому смешно становилось от того, как быстро он освоил «азы режиссуры» (и героем его документального фильма, кстати, впервые стал, можно сказать, коллега). Кто бы рассказал. Еще пару лет назад. При этом – то ли из-за обилия творцов да соавторов каждого телепродукта, то ли из-за известной пластичности в эфире того, что получалось, – Олег совершенно не осознавал себя режиссером. Иногда он наблюдал за тем, как выстраивает какую-то реальность, будто со стороны. Как будто тот, другой, обладал неким знанием. Однажды Олег совершенно случайно наткнулся на хипстерском сайте на километровое интервью известной женщины-режиссера, педагога, и там была фраза в духе: «Я преподавала в Китае и так попыталась объяснить китайским студентам, в чем разница между телерепортажем и документальным фильмом». Олег сразу включился: а кстати, действительно, в чем?.. – и почувствовал себя, как китайский студент, которому Учитель сейчас поведает истину... Самое смешное, что истина так сразу и вылетела у него из башки. Он бы сейчас и не вспомнил, в чем там было дело. Кажется, сославшись на то, что в Китае так же хорошо знают «Преступление и наказание», как у нас, гуру режиссуры рассказала, что вот и телевизионщик, и документалист снимут, как студент покупает в хозмаге топор, но дальше кто-то из них пойдет за ним (причем, видимо, телевизионщик), а кто-то... Или оба пойдут, но...
– Прости, что?
– Он предложил поехать к нему домой.
– Кто?
– Аркадий Леонидович.
– Вам всем?
– Нет. В баре Аркадий Леонидович предложил мне, ну, продолжить у него дома.
Олег оторопело оглянулся на оператора. Валера, оторвавшись от камеры, смотрел на него: мол, че творишь-то?..
– Извини. Что-то я... Да. Давай, пожалуйста, заново: вот вы сидите в баре... В каком баре? Вспомни, пожалуйста.
Речь Олега сделалась вкрадчиво-вежливой, но дело все в том, что такой внеплановый поворот темы его действительно зацепил. И ведь Родион-то как-то весь подобрался. Если и играл, то уже хорошо. Напряженный взгляд в одну точку, куда-то пониже объектива, морщина через лоб, страдальческой скобкой – рот.
Если он сейчас справится, не раскиснет в беках-меках (хотя и они в умеренных дозах достоверны, хороши), то это будет удача. В карьере Олега был похожий случай спонтанного высказывания в масть, отхода от сценария, на эту же, кстати, липкую тему, да даже ведь и мальчик был похож. Они валили тогда одного влиятельного дядьку. Ну, в прошлом влиятельного. Он впал в немилость, хотя сам еще, кажется, только начал подозревать об этом. Хотя – черт его знает, как у них там с чутьем и информацией, у этих обитателей высших кабинетов.
Паренек тогда – ну, паренек, конечно, был побойчее Родиона, что уж и говорить, – рассказал, что после всего чиновник любил говорить ему: «Спасибо за вашу активную позицию». Типа юмор такой. Олег тогда прохлопал ушами эту деталь, спасибо – не грохнул при монтаже. А цимес заключался в том, что этой шуткой-фразочкой клиент любил козырять, с издевкой, и на встречах с лидерами оппозиции. Собирал всех на Старой площади, слушал-слушал со снисходительной такой улыбкой (Олег прямо видел это лицо), а потом заключал: «Спасибо за вашу активную позицию!». Идите, мол, дальше лесом. Точнее, цимес был даже в другом: тогда об этом никто не знал. Ну, кроме участников тех совещаний, но и они не придавали значения юморку. А тут – прошел эфир на «Файле». И об этой детали рассказал кто-то из самых козырных лидеров оппозиции, комментируя в прессе фильм-разоблачение. И прозвучало как: «Всё правда». Стало печатью подлинности, внезапным подарком. От тех, кто презрительно плевался в «Файл» как в насквозь провластный канал... Тот фильм имел успех, да.
– Опиши, пожалуйста, как выглядела спальня.
Родион опять споткнулся, шаря глазами и опять ничего не понимая, – как-то он прямо-таки проживал всё заново; МХАТ!
– Там не было спальни...
– А что было? Квартира-студия?
– Вроде, да...
– Вот вы зашли. Что ты видишь?
– Я не помню... Там, в углу, что-то синее светилось, типа аквариума...
Ладно. Олег коротко кивнул. Он уже просчитывал, где, у кого, в каком «Пока все дома» может найти съемку квартиры Коноевского.
Где-то на середине увлекательной истории – парень начал переигрывать. Немножко путаться в словах. На лбу его выступили капли. Вообще-то, все это визуально было хорошо, хотя Олег и начал подозревать неладное, когда клиент зевнул – раз, другой. В итоге, к тому моменту, когда глаза у парня затрепетали, посверкивая белками, и тело начало обмякать, Олег уже примерно подозревал, что к чему. И даже, где-то в глубине души, возможно, загадывал – чтó парень успеет рассказать, а что не успеет. Но сам приступ, как это всегда бывает, стал неожиданностью.
– Тащи ложку! – заорал Олег Валере, не оборачиваясь и помогая полубессознательному Родиону пересесть на пол, опереться. Затем – мерил ложкой безвольный рот.
– Да че ты делаешь! – ругнулся, наконец, Валера, на удивление спокойный. – Это не эпилепсия, ты что, не видишь?
Да?.. Олег заглянул в белое лицо и чуть отстранил тело, которое придерживал за плечи. Брезгливо, как гуманоида. Он с самого начала заподозрил эпилептика – когда только увидел клиента, но сейчас «Это не эпилепсия» заставило как-то по-животному не подумать, почуять даже пропасть неведомых болезней в этом хлипком теле. Олега чуть передернуло.
– Это приступ диабета, скорее всего. Похоже. Сладкое что-нибудь есть?..
Олег не ел сахар, он вообще здесь не ел, поэтому надолго завис, вспоминая. Но, к счастью, вспомнил про алтайский мед. Его он тоже не ел. Но где-то в шкафах должны были валяться баночки. Землячество, чтоб его.
Нашли.
Вроде, начал оживать, слава богу.
– Кури здесь, – попросил Олег, когда заметил, что Валера опять собрался в подъезд. Ему не хотелось оставаться с гуманоидом наедине. В итоге, и он затянулся сигареткой за компанию у открытого окна. Стоял прозрачный сентябрь, небо дивное. Начинало холодать.
– И как ты тут живешь вообще? – спрашивал Валера, зацепив и дернув какую-то тряпку, свисавшую с облезшей деревянной рамы.
– Прекрасно живу, не поверишь...
Парень ворочался у стены.
– Может, вызвать скорую?
– Ага. Чтобы у меня из дома дохлых педиков забирали. Спасибо. А ты же за рулем? Может, добросишь его до больницы?
– Ага, спасибо. Чтобы у меня в машине...
Посмеялись, вернее, так. Похмыкали.
– Мы всё отписали?
– Да. Думаю, да, – Олег стрельнул бычком вниз и собрался закрыть окно, но подумал, что свежий воздух, наверное, лучше. А еще подумал. – Ты, кстати, знаешь, что? Ты когда на студии запись перегонишь, попроси Роксану расшифровать последние десять минут, вот просто текстовую расшифровку, и кинуть сразу мне на мыло, хорошо? Это срочно. Наши друзья должны почитать эту камасутру.
– Блин. Я балда. Я не выключил камеру.
Они посмотрели, как по команде. В кадре Родион заморожено, как в замедленной съемке, тер лицо, а впрочем, скорее всего, не в кадре. Камера так и фиксировала пустую табуретку. Безмятежно. Максимум – сальный кок.
– Прикольно, – усмехнулся Олег, прикинув, чего они тут наснимали. – Тогда не последние десять минут. Тогда...
А как он кинулся, подхватил. Вообще, это могло быть неплохо, немного не в тему, конечно, – но неплохо. Он старался не светиться лишний раз в своих фильмах, но тут же со спины, да и сколько динамики. Скрытой драмы. Ну, станет ясно на монтаже. Во всяком случае – как там было? – «печать подлинности».
Ладно. С этим закончили. У Олега появилось окно в несколько дней, чтобы проделать то, к чему он всё подступался-подступался, да никак подступиться не мог. Ну, во-первых, проникнуть в какой-то паршивый реабилитационный центр оказалось сложнее, чем на дачу министра обороны – а случалось в его практике и такое. (А его знакомая по «Алтайской правде» упорно писала в своих неистребимо мажорных статьях: «Ребцентр», сколько ни объясняли ей правила русской аббревиации.) Центр, главное, какой-то богом забытый, на задворках дальнего-предального Подмосковья. Одно только название – «Здраво» – уже намекало на какой-то нездоровый духовный крен, как, впрочем, и сайт, где заголовки сбивались на славянскую вязь, а мрачные бородачи картинно грузили бревна в болоте, излечиваясь от пагубной тяги трудом. Да уж, можно представить. Как там выживает Газоза. Как раскуривает сигаретку у форточки, глядя в печальные торфяные болота, и общается с миром исключительно жестом среднего пальца.
Сначала Олег вообще думал сунуться официально – если не от «Файла», то хотя бы и от телеканала «Спас», но решил осмотреться, подойти основательней. Навел справки. Ему показали мальчика из бойз-бенда второго эшелона. Да и сам мальчик был второго эшелона, в том смысле, что не солировал, а участвовал в подтанцовке или бэк-вокале. Тем не менее, на встречу он явился в глухих темных очках не по сезону, ожидая, видимо, что его немедленно узнает пол-«Жан-Жака». Он не спешил их снимать, как не спешил начать разговор. Мальчик ссался, – ну конечно. Кого на заре карьеры порадует, что кто-то что-то прознал про подростковые годы в реабилитационном заведении. Наивный мальчик, он еще не знал, что все это в принципе не является тайной – и не только для «Файла». Для мироздания. Кто с кем спит. Кто что нюхает. Кто кому сколько платит. Любую информацию можно достать, другое дело, что весь «Файл» конкретно заточен под это, поэтому его адептам проще. И поговорить проще. Мальчику объяснили, что ребятам из «Файла» в помощи не отказывают, а может, он и сам уже успел это понять.
Ну, конечно, прежде чем перешли к делу, последовал бурный выплеск взаимных уверений и «ты ничего, никому...». Потом мальчик сбегал вприпрыжку расцеловаться с Собчак, хотя она вряд ли поняла, кто это.
– Только если он узнает, что ты жур, это всё, капец. Это и мне капец, и тебе. Ничего не бери с собой. Айфончик лучше вообще в Москве забудь. Все документы...
– Что – капец, он меня убьет, что ли?
– Может, и убьет, – всерьез ответил мальчик.
У Олега вертелся на языке совет – поменьше Counter-Strike, но он решил поумерить поколенческую иронию. Тем более что будущий кумир миллионов объяснил все довольно толково. Соображает. Может, будет Бибером. Дальше – созвониться, правильно договориться – было делом техники.
На Ленинградский вокзал Олег действительно отправился налегке: даже разовой карточкой метро обошелся. Так что если что, то только дактилоскопия. Вообще, конечно, он посмеивался над всей этой готической заумью, которой окружила себя неведомая братия. И ехал в удивительно хорошем настроении, и любовался заоконными панорамами бабьего лета: картинное закатное Подмосковье разворачивалось и экономно сворачивалось. Голова его была, пожалуй, даже лишнего пустовата – как это небо. Он не пытался представить разговор с Газозой, не пытался объяснить даже – потенциально ей, но вообще и себе – зачем решил увидеть ее теперь. Ну, может, предложить помочь. Представлять себя рыцарем – кто ж от такого откажется. Что бы там ни употребляла Газоза, и кто бы ни сдал ее лечиться (вообще, конечно, странно, и факт даже, что она из московской семьи: вдруг приехала стопом из Челябинска?..), – Олег был почему-то уверен, что нет в этой юдоли скорби никакого лечения. Насилие – вероятно.
Сойдя в Редкино, Олег сделал вид, что курит, чтобы подождать, пока народ перебежит от электрички к «пазику». Надо было оценить обстановку. Хотя чего тут оценивать: белая «Нива», ждавшая на пристанционной площади, явно была за ним. Больше Олега впечатлили сюрреалистические джунгли уже посохшего борщевика.
– Здрасьте! – подойдя, он с преувеличенным энтузиазмом сунулся в машину. Человек за рулем едва буркнул что-то в ответ. И он прямо-таки поразительно был похож на Гремио: та же жиденькая бороденка, тот же полуфренчевый прикид. Олег даже не сдержался и спросил – потом уже, когда ехали – «не родственник ли вы капитана Валиуллина». Гремио-2 посмотрел на него, как на дебила, и Олег предпочел дальше молчать.
Впрочем, он повосхищался, когда отъезжали от станции: какой закат!.. какое солнце!.. – чтоб сойти за простачка. Но реально – смугло полыхал весь горизонт.
