Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Татьяна Ильдимирова, г. Кемерово
Первоапрельским вечером кружил по ветру колкий апрельский дождь, смывал с обочин крапленые остатки сугробов, заставлял людей горбиться и спешить в укрытие, выворачивал зонты наизнанку. По пути от остановки до дома Антон успел окоченеть, а одежду его можно было выжимать.
Дома оказались гости, «девочки» - мамины подруги с работы. Как было положено по пятницам, они культурно отдыхали после утомительной трудовой недели и к возвращению Антона из школы уже пели Пугачеву. «Бабские сопли», - раздраженно думал Антон, запираясь в своей комнате. В последнее время он едва ли не обо всем думал раздраженно.
Мама затянула свою любимую «переждать не сможешь ты трех человек у автомата», и Антону хотелось заныть, завыть, забраться глубоко в шкаф, в душный чехол, пропахший лавандой от моли, в котором мама в несезон хранила свою выстраданную рыночную норку. От ее пения каждый раз ему думалось жалкое - например, как много лет назад в день рождения Антона они с мамой весь вечер ждали отца, который приехать обещал и приехал, но только чтобы подарок отдать: в машине ждала его женщина. Когда он уехал, Антон с мамой ели неразрезанный торт ложками, будто кашу, и допоздна смотрели КВН, поочередно начиная смеяться даже над несмешными шутками - чтобы невольно засмеялся и второй. Под утро Антон проснулся от резкой боли в животе, и тогда он впервые увидел, что мама плачет. Она плакала совсем как девочка, вытирая глаза ладонью и хлюпая носом, пока хмурая врачица «скорой» давила Антону на притихший живот холодными острыми пальцами.
На кухне Елена Ивановна - мелкая, с морщинистым подвижным лицом и стрижкой, делающей ее похожей на ананас, узнаваемо выводила: «Как же эту боль мне преодолеть?», словно эта песня была написана именно про нее. Давным-давно в Адлере у нее случился курортный роман с местным поэтом-многоженцем. Антон об этом знал, потому что при нем болтали обо всем, не стесняясь и не понижая голоса, как если бы он был тумбочкой или дуршлагом.
Вторая подруга, Марина Сергеевна, была в отделе младшая: на семь лет моложе мамы. Тощая, резкая, болтливая и будто бы всегда сердитая. Антонова мама, ее начальница, часто говорила, что Марина постоянно опаздывает и вообще портачит (в их отделе это называлось смешным словом «оконявиться»).
Марина напоминала Антону девчонку, которую он когда-то видел в бабушкином дворе: девчонка та была длинная, лохматая, вечно ходила в дурацких спортивных штанах и целыми днями торчала на улице.
Она или читала книжку, сидя на качелях, или прыгала через резинку одна, натянув ее между двумя столбиками, потому что никто с ней не дружил. Однажды Антон подкрался к ней сзади с крапивой в руке - ради хохмы, чтобы напугать. Он думал, что она, как нормальная, завизжит и убежит, а она, не ожидая его появления, испуганно застыла на месте. Антон не удержался, пощекотал ее шею кончиком крапивного стебля. Девочка шепотом ойкнула, закусила губу и ушла, слова ему не сказав. Она не наябедничала, но видеть ее во дворе после этого стало еще противнее.
***
Вечером по просьбе мамы Антон провожал Марину Сергеевну домой под своим зонтом. Она жила неподалеку, в одной из новостроек, в последние годы выросших на месте пустыря, где Антон когда-то похоронил в обувной коробке старенького морского свина Яшку.
Дождь лил ровным серым потоком, и казалось, что все вокруг навсегда стало одинакового водяного цвета. Марина сама держала зонт. Она шла в расстегнутом пальто, хотя у нее был насморк и рукой, свободной от зонта, она то и дело вытирала пальцами под носом, натертом до красноты. Антон плелся рядом, в кроссовках хлюпала вода, и было непонятно, что он вообще делает рядом с нею: он или мама могли бы просто одолжить ей зонт.
Уже давно она просила звать ее просто Мариной, и потому он старался никак к ней не обращаться.
- Слушай! - говорила ему Марина. - Я все думаю, ты становишься похож на этого, как его там... Актер, снимался много лет назад в сериале про детектива и его собаку. Помнишь такое кино?
- Нет, - отвечал Антон, - не помню.
- Ну как ты можешь не помнить, все его смотрели! Там такой парень темненький, симпатичный! А собака - овчарка. Рекс. Вся страна смотрела, ну ты чего такой смешной!
У нее был такой громкий голос, что казалось, будто она кричит на Антона.
Как назло, Марина завела разговор о его грядущих экзаменах, выпускных и вступительных - все кому не лень в последнее время спрашивали его об экзаменах, как будто не было других тем. Это было, безусловно, важно, и именно поэтому Антону не хотелось о них разговаривать. Он поддакивал, мычал и прятал лицо в капюшон.
У подъезда Марина споткнулась и схватила Антона за плечо. Он едва удержался, чтобы не скинуть ее руку, точно она могла его укусить, и нечаянно заглянул ей в лицо.