Они остановились.
– Деньги с собой? – спросил Гремио-2.
– Половину сейчас, половину после?
– Всё сейчас.
Олег ответил богоугодным «океюшки» и полез в карман.
Когда приехали к каким-то гаражам – не гаражам, постройкам – не постройкам, заборам и чему-то подобному (на «Ниву» с энтузиазмом побросалась цепная собака, едва не колотясь о борт), – всё было уже еле пунцовым. Солнце почти ушло за лес. Выйдя из машины, Олег якобы с удовольствием поразмялся, на самом деле – выгадывал время, чтобы оглядеться. За постройками, и за еще одним забором, высилось кирпичное здание типа школы – видимо, сам центр. Далее Гремио-2 проконвоировал его до ворот какого-то теперь уж точно гаража. Отпер. Пропустил вперед, в темноту, и помедлил, прежде чем повернуть выключатель.
Ничего страшного Олегу не открылось – только бешеный хлам, пробраться через который можно только виртуозу. От пола до потолка всё громоздилось, висело, нависало: новые покрышки, старые столы, коробки, коробки, коробки. Непонятно, как сюда вообще удалось это впихнуть.
Гремио закрыл двери, и Олегу стало неприятно, хотя до сих пор он старался если не подавлять, то контролировать это в себе – слабое подобие паники. И не в такие передряги попадали, конечно, но здесь, черт знает где, когда никто не знает, куда ты выехал (вот это он накосячил, конечно)... Это было бы уж совсем нерационально и в комикс-духе, но если этот «Здраво»-маньяк решит его тут заколбасить, никто и никогда не найдет ни косточки. Интересный сюжет, кстати (явился Олегу к «заколбасить»). Затворнический «ребцентр», практикующий каннибализм ввиду общей дикости и экономии на тушенке. Короче, он развлекал себя, чем мог.
– Раздевайся.
– Ого.
«Еще и с извращениями».
Конечно, звездочка подтанцовки предупреждал(а), что обыщут, так что можно слишком-то не вибрировать.
Подрагивая, впрочем, потому что было холодновато для таких процедур, Олег тупо и долго прикидывал, куда что можно положить, и с трудом переступал босыми ногами по примятым ботинкам, прежде чем и ботинки пришлось отдать.
– Нагибаться? Смотреть будете?
Гремио глянул на него с сожалением, как на вконец заблудшую овцу.
– Наша философия такая. Если что-то найду. То. Заставлю сожрать в десять раз больше. И запихну обратно в поезд.
– О, так у вас и запасы есть.
– Пошути, пошути.
Он закончил прощупывать швы и бросил вещи на коробки:
– Сиди тихо и жди.
И ушел, заперев гараж снаружи с нарочито громким лязганьем.
Прекрасно. Олег огляделся. Это ж надо – столько он хотел прочитать, всё откладывал, не успевал в метро и т.д. – а оказался здесь – и без телефона. Знал бы – хотя бы бумажную книжку бы взял... Впрочем, тусклый свет под самым потолком, подпертым ящиками, вряд ли бы позволил что-то всерьез почитать.
Прошло пять минут, а может, пятнадцать (наручные часы Олег сдуру тоже не взял, ни почему: в фотосессиях из «Яблока Евы» замазывают же зачем-то часы и татухи еще тщательней, чем лица) – и он понял, что это будет очень долгий вечер наедине с. Во-первых, здесь было холодно, даже когда раздевался – Олег, подстегнутый адреналином, не так это прочувствовал. Поплюхавшись, пощелкав пыльные кнопки, он включил, наконец, обогреватель, работавший по принципу тепловой пушки, и долго заглядывал в его жерло – а нет ли там раскаленной спирали: не пожжет ли ему в этом карцере кислород. Пахло погребом. В буйной юности, можно сказать, детстве Олег читал Лимонова, «Лимонку» и вообще всё (из этой серии), что алтайскому подростку было доступно – не столько физически, сколько в плане кругозора. Так вот, из многочисленных советов доброго дедушки Лимонова, на месте которых сейчас – звенящая пустота, осталась только ерунда вроде «как правильно жарить мясо», да страстные проповеди: не ходите в наушниках!.. не слушайте музыку!.. Иначе вы окончательно разучитесь думать, оставшись наедине с собой, вообще не будете иметь такой привычки – думать!.. Ну, что-то в таком духе; интересно, например, что Газоза, когда они выходили на улицу, не ходила без наушников. Вообще. То есть она втыкала затычки, включала Energy, и только после этого общалась с собеседником. Олег поймал себя на том, что может брюзгливо прибавить: «Поколение Газозы». Да более того, бывали моменты, когда он... ну, не то что приставал всерьез (когда всё переходило к серьезному, он просто властно забирал из ее рук телефон). Так, немного дурачился, для начала. А она валялась с телефоном, в режиме серфинга по соцсетям, и никак не могла отлипнуть. В полумраке горящий на максимуме экран ее «Моторолки» (на которую он, кстати, добавил) расставлял акценты особенно ярко. Олег ржал, потому что вот эта сцена точно выглядела абсолютно педофилически. Девочка, уткнувшаяся в чатик, разве что без косичек и полосатых чулок, гимн инфантилизма, но и еще чего-то. Не совсем «равнодушия», «пренебрежения», всё не то. Какого-то превосходства над старшим, забавно-наплевательского. То, что всегда демонстрируют подростки. Попавшие. В такие. Отношения.
Она ничуть не изменилась. Он думал, что повзрослела. Хоть волосы мучить перестала. Теперь она была не оглушительно-обесцвечена, а такой... смокший эффект светлорусых волос. Так делал Кобейн, а до него Мадонна: короче, не современно, но очень свежо. Так ей идет больше. Она пригнулась, чтобы не стукнуться о железку, а разогнувшись, откинула волосы с лица, как будто сакцентировала.
– Ну, привет...
Сталкер остался сторожить их на улице.
Она улыбалась, Олег тоже, кажется, глупо улыбался.
Она выглядела очень хорошо. Вот говорят же – повзрослела, распустилась. Раскрылась. Хочется как про цветок, а получается как порнуха. Олег неловко двинулся и, запнувшись о хлам, обнял и поцеловал ее куда-то в шею, в ускользание за волосами.
Запах! Олег никогда не думал, что так хорошо его помнит. Здорово перебиваемый чем-то резковато-жженым – то ли от пены для волос, то ли от самих мокрых волос, – он все же таился там, где ухо и ниже, и был таким одновременно и возбуждающим, и невинно-домашним; от ее кожи так пахло по утрам, когда она просыпалась сонная, смешно-бестолковая, растрепанная.
Теперь ее даже не хотелось звать Газозой. Хотелось чего-то более «девочкового», хотя обратиться по подлинному имени, сейчас и впервые, было бы, наверное, странно.
– Почему ты тогда ушла?
Она молчала, улыбалась и рассматривала его с какой-то чуть отстраненной чуть-гордостью. Чуть-покровительской. Как умеют лишь взрослые женщины.
– Ты же умер, и я уехала. В Питер.
– Кто тебе такое сказал? Юрец?
– Нет. Я же приходила в квартиру и видела гроб. Ты лежал в гробу. Я ушла.
– Не было такого.
– А цветы? Откуда ты тогда узнал, что надо те же цветы?
Он посмотрел вниз, на покоробленную коробку, и увидел рассыпанный букет великолепных, подсохших по «рубашкам», бордовых, крепких, зрелых роз.
Он очень долго ничего не мог понять. В настолько полной темноте, как будто потеряно зрение. Пошевелив ногой, он что-то опрокинул. Отсиженная нога звенела так пронзительно, что оставалось только хлопать ртом, как рыба.
Ничто. Космос. Дно. Если бы не увиденное только что и здесь же, он бы даже и черех час не вспомнил – где он. Он адски замерз. Просто адски, как никогда. Не чувствовал ног, задница ныла так, будто по ней лупили веслом, или, наоборот, этого хотелось бы, чтобы хоть как-то разогнать кровь. Ныли пальцы. Острее всей этой боли Олег почему-то ощущал свой абсолютно ледяной нос, который не болел. Господи. У него такое бывало только в детстве, когда отец оставлял его в машине, пропадая на своих точках на вещевом рынке часов, как казалось, на пять. И то дело, наверное, было в подростковой перестройке организма, сосудах и т.д. (как он потом допер), а не в реальном холоде. Потом Олег читал статью про малолетних узников концлагерей, у которых доктор Менгеле брал кровь для опытов, и в их описании, как нудно холод заползает через ноги, узнавал...
Но сейчас было еще хуже – разбомбленный, совершенно разбитый, Олег еле поднялся, натыкаясь на все, как выпавший из анабиоза. Он целую вечность нашаривал, среди жесткой гаражной пыли, выключатель, потом вспомнил про обогреватель, потом понял, наконец, что тут в целом всё вырубилось.
И это будет стоить ему жизни, потому что Олег безо всякого кокетства и вообще без эмоций понял, что он тут просто сдохнет к утру. А может, уже утро.
Эта идиотская идея. Он понял уже, что не будет встречи. То есть она уже была, и они всё сказали друг другу, и ничего больше не надо, только бы выбраться отсюда.
Некоторое время Олег долбил по железным воротам, потом сел на карачки и начал впадать в дрему.
– Че со светом-то, е**.
Он не сразу очнулся, даже когда Гремио-3 разобрался с щитком, не щитком, и, тоже спотыкаясь обо всё – с грохотом и матюгами – наладил свет. Зашумела тепловая пушка. Олег разлепил глаза, полные песка, с одной только мыслью – «Домой» – поэтому не сразу понял, кто эта баба на пороге. Может, потому, что Газоза была в платке (зато теперь ее снова можно было звать Газозой), лицо ее казалось отекшим, круглым, с мощными бежевыми тенями под глазами, или это всё под потолком так тень отбрасывало. Короче, в метро он бы ее не узнал.
Просто стояла и смотрела.
– Я там буду, – буркнул Гремио и вышел наружу. Всё как тогда.
– Э! – вдруг очнулась Газоза. – Э! Не уходите!!! – и забарабанила по железу, тоже как Олег тогда, но не тогда.
Гремио не вернулся, поэтому ей пришлось прекратить. Прошло много времени, прежде чем она обернулась. Потом еще много времени.
– Это ты из-за денег, что ли? – наконец, спросил Олег, сам удивившись своей зловещей хрипоте. – Да забей. Я не за этим пришел.
А за чем? Смотрит на него затравленно. Действительно, зачем.
Олег поразмялся.
– Садись, – пригласил он, но она не шелохнулась, только плечи стали подрагивать. Он с трудом подошел, приобнял, усадил на какой-то относительно чистый ящик. Она начала плакать. Интересно. Если бы он здесь сделал ей больно, этот клоун, дежурящий за дверью, вообще сделал бы что-нибудь?.. Что за мысли дурацкие.
Еще пять минут, или вечность, Олег шептал ей «ну, всё, всё», поглаживая по все таким же острым плечам и сам, впадая, кажется, в полудрему. Тепловая пушка фигачила прямо на них. Оказалось, что нечего и сказать, и спросить... Иногда, с усилием вызывая себя на разговор, Олег спрашивал что-то, – спросил даже про страницу «ВКонтакте», но по невнятной реакции понял, что она не понимает, о чем речь. Ну да. Он еще до поездки сюда, просматривая аккаунты тех, кто, как выяснилось, здесь находится – с почти идентичными фото на фоне одной стены – понял, что новые страницы в соцсети им заводят здесь, централизованно, так сказать. Другое дело – зачем, и если это часть реабилитации, то зачем на странице Газозы (и еще четверых) эти бесконечные репосты про Коноевского. Но над этим он раздумывал там – в Москве. Здесь – все мысли выдуло из башки горячим несвежим ветром.
– Забери меня, – шептала она, прижимаясь к его плечу.
– Кто тебя сюда привез, когда?
Это максимум осмысленного, на который сейчас был способен Олег.
– Забери меня...
Они бездарно тратили время – неизвестно, сколько времени. Потом Гремио увел ее, а Олег, уже не помня, что пообещал, остался греться. Потом позволил усадить себя, пластилинового, в «Ниву». Гремио гнал, они прыгали чуть не до потолка по каким-то ночным колдобинам, лесам, полдороги Олег тупо нашаривал по карманам телефон, раздумывая, что если выронил его в гараже, то лучше сказать сейчас – или потом приехать. Они успели на последнюю электричку, и, упав на сиденье в неоново-пустом вагоне, Олег провалился во временную воронку, и если бы поезд прибывал не на Ленинградский, а на Курский вокзал, то так бы и укатил автоматом в зомби-Ясенево.
Час пятьдесят четыре. Час пятьдесят четыре.
Болеть в Москве – отдельная история, и с Олегом как-то раз такое уже случалось. Город, в котором так удобно было жить по принципу «каждый за себя», в эти дни поворачивался худшей стороной, в диапазоне от – некому сходить в аптеку, до – вызвать врача, – какого врача, какие поликлиники, тут есть поликлиники?.. Через день после ада, через сутки снов про исполинские зонты борщевиков, воткнутые тут и там вдоль лунной дороги, Олег пришел в себя окончательно и долго, долго лежал один в благостном свечении. Хрустально-ясный осенний день давал какой-то нездоровый свет, как в театре – сбоку и через фильтр. Оглушительно журчали батареи. ЖЭК промывал систему. Засыпая и просыпаясь, Олег явственно слышал через этот звук несмолкающий мужской церковный хор. А может, что-то еще.
Надо было вытаскивать себя за волосы. Поднявшись пустой электрической ночью, он долго, нахохлившись, сидел над ноутбуком: что купить, кому позвонить, теперь уже, наверное, завтра. Клокотавшее в груди имело явственный вкус воспаления, когда Олег, прокашливаясь эпически, смаковал во рту мокроту.
За все дни, что он болел, дважды побывав в платном медцентре для таких же вип-гастарбайтеров, которым приперло (а вот в Останкино, по слухам, полисы ДМС дают даже уборщицам), «Ложь «Гамлета» дала о себе знать дважды. Первый раз – сообщением в ватсапе: «У МЕНЯ ЕСТЬ ВИДИО». Температуря, Олег отмахнулся и сразу же забыл, и только несколько дней спустя, случайно обнаружив, он разобрался, что писал ему тот самый Родион. Незабвенный. (Теперь Олег не мог отделаться: в собственной кухне виделся ему бомжатник.) Теперь-то отвечать тем более не стоило. Выяснив (перед болезнью), что режиссер Коноевский живет вовсе не в квартире-студии с аквариумом, да и с прочими мелочами пошли нестыковки, Олег не сомневался, что сейчас это какой-нибудь развод на бабки. Развести журналиста «Файла». Отчаянная молодежь пошла.
Второе – Мухаметшин. Олегу сразу не понравилось, как тот воспринял новость о болезни: медово-сладенько, мол, конечно-конечно, лежи себе лечись! На вопрос, а как же проект (заказ считался срочным), редактор принялся горячо убеждать, что ничего, подождет, здоровье дороже! Последнее уж было перебор – отчаянное вранье, так что Олег сразу заподозрил подставу. Всё так и вышло. Когда через неделю он, наконец, явился на студию, с противным чувством топки в кроссовках – ноги хотелось немедленно опустить в прохладную воду, – Мухаметшин прятал в глаза.
– Что, проект закрыт? – спросил Олег. В принципе, он давно уже чувствовал.
– Остановлен! – будто даже обрадовался редактор. – Остановлен! Не закрыт!
– И что? Кем? Что случилось? – Олег добивался хоть каких-то подробностей, но Мухаметшин ничего не мог толком объяснить. Более того. Его сочувственный вид...
– Мне что, не оплатят?
Редактор бурно принялся что-то объяснять, но сразу же запутался в оборотах при «Ты меня знаешь».
Так. Та-ак.
Прежде чем начать разговаривать с этими людьми всерьез, Олег набрал номер приемной СС, но секретарша, обычно предупредительная донельзя, начала путаться тоже: Сергей Спартакович в командировке, нет, завтра тоже его не будет, нет, соединить никак не получится... То, что СС не давал номер сотового, Олегу больше не казалось оглушительной дурью. Дальновидно. Оказывается.
Потерпев фиаско с заказчиками, и имея перед собой только бессильного, бессмысленного, восточно-лукавого, к тому же, редактора, Олег обрушился на него со страстным, не свойственным ему вообще, патетическим монологом на тему «Давайте, пусть у вас Коноевский переимеет всю молодежь («Своими фильмами?» – успел вставить Мухаметшин, притушив улыбку) и разворует все театры страны. Давайте, давайте. Продолжайте в том же духе». Причем, крики перебивались таким оглушительным кашлем, что Роксану даже послали к кулеру за горячей водой. Вообще, конечно, надо было делать акцент на семье в Барнауле и на том, что он уже месяц колупается с этим гребаным фильмом, выживая невесть как на голом окладе. То есть, оклад у них тоже в конвертах, ну, не важно. Да, в конце концов, Мухаметшин и так все это прекрасно знал. Этим-то тысячу раз здесь уже сотрясали стены.
– Это было сильно, прямо «быть или не быть», – сказала ему потом Роксана, обвивая длинными руками, в комнате отдыха, не отдыха, в закутке, где за пальмой стоял диван и обычно отсыпались операторы.
– Ага. Не быть. Отдать все деньги за амоксиклав и тихо тут под дверью помереть, – Олег пошевелился, как бы: всё. Ему не хотелось обижать Роксану и скидывать ее руки, но он чувствовал себя таким побитым псом, паршивым. В этом жутком свитере, запах лежалости от которого начисто съедал ноту туалетной воды. Да и запах антибиотиков, кажется. Хотя на них написано. Про. Новейшее поколение.
– Тихо! Осторожно, ты не волнуйся...
Это с непривычки, от слабости – потемнело в глазах, когда встал, и Роксана усадила его обратно.
Во времена, когда всё на пределе, в той же тульской кампании, с ним случалось что-то подобное – затемнения, отказ мозгов; но тогда всё это компенсировалось спокойным знанием, что деньги, наконец, пошли. Заработала какая-то труба, и теперь – хоть что.
– Слушай, а что если тебе поговорить с Баргамянцем?
– О чем?
– Ну, ты, действительно, проделал такую работу, и то, что в Кремле проект закрыли, не значит, что...
– Ну, уж не в Кремле.
– Не важно! Ты же знаешь, вопрос такого плана может решить только он.
– Ага, ну и как к нему попасть?
Всесильный Баргамянц, владелец «Файла» и всея медиагруппы, окружал себя таким флером (и такой охраной), что наивному человеку мог представиться чуть ли не равным самому... Но уж, конечно, не Роксане.
– А вот это я тебе устрою, – и она чмокнула Олега в нос, прежде чем он успел как-либо среагировать.
А надо ли реагировать. Впрочем, ему не хотелось, чтобы он был что-то ей должен.
Меньше чем через час, получив неохотное благословение редактора (а ему-то, впрочем, что) и горячие напутствия Роксаны – обязательно топи за молодежь!.. – Олег прибыл в особняк на Большой Ордынке. Он бывал тут несколько раз – на каких-то торжествах, впрочем, и тогда, в самом начале, потому что Баргамянц имел привычку лично собеседовать всех журналистов, принимаемых в «Файл». Это стариковское чудачество было сколь бессмысленным, сколь и безобидным. Договор к тому моменту уже подписали, и все, кто провожал компанию из трех или четырех новичков «на ковер», успели нашептать, что все это не более чем ритуал, надо просто слушать и кивать. Баргамянц, действительно, не столько спрашивал, сколько говорил – наставительно поднимая палец. Олег рассматривал палец и думал, зачем носить перстень на указательном, что за дурь.
Но, конечно, активно кивал, как учили.
Тогда он бурно готовился к этому смотру, наряжался и даже взял у Юрца его понтовый галстук Luciano Barbera, потому что его предупредили, что Баргамянц внимателен к таким мелочам (впрочем, ему показалось, что старик вообще никуда не смотрел). Сейчас – он прибыл по дождю серый, еле живой, в характерном свитере алтайской сироты. И выпал в роскошь.
Оказалось, впрочем, что Баргамянц уже перестал косить под Сальвадора Дали. А может, устал. Или тоже болел. После долгого ожидания в зале, где никого не было – только трехметровый хозяин кисти Никаса Сафронова, – Олега пригласили в кабинет, не в тот, где был первый бал в галстуке от Юрца&Лучано. Да это был прямо-таки оскорбительно малый закуток, но с камином, возможно, не фальшивым. Всесильный владелец «Файла» сидел на диванчике и будто тоже ждал. Выглядел он неважно, словно обычно-яркие его контрасты – белая борода, черные брови – поблекли, зато разгулялся пигмент. Божество сдало. Или просто не гримировалось под софиты.
Олег попытался было представиться и что-то объяснить, но Баргамянц махнул рукой – «Я знаю» – попутно это было и «Садись». Он знал, это был алгоритм аудиенций: Роксана объяснила, в чем дело, помощнику – за минуту, чтобы он пересказал божеству совсем уж за десять секунд.
– Болеешь? – спросило божество. Олег извлек из себя нечто неопределенное.
– Больничный брал?
Это было что-то новенькое, или стеб.
Олег не мог понять, к чему клонит небожитель, которому уж точно дела не было ни до каких бумажек, но тут Баргамянц путано изрек что-то в духе, что вот – прогулял неделю, а теперь еще денег просит, и все окончательно прояснилось.
Олег вздохнул и, как все время, мигом взмок – почувствовал, как на лбу выступили капли.
– Карен Акопович, а при чем здесь мое здоровье? Вы прекрасно знаете, что я месяц работал над большим проектом, который канал мне сейчас не хочет оплачивать.
– Это «Гамлет»? Это кто тебе заказал?
– Это вы тоже прекрасно знаете.
– Это кто...
Дальше сам Баргамянц зашелся в таком сочном кашле, что мог дать фору олеговой пневмонии, это во-первых, а прервал свой спектакль – во-вторых.
В том, что это спектакль, Олег убедился, когда Баргамянц начал настойчиво ему куда-то показывать, и Олег, наконец, разглядел выставленное на полку фото – судя по тому, что оно было даже без рамки, реквизит заготовили только что. Вот не лень медиамагнату ломать комедию перед никем?.. Олег тупо рассматривал фоточку, сделанную, как видно по ролл-апу, несколько лет назад. Фон густо забрендирован «Олимпийским театром», владелец «Файла» разодет, как попугай – в какой-то не по-сочински теплый, разве что не вязаный пиджак, с уклоном в желтый, из кармана торчат фиолетовые очки. С ним рядом Коноевский. Усталая улыбка. Усталая светская хроника. И что? Она должна убедить Олега в великой дружбе? Заставить трепетать – ах, на кого же я замахнулся, или испытывать приступы паранойи – а кто же и почему?.. Олег был слишком стар для всей этой фигни. Линия защиты бабла была понятна, и подыгрывать старому попугаю, доказывая что-то, не хотелось. «Но Сергей Спартакович...» – «А кто такой Сергей Спартакович?» – плавали, знаем.
Разговор не получился, так что надо было прощаться.
Однако Баргамянц только входил в роль и уже подводил Олега к другой полке, где так же, без рамки, еле держалась при глиняной трубке другая фотография – с эксцентричным владельцем мобильных сетей. Ныне жителем Лондона. Судя по внешности того же Баргамянца, эта фотография была сделана сильно раньше, лет десять назад. Оба ее персонажа были безоблачно-счастливы, проживая эпоху травоядных, и еще сытую – это в те годы Шнур хрипел со сцены про «нефтяные сливки». И обнимались на снимке куда душевнее, чем в ледниковый период – и растеряв остатки волос – с модным режиссером Коноевским.
Это было еще забавнее, куда поворачивал разговор – может, и к увольнению.
– Вы еще и про «Временно недоступен» хотите поговорить? – вежливо осведомился Олег.
Этот фильм он делал несколько лет назад: олигарх тогда уже поспешно продал сотовую компанию цепким ребятам, выходцам из спецслужб, и, кажется, успел уже свалить в Англию, но формально не навсегда. По крайней мере, уголовных дел еще не было, так что для части совсем уж наивных зрителей разоблачения «Файла» были новостью. Впрочем, тогда их опередил даже Первый канал. Тем фильмом Олег был абсолютно не доволен. Получилось блекло, вторично со всех сторон. Впрочем, какая разница. И тогда-то было. Тем более – теперь.
Баргамянц проклокотал что-то патетическое, смысл которого сводился к тому, что вот, «человек в итоге потерял родину».
– Тут вам немножко изменяет память, потому что тогда вы лично курировали проект, – напомнил Олег иронично, с открытой улыбкой. Во-первых, он взял себе за правило не бояться начальства ни при каких обстоятельствах. Тут в этом смысле как на зоне – как себя поставишь. Ну а во-вторых. Некоторое время он уже готовил себя к тому, чтобы расстаться с «Файлом». Тоже важный московский закон. Быть готовым сразу соскочить, не оглядываясь.
Баргамянц возмутился.
– Человека, который это сделал, я выгнал с позором!
– Мы по-прежнему про «Временно недоступен» говорим?.. Просто уточнить. Этот человек – я.
– Его звали Андрей Александров.
– Карен Акопович, я за вас беспокоюсь, честное слово. Это был мой псевдоним, и вы это тоже прекрасно знаете...
Так уж дерзить, возможно, и не стоило, но, с другой стороны, весь этот цирк с конями начал утомлять. Про любовь к стариковской придури на «Файле» все прекрасно знали, когда-то Карен даже довел до истерики одну пафосную редакторшу, чью-то дочку или любовницу, тем, что делал вид, что не узнает ее, ну, всё это – «кто вы, как вы сюда попали, надо еще разобраться, кто вы». Но Олег совершенно не был настроен, чтобы эти фокусы отрабатывали на нем, размазанном, сейчас и по такой ничтожной, в общем, для Баргамянца сумме.