Глаза ее выглядели запачканными, словно она терла их грязными руками. И вся она стала какая-то обмякшая и потерянная. Пахло от нее сигаретами, мокрой псиной и густыми ванильными духами - такие же стояли на мамином комоде, нетронутые. Волосы распушились от влаги, прилипли ко лбу и стояли мягким темным облаком вокруг головы. Она катала во рту леденец от кашля, подпирала щеку языком и казалась одновременно очень маленькой и очень взрослой. На нее всю, от круглых розовых мочек ушей и обветренных губ до стрелки на черных колготках, было смотреть… слова не подобрать: ее хотелось потрепать по голове и завернуть в нагретое на батарее полотенце. Или в одну ладонь посадить, другой накрыть.
- Зайдем сейчас ко мне, - сказала Марина, - я маме твоей обещала кое-что передать.
Потом он послушно ждал в ее однокомнатной квартире, напоминающей кукольный домик из картонной коробки - старшая сестра в детстве любила мастерить такие. Здесь тоже были стены в цветочек, занавески - прозрачный тюль и туалетный столик в углу на изогнутых ножках, как из набора мебели для сестричкиных барбей, только вместо розовой кровати под балдахином («будуар» - говорила сестра) под пледом бугрился широкий диван. Марина что-то искала на кухне, поругиваясь, хлопала дверцами шкафов.
К стене тенью жался худой черный кот, всем своим позвоночником выражая презрение. Он одновременно и смотрел и не смотрел на Антона.
- Ты его кресло занял, - предупредила Марина и снова исчезла на кухне.
Антон торопливо поднялся из шерстяного кресла и подошел к окну. На подоконнике стояла мелкая плошка с уродливым кактусом, который жил жадно - во все стороны сразу.
Дождь по-прежнему шумел, как в гигантской душевой, и Антон вспомнил вдруг, как прошлым летом мама лежала в больнице по женской части - ничего особенного, но от слов «диагностическая операция» внутри делалось неподвижно. Марина Сергеевна однажды зашла к ним: принесла Антону еды - борщ в банке, половину еще теплого, завернутого в полотенце пирога с капустой, а заодно приняла душ: у нее дома на три недели отключили горячую воду. Антон сидел тогда на кухне, ел пирог, старался не слушать, как шумит вода в ванной, и ему было по-дурацки стыдно из-за того, что у него дома, буквально в метре от него, стоит под душем маленькая голая женщина.
Марина подошла сзади и положила руки ему на плечи. Он почувствовал на шее ее теплое дыхание.
- Не сутулься, - попросила она. - Некрасиво же.
Она должна была сразу убрать руки, но вместо этого задержалась, приблизившись буквально на полсантиметра.
У Антона перехватило дыхание - в точности как во время баскетбольного матча ему в спину случайно угодили тяжелым мячом: аккурат в то место, куда Марина на мгновение коснулась щекой.
Была ли это ее шалость, желание поддразнить скромного мальчика, пьяная глупость или случайность, он никогда не узнает.
Внутри Антона, где должны уживаться мужской характер и гордое одинокое сердце, сейчас было тепло и влажно, как мякоть только что испеченного хлеба.
- Почему в такой тонкой куртке ходишь? - спросила Марина маминым голосом и поправила ему воротник. - Замерз совсем. Вон руки какие красные. Чаю тебе налить?
- Нет. Спасибо, мне пора. - Антон отодвинулся, теребя молнию на куртке.
- Пойдем тогда. Дать тебе шарф? Не бабский, не бойся. У меня есть серенький такой, подойдет.
В прихожей она вручила ему пакет:
- Тут варенье из айвы и вишневое. Я вам давно обещала принести и все забываю. Его моя бывшая свекровь варит и привозит мне в промышленных размерах, а куда мне столько, я сладкое вообще не люблю. А она все возит и возит.
***
По дороге медленно скользил троллейбус, похожий на огромную желтую рыбу с сияющими глазами. Под куртку пробирался ветер, но дождь почти перестал. Там, где не было луж, асфальт в свете фонарей блестел, словно пролитое масло. Мимо пробежал насквозь промокший человек в спортивном костюме, за которым плелся мраморный дог с отвращением на седой морде.
Посреди моста Антон остановился, вглядываясь в густую темень парка. На другом берегу узкой кривоватой речки в зарослях круглый год жили местные утки, зажиточные и ленивые. Всякий раз, когда Антон собирался идти из школы через парк, он оставлял им хлеб. Сейчас уток не было видно, но они ночевали где-то там, у воды, и думать о них было приятно.
Антон с моста спустился в парк, сразу на берег. В воздухе остро и вкусно пахло свежестью и грибным супом. Фонари уже погасли, вокруг не было ни души. Ему нравилось чувствовать себя одиноким и непонятым, и в то же время будоражило ожидание чего-то невероятно хорошего. Будто звучала песня «Металлики» «Nothing else matters».
Антон присел на высокий бордюр и тут же вскочил. Внутри него пульсировала радость, не дающая оставаться на месте.
- Утки! Утки, где вы? Ловите! - кричал Антон и, широко размахиваясь, швырял в воду подсохшие куски обеденной булки.