– Я чувствую, что мне придется с вами попрощаться.
– До свидания, Карен Акопович.
Ну вот и этот момент.
Олег кивнул, развернулся и пошел уже было – быстрее, пока не прозвучало что-нибудь типа «В принципе!», – но тут уперся взглядом в еще одну полку, где стояла фотография, очевидно, не для него предназначенная, а вообще. В старой-старой алюминиевой рамке. Высветилось лицо, тем спасло, как было, кстати, и с Шараповым в известной сцене.
Фотография черно-белая, темная, неудачная, видно – увеличенная с любительской. По крайней мере, неудачно получился Высоцкий: черный свитер полностью был поглощен фоном, и выходила такая отдельная голова на бархате фокусника. Голова, к тому же, чуть смазанная, но и тут было видно, как плохо выглядит герой: эти мешки под глазами, взгляд в сторону, замученность. Тени других страждущих тела. Нестарый Баргамянц вышел, напротив, четко, и было видно, что это восторг. Явно импортные очки в тончайшей оправе. Олег вдруг подумал, что никогда не интересовался – а что вообще владелец «Файла» делал в молодости. Откуда взялся. На их головы. Был ли тележурналистом. Или, там, фарцовщиком.
Он только из-за этого замер перед снимком, думал, что на секунду, но тут заметил – даже не боковым зрением – что Баргамянц видит. Идет.
Дальше Олег уже толсто подыграл, ну, это дело техники.
– Это тоже войдет в фильм... Если Гостелерадиофонд разрешит, – обронил он будто даже ворчливо.
Баргамянц встал рядом.
– Что?
– А то кто снес бы ложное величье правителей невежество вельмож всеобщее притворство невозможность излить себя всеобщую любовь и призрачность заслуг в глазах ничтожеств – когда так просто сводит все концы удар кинжала! – подчеркнуто-стерто зачитал Олег, как бы и подражая интонации Высоцкого (они так долго колдовали с этим кусочком на монтаже), но сбиваясь, скорее, на дыхание рэп-батлов.
И замер, понемногу торжествуя: он чувствовал, что попал. Можно было бы развить мысль – что настоящее собеседование было здесь и сейчас, а не когда галстук, но... Для этого надо было относиться ко всему слишком серьезно. И к увольнению с «Файла», и к обещанию уволить, которые старик раздавал, вообще-то, пачками, как пинки зазевавшимся крепостным.
– Это был 1978 год, – сказал старик. – Я тогда прилетел в командировку.
Значит, не фарцовщик.
– Вы даже дату запомнили...
– Ты лучше спроси, как я достал билет на Таганку.
Но Олег не стал спрашивать, он уже боролся с улыбкой победителя.
– Я подумаю, – заключил Баргамянц, и сделал жест: вали.
Выпав на улицу, где снова начал накрапывать дождь, и в ближайшей луже плавал неон ближайшего барбершопа, Олег понял, что сегодня надо выпить. Деньги вернулись. Но это ладно. Сначала остановило, что сейчас не с кем, потом – антибиотики, вспомненные; Олег чуть не матюгнулся вслух, потому что меньше всего хотелось – хмуро ехать сейчас на свою заброшенную окраину, толкаться в набитом метро, там – лечь на тахту, как побитая собака, и принимать таблетки по часам.
Да черт возьми.
Скорее из желания бороться, чем из каких-либо других желаний – а впрочем, пишут же, что инстинкт размножения есть инстинкт сопротивления смерти, – Олег набрал Фиделя, и перезванивал ему, и перезванивал, пока бессмысленно шагал по Ордынке.
– Йоу, – прокричал, наконец, Фидель, как контуженный.
– Есть че сегодня?.. Кто?! Какая пионерка?.. Господи, что за... Ну ладно, еду. Погоди, погоди, а кто? Лола?.. Кто это?.. Ладно.
Фидель скинул адрес: почему-то, как всегда, не со своего номера. Ну да конспирация в истории «Яблока Евы» давно была, скорее, для проформы. Подпольный клуб перемещался по трем с половиной саунам и съемным апартаментам в центре. В последний раз, завернувшись в простынь, как римлянин в термах, Олег развлекал собравшихся в перерыве тем, что читал с телефона про это здание, – а над ними были очевидно древние своды из тертого кирпича, потому что сауна разместилась в подвале, – читал, что здесь, а возможно что именно здесь, выступали тогда-то Блок, Гумилев и кто-то еще.
В этот раз были апартаменты без истории, хотя, возможно, до нашей эры здесь жил какой-нибудь член ЦК. Фидель спустился по звонку, чтобы провести Олега мимо консьержки. Так было заведено.
– Ты в порядке? – спросил он, бегло оглядев побитого-промокшего Олега в лифте.
– Более чем, – и Олег зашелся в приступе кашля.
В квартире царил полумрак и атмосфера неопределенности, всегда съедавшая две трети заявленного хронометража. Это тоже был ритуал. Все очень долго собирались, слонялись, сидели за столом, трепались ни о чем, почти не притрагиваясь, впрочем, к обильно выставленному алкоголю. Затем будто что-то включалось, и все по одному начинали выходить в соседнюю комнату, где первое что включалось – сосредоточенное молчание.
Сейчас до реального начала тем более было далеко. Кто-то пырился в телефон, кто-то шарил в телике по музыкальным каналам, семейная пара вполголоса ругалась, не ругалась – что-то напряженно обсуждала на кухне, и не отреагировала на олегово «здрасьте». «Сейчас уйдут», – понял Олег. Пары были капризны. Новички вообще обычно не задерживались. Зато костяк держался много лет. Олег давным-давно знал тут добрую половину: пожал руку толстяку, который уже расхаживал в трусах, махнул одному, кивнул другому. Это были, пожалуй, самые старые и постоянные его московские знакомства.
По именам он не знал никого.
По заведенной традиции, он приятельски чмокнул в щеку, видимо, ту самую Лолу. Девушки как раз менялись. Олег подозревал (да тоже уж – секрет полишинеля), что это никакие не нимфоманки, что предполагалось форматом и ценностями клуба, а банальные проститутки: Фиделю всяко проще было отстегивать часть, чем возиться с капризами. Когда «Яблоко Евы» только начинался, или, по крайней мере, Олег только влился в движение, они, бывало, по полночи просиживали за унылым вискариком, пока Фидель серфил профильные сайты и обзванивал знакомые пары, потому что – кто-то сорвался, кто-то подвел, кто-то приехал, оглядел контингент и послал всех нах.
Лола сидела на барном стуле, плотно затянутая в советскую школьную форму с белым фартуком, и картинно потягивала коктейль. При этом ноги ее, в колготках или чулках, крупные – в крупную сетку, были так сложно сплетены, и этого было так много, что, казалось, школьное платье целиком меньше, чем эти ноги. Олег слышал, что секс-шопы давно стали единственным источником советской формы. Перед последним звонком, повинуясь традиции, – хотя этой формы нет уж четверть века, – патриархальные мамы дружно идут в секс-шопы, потому что больше для дочерей взять эту форму неоткуда.
Олега влегкую будоражил этот сюжет – именно этот, с наивными припевочками, не знающими, откуда что взялось и что там рядом на прилавке лежало. Впрочем, вполне себе возрастная Лола (кажется, даже с подкачанными губами, впрочем, в меру) не имела к этому сюжету никакого отношения.
Чтобы не стрематься в жутком свитере, Олег немедленно разделся до трусов, а поскольку и трусы на нем оказались так себе, то и догола, в смысле, деловито взял полотенце. Уж где-где, но в «Яблоке Евы» он обычно был как рыба в воде. Но да сегодня явно не тот день, а примчаться сюда, чтобы кому-то (да себе, кому) что-то доказать, было так себе идеей. Мало того, что Олег сдерживал приступы кашля, то есть не то чтобы очень, но раз в две-три минуты его, сжимающего губы, капитально протряхивало. Все-таки кашлять, явившись на оргию, совсем не то же, что кашлять на соседа в лифте. После того, как разделся, нездоровые ощущения субфебрильных температур усилились: Олегу было и холодно, и не холодно, и просто ирреально, и ноги было просто невозможно согреть. Больше всего на свете хотелось пойти и сунуть их под струю горячей воды. Но душ был постоянно занят – то одним персонажем, то другим.
– Ты че такой?
– Какой?
– Прибитый какой-то. Евро прыгнул, доллар упал? – толстяк, подсевший, подмигнул и бешено заржал, и температурный Олег долго не мог въехать, о чем вообще речь, хотя и кисло усмехался. Безымянный толстяк знал его как банковского клерка – когда-то давным-давно, на заре московской жизни Олег скуки ради так представился, ну не говорить же «Я на телевидении работаю», – и они годами продолжали какой-то бессмысленный диалог на тему биржи. В которой, к счастью, толстяк понимал еще меньше.
Появилась вторая – которая не Лола, ее Олег как раз знал. Ее обычно называли Француженкой, за мартини в долгих перерывах она любила поговорить о том, как училась и жила в Париже. (Тоже фейк, скорее всего, по крайней мере – про учебу.) Началось и потихоньку развалилось застолье, не застолье, но Олег был благодарен Фиделю за крепкий, в красноту, чай с имбирем, который тот ему все время предупредительно подливал. В какой-то момент, когда почти никого не осталось в комнате, а все самое интересное уже вовсю слышалось из другой, где больше еще толпились в дверях, чем участвовали, Олег заметил новичка, который тоже мялся и никак не шел. Тоже молодой парень, даже странно: самый возраст для «Яблока Евы» был сорокет, плюс-минус, так что Олег долго был тут белой вороной. Фидель когда-то даже шутил, что будет делать Олегу скидку, потому что его молодость привлекает пары и одиночных дам. Потом перестал. То ли клуб окончательно перешел на рельсы профессиональной проституции, и мнения «пар и дам» стали неинтересны. То ли Олег уже терял товарный вид.
Женатик же, явно. Хоть и снял обручальное кольцо. Переодел на другой палец. Но видно же, что обручальное. Детский сад.
– Что, в первый раз? – спросил Олег.
– Ага.
– Беги отсюда скорей, а то втянешься. Будешь весь семейный бюджет здесь спускать...
Они немного поржали. Такое – что-то – «на одной волне».
– Будешь? – спросил парень, показывая на коньяк. Он уже давно примеривался к бутылке, но, видимо, стеснялся пить один.
– Давай, чуть-чуть.
Парень подсел, они чокнулись, выпили.
– Олег, – представился Олег.
– Очень приятно, – ответил парень и пожал протянутую руку.
В конце концов, ушел туда и он; один Олег оставался в комнате в готовности к сладкой лихорадочной дреме и к мысли, как хорошо – сачковать, а впрочем, он уже был не один. Сосредоточенность первого тура схлынула. Все время кто-то заходил, выходил. Отдельные персонажи шествовали с неснятым гондоном, со свисающей белой бомбочкой, с такой гордостью, будто это орден. Начали отпускать даже девушек – с рабочего места: то одна, то другая, окруженная стайкой поклонников, шла курить на балкон. При этом все участники процессии тоже выглядели комично – не желая возиться с низом, то есть в лучшем случае в полотенце, верх они загромождали: пиджаки, куртки, чуть не полушубки.
Олег почти заставил себя сходить поучаствовать – раз уж все равно заплатил. На входе в спальню он надолго залип с кружкой чая в руке. Героини очень старались и не сдерживали себя, вернее – скорее – тоже заставляли себя. А Лола была хороша. Эти длинные, сильные ноги. Гимнастка, наверное (бывшая). Самыми красноречивыми в этих массовых батальных сценах были, кстати, тоже ноги, только всех остальных: ступни, которые смешно сжимались-разжимались, топорщились, упирались в простынь, натыкались друг на друга, дергались, чтобы сбросить фольгу – упаковки от гондонов приклеивались здесь ко всему. Если (как говорят) бывает балет для рук, то это был идеальный балет для ног.
В какой-то момент Олег все же влез, и, разумеется, неудачно. И хотя он понимал, что всего лишь болеет, растерянность все-таки накрывала его, как накрывает, наверное, человека, который проснулся парализованным. Он пытался как-то расшевелить себя, по возможности незаметно, чтобы это выглядело не слишком унизительным. Когда всё неизбежно дошло до попытки войти, Олег уже почти шаманскими молитвами – «ну же» – пытался направить кровь, и они с Лолой замерли: каждый оценивал реакцию другого. Реакция на знание о знании. Как-то так. Попытка вставить, преодолевая сопротивление среды – это уже как укол адреналина: он или запускает сердце, или убивает. Можно ожидать, что от того, как сильно стиснуло, будет прилив возбуждения. Но нет. Если на первое движение Олега еще хватило, то дальше стало просто больно, как ни старайся, вкладывая отчаянно всю жесткость таза...
Все вежливо сделали вид, что ничего не заметили, кроме беспардонного толстяка: стоило Олегу, мокрому совершенно, выпасть в коридор и прокашляться, как тот подошел и завел сочувственный разговор, что у него, вообще-то, с собой, но в них нет смысла, потому что действие начинается через час, и...
– Что?
– Это дженерик «Виагры», но он, на самом деле, лучше, в плане побочки. У нас легально не продают, но...
– А что – уже пора? – мрачно отшучивался Олег, но безымянный друг не понимал намеков, и принялся бурно убеждать, что возраст тут вот просто совершенно ни при чем.
– ...Мне, ага, только «Виагры» не хватает... Я тут шас, ***, развалюсь на куски, и только хрен будет стоять, как колокольня на Волге.
Толстяк опешил. Колокольня на Волге от банковского клерка. Господи, что он несет.
Олега винтил один подавленный приступ кашля за другим, он просто уже хватался за косяки, как астматик в приступе. Сползти по стене, с угасающими взрывами в груди, как давеча педик в его квартире.
– У тебя что – рак? – с наивным сочувственным ужасом спросил толстяк.
– Да СПИД, ***!..
Надо валить, и побыстрее.
Соображая (плохо), что из его вещей где вообще, Олег наткнулся в прихожке на полностью одетого чувака, который уже переодел обручальное кольцо на положенный палец, и у которого, судя по сигналам приложения, уже приехал Uber.
– А ты не на север, случайно?
– Ну да, вообще-то...
– О! Мне в Бибирево, не по пути?
– Ну, не совсем, но... – прикидывал парень.
– Давай тогда мой адрес тоже добавь, и я свою долю тебе перекину, – Олег достал телефон. – А то тут пока сидеть, ждать...
– Нет, – парень вдруг сообразил.
Ах, да. Номера телефонов, банковских карт, места обитания, имена.
– Ах, да. Ну, извини. Удачи.
Олег забыл, что секс – не повод для знакомства. Как он сам здесь по молодости искрометно шутил.
Он, действительно, не стал оставаться, смылся, ни с кем из «никого» не попрощавшись, сел под дождем в первый же хачмобиль, долго и нудно пёр, несмотря на то, что поздно и дороги, вроде бы, пустые. Водила, к тому же, не знал – что, где, и там, где нужно было лавировать по дублерам и дворам, оказался совсем уже дурнем.
– Да господи, – матюгнулся Олег, – всё, вон, у метро, меня оставь, а...
Это был просто рекордный по своему дебилизму и затратам энергии день. По бесполезным метаниям. Бессмысленным телодвижениям.
Выйдя из машины перед торгушником, ступив в первую же глубокую лужу, Олег понял, что сейчас рухнет где-нибудь, и это уже не присказка для жирного идиота. Он забрел в круглосуточную жральню, настойчиво мигавшую всеми огнями во всех лужах, попросил чайник горячего чая с имбирем, чашку крепкого-крепкого кофе и какую-то ерунду на пожевать, хотя аппетита как не было, так и дальше не было.
Вообще, надо было отдышаться и домой, но он зачем-то тянул время, хоть и знал, что ночью вслепую шлепать по дворам будет еще труднее.
Понятно, что он думал о Газозе; понятно, что дело было не только в том, что вот он разболелся, самому бы вернуться в нормальную жизнь. (А что он наобещал ей в том гаражном Освенциме?..) И не в том (может, и «не только в том», но сейчас вдруг не хотелось выпячивать цинизм), что она пострашнела, деградировала, сдала. Ну, во-первых, ей и не позвонишь... И не заберешь. Вот – ключевое. Куда он ее заберет?.. Куда он с ней?..
Полыхали огни, перед черным океаном дворов, полыхал имбирь.
В следующий раз он услышал о Газозе не слишком скоро. Или, по крайней мере, многое заслонило ее облезший образ – это не считая того, что он гнал от себя тягостные мысли, что должен же как-то помочь. Рентген с третьей попытки выявил нехорошее пятно в легком, и это нехорошо совпало с новым заказом – историей о том, как «Файл» разоблачал медицинское начальство Москвы. Генералов от онкологии. И их делишки с наркотическими обезболивающими. Врываясь со съемочной группой в кабинеты в обед, а утром – деревянея на заборах крови (тягучая, черная кровь еле капала, медсестра старалась и так, и эдак, чтобы набрать образцов на добрый десяток пробирок), Олег переживал сумеречный период и сложную шизофрению – раздвоение на пациента и воина очистительной правды. С одной стороны, проект давал массу потенциально полезных знакомств – это если это реально рак, – телефонов, паролей-явок, проходок в кабинеты, облизанные онкологической молвой. С другой стороны, погромно собирая компромат, он явно портил отношения. С третьей, неповоротливая государственная медицина еще никак не сопоставила рутинного пациента с нахальным тележурналистом. Набор банальных псевдонимов, как всегда, работал на него. Пока. Пока не покатилось вспять. На работе про пятно Олег не рассказывал – не хотел, чтобы отлучили от дорогостоящего проекта из-за «конфликта интересов», а то и просто могли ползком-ползком выпереть на улицу, чтобы не связываться потом с дорогостоящим больным... От всего этого голова шла кругом, и крови было отчего медленно капать: руки мерзли, мерзло всё, на Москву обрушились ледяные осенние грязи и хляби, и на анализы в полседьмого утра Олег добирался неподвижным кульком в метро. Еле переставляя ноги в свежевымытых вагонах.
Так что когда ему начали вдруг названивать из приемной СС – он не то что не отвечал «принципиально». Ему действительно было не до того. А вот сам СС истолковал так, что «принципиально».
– Не хотите со мной разговаривать? – как бы и шутливо, насколько это получалось, спрашивал он.
– Сергей Спартакович, вы вот, когда закрывали фильм, со мной поговорить почему-то не захотели.
– Олег, о чем вы?.. Я слышал, что вы заболели. Кто закрывал фильм? Когда?..
Перепираться было неинтересно, но СС долго и тупо настаивал, чтобы Олег все-таки прибыл для очень важного и жутко срочного разговора. Олег отбивался вяло. Эти тени из прошлого не волновали его совсем, тем более что благородный Баргямянц нашел-таки возможность хоть скромно, но оплатить.
– Хорошо, я расскажу по телефону, – заявил СС так тяжело, как будто инертность Олега толкнула его на страшное.
– Что такое, вас прослушивает госдеп?
– История с фанатскими группами, с сектой сторонников Коноевского в соцсетях получила трагическое продолжение, – торжественно зачитал СС: паузы левитановы. – Два дня назад два активиста этих групп покончили с собой. Они прыгнули с крыши недостроенного дома в Балашихе, а перед этим оставили обращение, в котором говорят, что умрут за право великого художника творить без цензуры.
– Угу.
– Один из самоубийц – несовершеннолетний! – значительно прибавил СС.
– Угу. А второй? – рассеянно спросил Олег.
– Вторая. Это девушка. Ну, ей-то, кажется, девятнадцать, я сейчас посмотрю. Но парню-то – семнадцать!
– Возраст согласия, – машинально отметил Олег. Его отвлекал зов от стойки: «Александр! Александр!» – продавщица держала в руках его поименованную кружку кофе и зычно кричала на весь Starbucks. Хотелось забрать, но разговор держал.
– Стоп. Кому девятнадцать?
– Девушке.
– Как ее зовут?!
– Ну, подождите, подождите, сейчас, – удивленно отвечал СС, все-таки сбитый с пафосного настроя. – Вот вы бы лучше подъехали... Так... Потылицына Анна Сергеевна. Так я вас жду?
Когда они гуляли по ВДНХ, как раз пошел снег – чуть-чуть, почти незаметный в полете, но телевизорными помехами – на рисунке пальто. Аня скучала, Олег изводил ее нудными разговорами о ракете. Он, кажется, припомнил историю, как что-то с запуском такого вот «Востока» не сложилось, сломалось, не включилось, и надо было отменять старт – то есть сливать топливо, класть ракету обратно, поездом-ползком оттаскивать в ангары на ремонт. Но что-то там было такое, кажется, стыковка. Другой корабль уже ждал в космосе. Такое, что нельзя было перенести. И героические люди Байконура вызвались чинить ракету прямо так – на высоте. Их поднял лифт. Много часов они что-то латали на ледяных казахских ветрах. Кто-то, в итоге, остался без пальцев, но ракета – полетела. Представляешь, какие были люди.
– А я сейчас останусь без придатков, – ответила она тогда, и они пошли искать в вымершем, вымороженном ВДНХ что-нибудь типа кафе. Когда же вышли из кафе, снег повалил густой, но стало будто бы теплее.
– Зачем тебе придатки, ты же не хочешь детей.
Назавтра Олег уже работал и на проекте, и на церемонии прощания в Митинском крематории. Накануне он поставил на уши весь «Файл» и дошел чуть ли не до самого Баргамянца. Он гремел, что в деле Коноевского сногсшибательный поворот, что это сенсация и готовый приговор скандальному режиссеру. Что цветочки с очернением Родины в «Гамлете» кончились, и даже махинации с грантами «Олимпийского театра», на которые им всё намекали-намекали, но так ничего конкретного и не дали – это и дальше будут цветочки. Что СС, Кремль, кто угодно – все снова в деле. Боги жаждут. Снова. Олег гремел, гремел, гремел, легкое отзывалось, как пустое ведро. Испугавшись, видимо, такого исступления журналиста, который месяц тихо лелеял себя по углам поликлиник, Олегу дали всё, что он хотел – машину, камеру, Валеру, не Валеру.
– В такую погоду только на похороны, – сказал Хижняков с таким видом, как будто: всё, пипец, расходимся. Неожиданно бурный снег залеплял лобовое стекло. Все превращалось в кашу, еще не допадав до земли или до стекла. Сплошняком оплавлялось воспаленное-красное стоп-сигналов, поток еле двигался. Дворники, мерно – вжих-вжих. Олег машинально трогал лимфоузел под шарфом и думал. Он никогда не был в крематориях. Ему предстоял инопланетный зал, увиденный в гугл-картинках.
На самом деле, всё выглядело очень обыденно: грязно-белые стены сливались с окружающей хлябью, а никакой устрашающей трубы Олег и вовсе не разглядел. Вся площадка перед зданием была уставлена ровно такими же микроавтобусами, как у них, только с другими логотипами. Когда вышли из машины и шагали мимо, Олег еще удивился, что в катафалках без присмотра стоят гробы, – двери распахнуты, провожающие неизвестно где, а водилы радостно курят кучей. Хотя – что в этом удивительного. Какой уже «присмотр».
На их компанию глянули настороженно, почти сразу явился вальяжный охранник, которому пришлось долго объяснять и показывать копию факса (!) из ГУП «Ритуал», еще он куда-то звонил проверять. Накануне Роксана занималась добыванием разрешения на съемку весь вечер, пустив в ход все свое обаяние и капельку больше.
Во внушительном фойе им предстояло быть долго. Олег специально приехал заранее, чтобы, с одной стороны, уладить всё, а с другой – не спугнуть. Показать бумажки и надолго забиться куда-нибудь в засаду. Его, совсем растерявшего было энергию жизни, вело сейчас желание ответить – неясно кому.
Все было здесь беломраморным, с черным декором – пуфики и диваны, обитые черным кожзамом, уже много где подранные, – такой шик середины восьмидесятых. ВАЗ-2107 от ритуальной архитектуры. Что было по-настоящему жутко, так это даже не странные чугунные абстракции на тему траура (условные круглые венки-не венки, размещенные по углам в специальных нишах), а то, что вместо дверей сюда вели здоровые кованые ворота. Что должно было означать, видимо, торжественность пути. Вообще, тут была странная смесь аксессуаров филармонии и каких-то совсем уж неожиданных вещей, например – неуместно-комично по двум сторонам от врат стояли большие, ярко-красные огнетушители.
По фойе кучковались, говорили вполголоса, вытирали слезы две-три группы людей – каждые похороны ждали своей очереди. Распахивались двери в ритуальный зал, и оттуда, вместе с рыдающими – отправившими только что кого-то в печь, выходила распорядительница. Или даже так: Распорядительница. Олег думал, что такие экземпляры парадно-государственных дам остались только в ЗАГСах, на церемониях по регистрации браков, но здесь, у печи, видимо, всё было так же казенно-торжественно, но с обратным знаком. Олег так и представлял, как звучит эта твердокаменная элегичность: «От нас ушла...». В фойе эта твердокаменно завитая дама регулировала потоки все так же хорошо-поставлено. Услышав фамилию, очередная группа вздрагивала и двигалась к дверям. На тележке с улицы, с грохотом товарного двора, ввозили их гроб. Госдама объясняла всем по очереди, что цветы в упаковках в гроб класть нельзя – и кто-нибудь кидался к специальной урне, истерично обдирать бумагу. Выскочив раз на улицу, с непокрытым перманентом, чтобы разыскать какой-то заблудившийся гроб, дама залихватски расцеловалась не то с водителем, не то с агентом, попавшимся навстречу, с шуточками в духе: «Совсем не заходишь, забыл?..». Причем, как показалось Олегу, в этот момент кавалер ей что-то незаметно передал – деньги?.. Смерть в Москве пахла большими деньгами, разила, нестерпимо. Как, впрочем, и везде.
Валера убивал время тем, что делал долгие подсъемки чугунных абстракций, а когда в ритуальный зал закатывали очередной гроб, снимал это издали и с локтя, чтобы не слишком привлекать внимание.
И – они чуть не прохлопали ушами. Хотя Олег пару раз задерживал взгляд на этой маленькой группке в углу. Но что-то до последнего мешало ему сопоставить всё: трех-четырех педагогических теток в прямых пальто. Двух ребят с явной инвалидностью: у одного, кажется, заячья губа, но из другого конца фойе не видно; оба они дэцэпэшно слонялись в своем углу и иногда что-то олигофренически гулили, и тогда педагогические тетки негромко их унимали. Еще, оказывается, была старушка – совсем сгорбленная, маленькая, в черном пальто, поэтому ее и вовсе не было видно на диванчике. Ведущая церемонии зычно объявила фамилию, и группа пошла ко входу в ритуальный зал – бабушку повели под руки. Гроб ждал.
– Снимай! – крикнул Олег, как во сне.
Это была фамилия парня, который бросился с крышей вместе с Газозой.
Они с Валерой рванули было к залу, но туда их не пустили. Дверь закрылась. Валера долго упорно ее снимал, как будто мог разрезать, как автогеном, взглядом через объектив.
– Почему ты не сразу их снял?
– Э, так это ты должен мне говорить!
– Не, Валер, я не в этом смысле. Я вот не подумал, что это они. Ты, видимо, тоже. Вот почему?
Валера призадумался. Они присели на пуфики: теперь-то точно придется ждать. Минут десять.
– Ну, обычно, когда умирает кто-то молодой, приходит куча людей, – сформулировал, наконец, Валера.
– Во-от! Вот именно! – Олег был странно взбудоражен, он вскочил, не мог усидеть. – Здесь не было родителей, так? Тебе не кажется, что он, например, сирота? Что он болел и всю жизнь прожил в каком-нибудь интернате?
– Я тут типа Ватсон, да?
– Вот эти пацаны – они же были же похожи на интернатских? – допытывался Олег. – Вот по-твоему, с ними что? Какой диагноз? Ты же их снял, да?..
Всё заняло сильно меньше, чем десять минут. Видимо, никто ничего не говорил. Двери раскрылись, государственная дама с чувством сказала: «Прощайте!» – этой ударной нотой здесь завершалась каждая церемония. Съемочная группа кинулась наперерез.
– Где находился ваш внук? – Олег пытался докричаться до старушки, которая, кажется, не понимала, что он хочет. – Где он содержался? Назовите учреждение!
– Молодой человек!..
Его начали теснить педагогические тетки, потом государственная, потом прибежал охранник, и даже священник и оператор синтезатора выглянули из зала посмотреть – что тут происходит. Олег убеждал, что «всё, всё», его, плывущего, вели, Валера на всякий случай зачехлял камеру, тем временем – неизвестные близкие покойного юркнули в свой катафалк, насколько быстро это можно было проделать с еле ходящей бабушкой и инвалидами.
Они шли к автобусу «Файла», который Хижняков благоразумно запарковал в самом дальнем-неприметном конце. Будто предчувствуя, что будет скандал. Впрочем, – а когда его не было.
– Я останусь, – решил вдруг Олег, когда уже рассаживались.
– Че вдруг?
Он сказал первое, что в голову пришло – что попробует перетереть с работниками, дать денег, чтобы они сфоткали того парня в гробу.
– Он же уже горит.
– Да вряд ли.
Как по команде, все, в том числе Хижняков, оглянулись на крематорий, но над ним по-прежнему не было дыма. Может, труба запрятана в самую глубь этого сложного куба. Может, ее вообще нет. Кремация здесь казалось фальшивой, прощание – условным. А может, Олегу вообще всё теперь виделось сложным плетением обманок.
– Ну, как хочешь.
– Доедешь до студии, купи Роксане шоколадку.
– Че это я?..
«Файловский» катафалк выехал из ворот, и Олег остался в этом месте один. И побрел подальше, в направлении часовни, или что это, хотя охрана крематория вряд ли выследила бы его. Когда он обходил стоянку роскошных черных автобусов стороной – это же почти лимузины для мертвых! – то все-таки заприметил над кубом дымок. А может, показалось.
Поначалу он не понял, что за метафора смерти высится вдали: она наплывала бетоном над «парадной» частью кладбища, на каком-то холме. Подойдя ближе, он узнал, что это памятник чернобыльцам. Потом Олег вспомнил, что встречал его фотографию в каких-то статьях о катастрофе, но не знал, что это памятник кладбищенский, не городской. Оно, действительно, подавляло. Вблизи фантастическая полусфера была больше похожа не на атмосферный взрыв, а на что-то густо-нескладно-животное; как будто человек попал под колпак неведомой силы, но еще не знает об этом. А внутри да, человек, парит, раскинувш руки. По картинкам на тему Чернобыля – Олег немного по-другому представлял этот памятник (а может, не было контекста). Раньше казалось, что это почти счастливый человек, парит с закрытыми глазами и улыбкой: может, в этом было заложено незнание о том, как шарахнет сейчас мирный атом – грубо налитой бетонной массой за спиной. Вблизи оказалось – нет. И дело не только в том, что и фигура оказалась полна грубой абстракции, то есть не различить ни улыбки, ни глаз. На чугунных корявостях сразу оплавлялся снег. Интересно, как они здесь лежат – правда в свинцовых гробах?..
Куда ни ступишь – рыжая каша, но Олег шагал и шагал дальше, вглубь, к странным рядам, которые вблизи оказались колумбарными стенами. Черная мелкая вокзальная плитка на торцах, цемент на склейках мраморных плит-фасадов. Прилепленные скотчем пластмассовые цветы. Еще не занятые ячейки. Бетонная их обыденность, – крупнопанельное домостроение в масштабе 1:10, – Олег заглянул в одну. В ней стояла пивная бутылка.
Олег никогда раньше ничего такого не видел.
Походил, насколько позволяла грязь – в это кладбище нельзя было углубиться с сентября по май, как в заколдованное место; почитал. Там, где было по нескольку урн, позолоченные завитушки букв теснились и лезли друг на друга, и иногда можно было гадать, кем люди с разными фамилиями, умершие с разбросом в сорок лет, приходились друг другу, кроме того, что держали место. Много, много людей, кажется – миллионы.
Вот она – Москва. Вся сюда загнана. Экономно. Он за эти годы так и не понял, какая она – настоящая Москва, и за разглядыванием людей в метро не понял, так как все они были на вид гастарбайтеры, разной степени успешности. И по местам работы своим не понял. Видимо, он просто не знал, где искать.
Когда они уходили с телика, был большой скандал. Ну, как «скандал». Директриса не хотела отпускать сразу двух ведущих журналистов. Тоже, вся была такая из себя государственная дама. Вызвала к себе, под комичные часы, на циферблате которых разве что не обнимался тандем (интересно, сейчас уже сняли?), и принялась корить, что они «погнались за рублем», хотя что тут такого. Хотя в Москве, как слышал Олег, обычно платили в долларах. Олег тогда произнес страстную речь, но не про доллары, а про то, что мы ложимся тут под каждого районного чиновника, снимаем никому не нужные перерезания ленточек (в документах писали: «перерезывание»). Джинсу о том, что в ДК Сибэнергомаш открылась ярмарка шуб. Как раз накануне был скандал, Юрец впопыхах не нашел ни одной подходящей красотки, а может, просто решил похулиганить, и, в общем, обрядился в шубку перед камерой сам. Говорили, мэр лично прислал госдаме смс-ку: «Что это за кабарэ?», причем именно с «кабарэ». Юрец сидел и похрюкивал, а Олег нес страстную пургу, что где-то есть настоящая журналистская работа, настоящая профессия!.. То есть, где-где!!! Госдама хмыкнула: ну, пообломаешь крылья в своей Москве. Покоритель Москвы нашелся.
Вернувшись из жиж на асфальт, вытирая о него кроссовки, Олег обнаружил вдруг, что так и несет пустую бутылку, брезгливо, двумя пальцами, за горлышко, как тогда, для съемок в своей ячейке, 10:1. Хотя уже и мусорный контейнер прошел, заваленный остатками венков, хворостом и другим специальным кладбищенским мусором.
Теперь он готов был рассуждать, скорее, на тему, можно ли покорить то, чего нет. И как выглядел бы памятник «покорителям Москвы». Там бы он точно прописал на лице парящего человека наивный идиотизм телячьей радости бытия. Первую радость от кэша. Первую иллюзию мобильности, когда махнуть туда-сюда-обратно – раз плюнуть, с пиаровскими-то серыми зарплатами (в командировке не выборах в Туле их называли не «пиарщики», а «технологи из Москвы»). А в остальное время – можно занырнуть в измерение скайпа. Первая иллюзия всесильности – от физической, когда ты не спишь сутками и по-прежнему на бодряках, до...
Что Москва сжигала без следа, понятно, но Олег все-таки не мог принять это в буквальном смысле. Он снова упустил Газозу. Ее, сожженную днем раньше в Хованском крематории, забрали члены семьи – если верить бумажке, которую он держал в руках накануне, по срочному тарифу – «вывоз урны в течение трех часов, 1300 р.». То есть без очереди. VIP. В справке сообщалось и о разрешении вывоза праха для захоронения вне Москвы. Была и фамилия родственника, ответственного за получение урны. Она Олегу ничего не говорила. Конечно, можно было поднажать, узнать, догнать. Но в нем самом уже что-то перегорело, – смысл?.. Можно было поднажать на следствие, которое все еще готовило отказной материал. Впрочем, оно уже шугалось Олега, после пары его невинных заходов. Не очень-то невинных. Он неосторожно спросил сразу: как получилось, что пациентка реабилитационного центра в Тверской области попала на стройку в Балашихе?.. Следователь начал нудно мычать: «Какая пациентка? У нас нет информации, что она была пациенткой...» – он вообще изображал перед журналистом дерево, прикидывался, что читает по складам. А потом Олегу стали прилетать, почему-то через Мухаметшина, разные советы, и следователю больше не дозвониться.
Да всё можно было сделать!.. Приехать, прорваться, прижать, дожать.
Он ведь даже сдуру, в горячке, пытался даже прорваться в тот самый «ребцентр». То легально, как журналист. То через Бибера. Но его то ли вышибли из подтанцовки, поэтому вычистили с сайта бойз-бенда и отключился телефон, то ли стоило поверить в теорию заговора.
Если бы сосредоточиться, он бы все сделал, просчитал, пролез, но Олег был совершенно не в фокусе. В день известия о Газозе, вдруг – выпив, правда, умеренно, он рванул на вечерней электричке в Редкино. Зачем?.. Сталкер, который когда-то проводил его туда и держал в гараже, не отвечал на звонки, а Олег звонил, звонил, звонил всю дорогу. На самой станции, в холодных сумерках, он увидел «Ниву» и рванул к ней. Может быть, из машины его увидели тоже (на платформе горели фонари), и машина стала уезжать. Олег бежал за ней в разваленном пальто, по разваленным полям, хотя и видел, что и «Нива» уж не та, в том смысле что по задним фарам он понял, что не та модель. Но не мог остановиться. А когда остановился, то долго заходился в кашле и сплевывал тягучую слюну. Глаза привыкали. Над полями стояла кривая луна. Олег уже и раньше, в электричке, понимал, что сюда надо ехать не сейчас, не так, не в таком состоянии, и... А когда – «так», и зачем – «так»? Выкашлять. В конце концов, он так и поплелся на обратную электричку.
– А ты слышал, что иногда болезнь управляет действиями человека, а он думает, что это он сам? – как бы по приколу спросил Юрец. И это Олег еще не рассказывал об этой параноидальной пробежке по лесам. Просто скупо пожаловался, как сразу всё нахлынуло – и вот это пятно, с которым врачи никак не могут разобраться, только деньги тянут. Будто сразу всё сломалось. Но что вдруг за хохмы, непонятно: может, он и правда уже похож на городского сумасшедшего?.. Олег сидел в баре, в несколько слоев обернувшись в метровый шарф, как будто в шее у него дыра, хотя на самом деле – всего лишь чувство выпирающих лимфоузлов.
Они встретились в баре, где в порядке креатива пиво разливали в эмалированные чайники, такие, из советского хозмага, невесть где встреченного. Такая – хипстатема. Еще – здесь стоял оглушительный гвалт, люди за каждым столом орали друг другу, подаваясь вперед, потому что всё перекрикивал вечномолодой рокопопс рубежа веков. Олег и не сообразил, что сегодня же пятница. Да, в принципе, он попросил о встрече в любое удобное время, то же относилось и к месту.
Неловкость. Им явно не о чем разговаривать. После первых десяти – пятнадцати минут, когда были исполнены все ритуалы, опробовано пиво и т.д., эту всё густеющую пустоту стало трудно чем-либо маскировать. Как вода находит единственно возможный путь, так и беседа потекла по очевидному сценарию: кто, как?.. В основном, про алтайских. Москва и здесь – как черная дыра, обходимая молчанием.
– ...А что Арина, как она?
– Нормально.
– Вышла замуж? Дети есть? – спрашивая, Юрец шарил глазами по интерьерам заведения: какие-то рога, какие-то карикатуры на королеву и шотландцев, с их нарочито волосатыми ногами.
– Да мы вообще-то женаты.
– Да ты что! – Юрец не смог скрыть изумления, а потом, чтобы скрыть неловкость, бурно радовался официантке – она принесла поленницу гренок с чесноком.
Юрец был напряжен, он явно недоумевал – зачем Олег его нашел, вызвонил, позвал. Как будто ждал подвоха. Не сразу, но Олега осенило: Юрец же думает, будто он будет просить в долг! Зря сразу завел разговор про болезни.
– Ну, у тебя всегда была онкофобия, – менторски комментировал Юрец. – Помнишь, ты на пятом курсе решил, что у тебя рак желудка? Ты же всё время блевал. Перед дипломом.
– Не помню.
Бар уже просто орал, какой рокопопс, пошел в жопу, рокопопс. И это тоже Москва. Если здесь и возможны отношения людей, друзей, то всё это так вот аккуратненько отставлялось в сторонку – на пятницу. На бар по расписанию. Такая резервация.
– Ты помнишь Газозу?
Юрец откликнулся сразу, и даже будто брезгливо:
– Ну конечно.
– Я нашел ее в реабилитационном центре для наркоманов.
– Тогда или сейчас? – светски осведомился Юрец.
– Сейчас.
– Я не удивлен.
Олег подумал, как продолжить – сериально обрушить весть о смерти, но Юрец внезапно перебил его страстной тирадой, из которой, за человеко-гитарным грохотом, слышались только какие-то обрывки, что-то вроде: «Нах она тебе сдалась, после того, как она нас обокрала?».
– Да подумаешь – старый планшет.
– Какой планшет?! У тебя мозги отшибло, что ли! Она же у тебя украла загран, и кучу всего. Ты же собрался уже ехать в Барнео – восстанавливать загран, но я в почтовом ящике его потом нашел, причем ладно – догадался в соседний заглянуть... Она даже номер квартиры не могла запомнить.
– Ладно, не важно, ее убили, – скороговоркой оборвал его Олег: торжественно сериального удара по струнам не получилось.
Тем не менее, некоторое время Юрец молчал.
– Я тоже не удивлен. Прости господи, – наконец, сказал он и внезапно-дисциплинировано перекрестился. Вид у него был такой, как будто он вообще не хочет продолжать эту тему.
Тем не менее, Олег заторопился, судорожно, боясь, что перебьет. Путаясь в подробностях как в тупиках, в которые и не надо было сворачивать, натужно стараясь перекричать, он нахрапом проскочил и «самоубийство», и то, что «это не самоубийство, а выдали за самоубийство»... Они, они, неведомые они. Чувствуя, что Юрец смотрит на него со смесью испуга и жалости, как на больное животное, которое надо бы усыпить, чтоб не мучилось. И всё это разваливается и глохнет в оре пятничного планктона.
Олег кричал, в частности, что это обращение, которое они записали «ВКонтакте» с другим парнем, олигофреном (уже проскочив что-то, как ночной экспресс – полустанок, Олег понимал, что, наверное, надо было говорить, что «они» – это не он с олигофреном, а Газоза, а «олигофреном» вообще не надо было трясти), – это на самом деле явно не они записали, и это даже не видео, а текстовка, а текстовку мог написать кто угодно, и...
– Коноевский? – переспросил Юрец, выловил из гвалта и будто ухватился за хоть что-то знакомое, как за спасательный круг.
– Да, режиссер.
– У меня друзья ходили на «Гамлета», п*****ц, по двадцать штук билеты!..
То есть Юрец все еще делал попытки вернуть разговор в ничего не значащее светское русло, в этот всеобщий пятничный канон, где никто никому не должен, и, в общем, сделать вид, что ничего такого не было. Хорошая попытка. Но нет. Но все же Олег выдержал пять секунд соглашательского молчания: да, ужасно. Ужасно дорого.
Он не впервые подумал, что люди простые, большинство – вот они. В смысле, – в контексте Коноевского. Они не против и не за. Им совершенно не близки ни вопли элитки за свободу искусства, ни приписываемая им, людям, риторика, что вор должен сидеть в тюрьме, независимо от того, кто он – режиссер, писатель, художник. Крякнул старый рабочий в седой ус на страницах «Известий». Им равно не близко – ни то, что снимает Коноевский, ни то, что Олег снимает о Коноевском. И в этом смысле они не только коллеги (как раньше думалось, в порядке юмора), но и товарищи по несчастью, а впрочем, несчастье ли это.
Но Юрец уже закрепился на позиции, то есть начал что-то торопливо рассказывать, что вот у него приезжала мать, и он решил ей купить билет в «Современник», а там; Олег не дал развить тему. Продолжил обрушивать на него всё это – что он не хотел слышать. Про «сбросили с крыши», про то, что не могла пациентка режимного объекта так просто поехать в Балашиху, да и с какой стати туда.
Теперь Юрец уже не делал попыток спастись. Он терпеливо позволил Олегу договорить и выдохнуться.
Парень за соседним столом покачивал такими иссиня-синими кроссовками, как будто тоже из больницы и забыл снять бахилы.
– Ты знаешь, вообще – это вряд ли, сейчас у нас такая обстановочка... – начал Юрец, тщательно подыскивая слова и, кажется, даже избегая прямого контакта глазами. – Сейчас с этими суицидниками говна наешься... Мы тут написали про школьницу, которая повесилась из-за ЕГЭ, ну, только намекнули... Правда, школу назвали... Так ты знаешь, что тут началось! Роскомнадзор до сих пор... Там же якобы теперь нельзя писать ни о причинах самоубийства, ни о... Когда несовершеннолетние – это вообще всё, там чуть ли не о самом факте теперь запрещено писать... Причем, мы даже на ее фотке сделали пикселизацию, и ты прикинь, нам даже по фотке...
Олег стух и уже не слушал. Он понял, что проболтался. Он не хотел прямым текстом призывать Юрца заняться этим, как журналиста, думал, тот сам клюнет, главное – правильно подвезти. Он же так мило, бывало, поил Газозу чаем, если Олег опаздывал... Ну и потом: оказывается, пока Олег продавался налево и направо, скакал по изданиям, Юрец всё точил и точил свои журналистские принципы.
Это обнаружилось случайно – Олег ведь давно не следил. В эти сумрачные дни, когда опять непонятно что сделалось с отоплением, и из раздолбанных панк-окон тянуло так, как будто он в аэродинамической трубе, Олег взялся прогуглить, и был даже немного уязвлен. Оказалось, все эти годы Юрец так и работал упорно в своем убогом, уж по правде говоря, «Совершенно секретно». Дорос там до какого-то завотделом, или замредактора, но это-то как раз не важно. Главное, что он так и делал эти километровые «журналистские расследования», над которыми ржали еще в Ясенево: полтора разворота, которые невозможно прочитать. Месяц работы. Три копейки. Ничего не изменилось, и этот марафон убористых букв всё так же было невозможно пробежать, тем более – вникнуть в описанные схемы уводов денег в московском ЖКХ. И хотя Олег и растаял от донкихотства Юрца, над которым, оказывается, не властно время, он подумал, что автор тоже по-своему рехнулся – с этими приложенными к статье графиками, понятными ему одному.
Теперь уже Юрец думал, что с Олегом что-то не так. Это явственно читалось в каждом его жесте, даже в том, с какой осторожностью он отодвинул чайник с пивом от края стола. Чайник со сколами. Интересно, уже такими и берут? Олег понимал, что его бывший друг пытается отмазаться не столько потому, что чего-то в этой истории боится. Хотя есть чего. И не только потому, что не любил Газозу. Кстати. Надо спросить, знал ли он, как ее звали на самом деле. Тоже сериальный, торжественный жест. Сообщить имя.
– А сам че не возьмешься?
Олег растерялся: к такому вроде бы простому контраргументу он как-то даже и не был готов. Стряхнув оцепенение, в которое он теперь то и дело впадал, как варан, Олег глуповато улыбнулся и повел плечами. «Не знаю». Действительно, не знаю.
– Да я все время то тут, то там... – растерянно начал он, радуясь, что Москва, как черная дыра, поглощает его слова своим нечеловеческим ором – как все эти годы скрывала плоды трудов каждого из них. – Я ведь, чаще всего, вообще в Питере... И потом, это профиль немножко не мой... Я тут больше про шоубиз пишу в последнее время... Туда, сюда...
Господи, он нес какую-то пургу. Какой Питер?..
– Да ла-адно. Боец невидимого фронта. Андрей Александров. Да? Или как там? Александр Андреев? Все же знают, что это ты.
Фак.
Впрочем, все равно.
Олег промолчал, даже когда Юрец, покатываясь, начал (криво-косо и явно с чужих слов) пересказывать самую знаменитую документалку Александра Андреева. А был и такой – для проектов погаже.
Олег отсутствовал.
– Я долго ржал, когда мне рассказали. Чё, Александр Александров, псевдонимы-то сам выдумываешь?
– Был бы хлеб – песня найдется.
– Что?..
Юрец, похоже, запаниковал.
– А, – нерешительно отреагировал он через минуту, и посмеялся, как смеются, чтобы задобрить опасных больных. – Я понял. Была такая рубрика в «Алтайской правде»... Про хлеб. Мы еще ржали. Да?
Олегу стало очень скучно.
– Завтра я лечу в Барнаул, – сказал он.
Рейс был ночной. Проще было выдвинуться в центр и там доехать на последнем аэроэкспрессе, как белый человек, но Олег предпочел мотаться с сумкой по северам, маршруткам – до Речного вокзала, от Речного вокзала. Автобус поначалу мыкался на исполинских эстакадах, потом катил по темным задворкам цивилизации, пустея-очищаясь. Тут тоже кто-то заходил и выходил, у всех этих пакгаузов, гаражей, безымянных поселков. Оказывается, всюду жизнь. Но и Олег, принявший схиму, был уже не московский человек. Сияющее Шереметьево, дорогое и бодрое независимо от времени суток, было уже не для него. Даже правильно, что рейсы на Сибирь здесь отправлялись обычно из специального гетто, с цокольного закутка, предполагавшего, что будет подан автобус, который пошарит по холодной осенней ночи, – а не телескопический трап. Как третий класс у «Титаника», на котором не знали о роскоши вышестоящих люстр – и не спаслись. Пройдя контроль и глянув в картонку посадочного талона, Олег убедился, что да – ему вниз, для них ничего не изменилось.
В отличие от главного этажа, этого километрового коллайдера, где бары, хайтек, дьюти-фри, тут всё было проще – и многолюднее, видимо, потому, что работали все три выхода на посадку, распределяя людей по омскам, томскам, нижневартовскам и челябинскам. Фамилии опаздывающих здесь не объявляли на безупречном английском и с истинно английской невозмутимостью интонаций, – выкрикивали прямо от стоек. В основном, мужские. Третий класс страдал от того, что курилка закрыта навсегда: Шереметьево поместил ее именно здесь, так что когда-то сюда спускались белые люди, но теперь, с новыми законами, она стояла запертая и светилась, как аквариум. Табачный дух витал в сортире: никого уже, пожалуй, не ловили. Было ли пиво дешевле, чем наверху – вопрос, но разливалось оно в пластиковые стаканы, да и буфетчица была вокзальнее-земнее, да и всё. Олег взял сразу два, впереди – полночи. Завернулся покрепче в чертов шарф, потому что порталы в омски-томски периодически открывались. Запил таблетки. Он представил, как Арина откроет дверь – и удивится, и обрадуется. Но вообще-то, скорее всего, будет на работе.
Он прилетит поздним утром, выйдет на радостную площадь с «Газелями» – прилетать, как и улетать, всегда радостно, – будет солнечно и морозно.
«Шереметьево» никогда не спит и всегда истерично тратит деньги, но и сюда, по крайней мере, в трюм, через омские-томские выходы вползала глубокая продуваемая ночь, мысли о будущем и сонное оцепенение.
Он допивал второй стакан и взвешивал мысли о третьем, когда позвонил Мухаметшин. Сначала Олег не хотел брать трубку. Мало ли. В воздухе. Но ведь если б был в воздухе – не было бы гудков.
– Йо, – ответил он в конце концов.
– Олежка, твою мать!!! – заорал редактор так, что должно было слышать все сибирское гетто. Что, впрочем, вполне соответствовало.
– Я тоже рад тебя слышать.
– Ты уже улетел?!
Да, ***. Олег прикинул с тоской. Сказать, что он уже в Барнауле, – как-то недостоверно, самолет все-таки не машина времени.
– Я в самолете.
– То есть ты еще на земле?
– Ну естественно. Чего стряслось-то?
– Слава богу! Олег!!! Так. Слушай. Плати любые деньги. Делай что хочешь, только выбирайся из этого самолета.
– А что? Он упадет? – откликнулся Олег с юмором.
– Блин, я не спросил, ты откуда летишь, из Шарика же?.. Слава богу. Слушай, тебе обязательно надо оставаться в Шереметьево. К тебе уже едет Валера на Хижнякове. Дело на миллион!
– Что-то часто начали про бога вспоминать, Ринат Ахметович.
– Олег, я тебя завтра отправлю в твой Порноул любым рейсом, в любое время, хоть в бизнесе. Ну, и в обратку плюс день.
– Ой, а у нас тут двигатели запустились...
Тут пьяный вахтовик оглушительно уронил бутылку – он нес их кустом, сжав горлышки в пальцах.
– Так. Ладно. Серьезно, что там? – Олег поднялся, хотел рывком допить пиво, потом вспомнил, что нет. Куда «сдаваться», когда передумал лететь, но уже сидишь в накопителе, он не знал, поэтому лучше было поторопиться.
Однажды он снимал здесь, не здесь, – в верхних интерьерах, но наоборот, получается, не среди бутиков, а в толчее. Как пошла инфа, что Эвелину Лоренс, казалось бы, еще вчера блиставшую на сольниках в Кремле, увозят в Германию оперировать неоперабельное, они рванули в Шереметьево. Счет шел на минуты, а пришлось еще бегать-утрясать с разрешением на съемки в аэропорту, и тут – в психозе, в горячке – он увидел ее. На расстоянии. Один на один, без операторов и т.д., как королева, один на один, без охотников и т.д., видит оленя в фильме «Королева». Только Лоренс не была так прекрасна. Он только увидел отекшее лицо по горло укутанной женщины, лежавшей на каталке с поднятым подголовником, – не узнаваемое. Возможно, ее оставили всего на миг, но, в общем, она лежала одна в каком-то аппендиксе коридора и, казалось, смотрела на него тоже, хотя было метров пятьдесят, и между ними текли толщи ничего не знающих, не подозревающих людей. Его зрители. Ее слушатели. Ну, а свет – в аэропорту в любом закутке хороший свет. Наваждение было минутным, то есть долгим. Потом он кинулся названивать оператору, кинулся выдергивать его из толпы (тогда это был не Валера), вернулся-обернулся – а коридор уже пуст. Он молчал об этой тайной встрече (как и королева), потому что его бы спросили – а фигли ты даже на телефон не снял, для чего тебе телефон, руки, ноги, голова?.. Впрочем, – тогда он знал, записи с каких камер наблюдения и за какое время ему искать, так что как-то выкрутились. Эксклюзив состоялся. Взгляд один на один. А когда Эвелина Лоренс возвращалась из Германии, эксклюзива уже не было, но это компенсировалось эффектностью и красотой. Много красоты. Толчея телекамер, мириады блицев. Толпы рыдающих поклонниц. Цветы, много мягких игрушек, не-Валера даже декоративную корзину с фруктами где-то подснял, хотя это было странно. Дорогой полированный гроб.
Никогда не спать – не единственное отличие этой формы жизни – Шереметьево. Здесь всё другое. Другая геология. На подъездах к империи, когда пассажир уже выдыхает – теперь уже точно не опоздал, и над всем этим горит красная звезда аэроэкспресса, шофер обычно уточняет: вам вниз или вверх? Внизу, кажется, зона прилета, наверху – вылета, но плетения дорог усложняются, обретя еще одно измерение. Уже устремившись вверх, уточняют еще обычно – международный или внутренний рейс, чтобы сэкономить пассажиру километр комфортного пути по терминалу.
Господин в глухом черном пальто кивнул водителю Uber Black, забрал с заднего сидения саквояж, позволил просветить саквояж, задержался у расписания, потом и у близлежащей кофейной стойки. Он явно никуда не торопился – поэтому, когда ему предложили проехаться на странной машинке с мигалкой, вроде машинки до гольфа, тормознули рядом, он замотал головой. Сервис. Из грандиозного D, который, чувствуется, немного всё же сморило – даже D, господин шел пустыми коридорами в малоизвестный и малый терминал Е, в котором, кажется, кроме парижских рейсов ничего отродясь и не было. Девушка на стойке бизнеса его узнала, в смысле, узнала по фамилии.
– Счастливого пути, господин Коноевский! – с чувством сказала она.
Он кивнул и улыбнулся.
Было видно, что он устал.
На паспортном контроле пограничник тоже узнал фамилию, но никаких уже «господин».
– Сейчас, – сказал он, и снова долго рылся в базе.– Сейчас.
Потом он куда-то звонил, но кто-то не отвечал.
Коноевский уже все в общих чертах понял, но продолжал стоять с учтивой полуулыбкой.
Пограничник ушел, пришел.
– Есть небольшая тут формальность, но вам придется подождать, – сказал он очень напряженно. Кажется, новичок. Такое, конечно, не зависит от возраста, но кажется, что и форменная фуражка (она болталась в углу кабинки на какой-то поверхности) была вдвое массивней его головы.
Коноевский сделал несколько пассов руками. Он вытягивал губы, артикулировал, старался, чтобы человек понял его вопрос.
Но вместо этого салабон совсем запаниковал.
Он снова начал названивать, уже, видимо, в другое место, где ему сразу ответили.
– У нас есть кто-нибудь, кто может глухонемому объяснить?!
Невозмутимый Коноевский достал листок, на котором было написано: «Я понимаю Вас. Я слышу, но не говорю».
Полуобморочный, погранец отвел его коридорами-коридорами, поминутно отпирая что-то бейджем (он напирал на приемные устройства всей грудью), в кабинет, похожий на декорацию к полицейским детективам восьмидесятых – царство белого, жалюзи и люминесцентных ламп, – и смылся. Перед этим он так шугался и запинался, что, кажется, готов был предложить вип-гостю кофе. Коноевский, впрочем, огляделся очень бегло, потому что понимал, что у него может быть мало времени. Поэтому сел, достал телефон и начал быстро писать.
Времени, однако же, оказалось много.
В конце концов, дверь распахнулась, ввалился раскрасневшийся СОБР, а широко ступивший вперед человек, кого-то из зубодробилок восьмидесятых изображавший, объявил:
– Доброй ночи, Аркадий Леонидович. Моя фамилия Волынец. Я майор юстиции, следователь Первого следственного отдела Второго управления по расследованию особо важных дел Следственного комитета Российской Федерации. Вы хорошо меня слышите? Вы меня понимаете?
Все собеседники, впервые заговорив с Коноевским, начинали артикулировать так, как будто их выбросило в космос.
Коноевский достал листок, на котором было написано: «Я понимаю Вас. Я слышу, но не говорю».
Предутреннее оцепенение Шереметьево бывает недолгим: раз, и выпавшие вдруг час-полтора, после которых снова ни в одном глазу. Иногда время летит, иногда ползет со скоростью и нудью поломоечной машины. Предутренний час скрасился и краткой склокой ведомств, когда погранцы попросили Волынца пройти в соседний близнец-кабинет, ввели коды, расконсервировали его. Там ждал на телефоне начальник службы безопасности.
– Представьтесь, – безынтонационно сказала трубка.
Волынец представился.
– Майор, вы знакомы с процедурой?
Фамильярное «майор» значило, что собеседник уволился из органов в чине, как минимум, подполковника.
– В силу особого статуса операции мы не стали уведомлять вас заранее, но, когда приехали, мы сделали все, что положено.
– Да неужели? А что, задержку рейса тоже будет оплачивать Следком? Из бюджета «особого статуса»? – спокойно язвила трубка.
– Во-первых. Мы уведомили о том, с какого рейса снимаем пассажира, тех ваших подчиненных, кому было положено это знать. То, что это не дошло до других служб аэропорта, это ваши внутренние проблемы. Во-вторых. По моим данным, пассажир Коноевский регистрировался без багажа. Почему вы решили задержать рейс, на который не явился пассажир, если у вас в самолете нет его багажа, я не знаю. Я только знаю, что правила авиационной безопасности этого не требуют. То есть это обратно ваши внутренние проблемы. В-третьих.
– Во-первых, – перебила трубка.
Этот долгий диалог роботов, ожидаемо ничем не кончившись, не поколебал настроя следователя. Он вернулся невозмутимым. Сурдопереводчица заканчивала что-то быстрыми-быстрыми жестами транслировала Коноевскому.
– Я не помешаю? – с напором спросил Волынец. Телефонный разговор все-таки уязвил его. – Аркадий Леонидович ведь у нас не глухой, а слепой, простите, немой, то есть вы можете и вслух рассказать. Он поймет. Мы тоже.
– Это не имеет отношения к делу, – ответила девушка с вызовом.
– Не понял, – Волынец вскинул бровь. – Я вам на всякий случай напомню, что вы участвуете в процессуальном действии. Вот у нас и понятые сидят, которые вас не понимают...
– Я рассказывала Аркадию Леонидовичу, какие его фильмы мне нравятся и почему.
– Прекрасно.
Черт-те кого присылают.
– У него вопрос. Если он арестован...
– Задержан.
– ...То почему он столько времени находится в аэропорту. И почему к нему до сих пор не допущен адвокат, который уже полчаса находится в фойе зоны вылета.
Следователь поразмял шею – влево, вправо, хрясь, хрясь. Будто готовился к показательному выступлению. Возможно, перед Коноевским – все как на сцене.
– Я вынужден еще раз напомнить всему вашему клубу любителей кино, что проводятся процессуальные действия, – с расстановкой начал он: Волынцу хотелось, чтобы он припечатывал словами, а его взгляд, которым он обводит собравшихся, был свинцов. – И эти процедуры будут проводиться столько, сколько надо. Гражданин Коноевский. Когда вы ставите спектакль. Вас, наверное, уборщица и гардеробщица не спрашивают, почему вы так долго репетируете. И вообще никто ни о чем не спрашивает. Даже если это постановки «Олимпийского театра». На которые выделялись крупные федеральные гранты. И, может быть, зря. Может быть, если бы спрашивали, мы бы сейчас здесь с вами не сидели... Что касается вашего адвоката, то, действительно, возникли сложности с пограничной службой, но скоро мы с вами покинем нейтральную зону, и тогда мы радостно примем его в свою компанию. А теперь давайте я, с вашего позволения, продолжу заниматься своей работой, потому что мы действительно тратим сейчас впустую очень много времени.
Следователю можно было бы ответить, что две трети его речи – пустота, генерирующая саму себя, то есть та самая неспособность поставить точку. Но все промолчали.
Когда они вышли из терминала, то обнаружилось утро. Рассветало. Скучные серые сумерки обещали полгода если не зимы, то грязи. Авитаминоза и солевого московского бытия. Тем не менее, если смотреть в небо, о грязи не думалось. Было видно, как в светлой восточной дали перелетают птицы, не допущенные в Шереметьево, а на темной стороне, где светит фонарь, будто кто-то трясет осыпающимся деревом прямо под фонарем, как мешком. Красота мелочей.
Где-то за зданием терминала взлетело что-то тяжелое.
Между уходящими в московское небо через Шереметьево и близкий Митинский (и неблизкий Хованский) крематории было одно общее – Москва растворяла их дымный след через минуту и больше не помнила, а может, всё было сложнее, как сложно маскируется под серое небо пар градирен на северной верхушке МКАДа.
Спецназ сел в головной минивэн, задержанный и сопровождающие его лица – в следующий.
Выехав из неизвестности хозпостроек и поплутав по трехмерным дорогам, схлопнутым в конце в одну, машины встали в общую очередь к шлагбаумам.
– Извините, я не предложил вам сходить в туалет перед дорогой, – спохватился следователь. Он троллил не столько Коноевского, который так и сидел с непроницаемым видом, сколько нахальную нейтралку-переводчицу.
– ...Пробки уже начались, а включать спецсигналы при доставке задержанных мы не имеем права, так что уж простите. Но у нас всё строго по инструкции. Не как в театре. Без импровизаций, – Волынец всё-таки не удержался.
Коноевский так и изображал глухого. Его адвокат, читающий постановление, тоже бровью не повел.
Вновь неспособный лаконично кончить мысль, а не размазывать одну тему до бесконечности, следователь достал телефон, посмотрел и заключил торжественно:
– Ленинградка стоит.