Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Софья Черных, г. Берлин, Германия
Весь Старый Арбат черен. Черное море черных людей выкрикивает: “Цой жив!”. Ей страшно. Он ведет ее к стене Цоя, по пути почему-то получая приветствия и особые рукопожатия от вроде бы незнакомых людей. И каждый говорит: “Мы вместе!”
-Ты их всех знаешь?
- Нет, это алисоманы. Они видят на мне футболку “Алисы” и поэтому здороваются. Это как бы ритуал такой.
Опять страшно. Они все в черном. У них другие лица. Взрослые и скорбные. Ах да, ведь день памяти Цоя.
Она сбежала сюда на Арбат за 120 смелых километров из поселка “Известия”, где снимали летние дачи сотрудники одноименного издательства.
Сосновый бор, обнесенный забором, с десятью бараками, поделенными на маленькие квартирки, был в советское время настоящей коммуной, примером счастливой коллективной жизни. Здесь ходил автобус, который забирал своих от станции Александров, здесь был клуб с телевизором, у которого собирались вечерами жильцы, здесь был общий холодильник, общая душевая с теплой водой по выходным, здесь все ходили в гости и на дни рождения без приглашения, здесь все собирались вечерами у большого костра.
В 90-е все начало разваливаться, и многие стали уезжать. Но их семья продолжала снимать одну и ту же дачу уже который год. Они с сестрой проводили в “Известиях” каждое лето с няней, мама приезжала на выходные.
В 95-м здесь не осталось почти никого, заселены были только несколько домов. Среди старых писательниц, одиноко вычитывающих рукописи на крылечках, двум пятнадцатилетним подругам Нине и Дине было абсолютно нечем заняться. Они ходили в деревню за молоком, в лес за грибами и в лагерь на дискотеку. Это был лагерь от Карабановского текстильного комбината в четырех километрах от их поселка. Идти нужно было по лесу: туда они шли еще засветло, обратно возвращаться было страшно. От случайных фар редких машин или мотоциклов они бежали с выскакивающим сердцем в глубоко в лес и пережидали на корточках под елкой, пока опять не становилось совсем темно.
В лагере они танцевали под Наташу Королеву и “Ласковый май”, а на медленных танцах отсиживались на лавочке. Их никто не приглашал - московские!
После очередного длинного дня, проведенного только вдвоем, подруги снова в лагере. “Медляк” - сидят на лавочке, болтая ни о чем с местными. Нина откровенно скучает от этих пресных разговоров. Но вот какая-то фигура движется к ней, все как-то щемит и не хочется вдруг быть приглашенной.
-Ты из Москвы?
-Нет.
-А мне сказали, что из Москвы.
-А ты откуда?
Оказалось, что тоже из столицы: зовут Женей, на три года старше ее, играет в гандбол, ходит в походы, учится напротив ее школы, в МАИ.
-Уйдем отсюда? Здесь только попса.
Они пошли в ближайшую деревню Рыкулино. С ними были еще какие-то местные, Нина не запомнила их лиц, сконцентрироваться было трудно, они хихикали с Динкой, было волнительно и интересно. За деревней у речки был найден стол, на котором ребята расставили рюмки и разложили хлеб. Водку подруги еще не пили никогда. Они стеснялись, хохотали, делали маленькие глотки. “Профессионалки” - думал Женя, опрокидывая четверть стакана и быстро закусывая хлебом.
Темнело. Отсюда уже было шесть километров до “Известий”. Ребята пошли их провожать: шутки и смех всю дорогу, и непонятное Женино внимание к обеим девушкам. Новое для Нины незнакомое чувство ревности неприятно щекотало внутри.
Подруги довели ребят до забора. Пройти по всей территории с мальчиками было нельзя. Они простились, даже ничего не сказав друг другу, не договорившись о следующей встрече. Каждый про себя знал - завтра, на дискотеке. В эйфорическом состоянии от предвкушения событий грядущего дня, Нина вбежала на крыльцо дома, почти нос к носу столкнувшись с каменным лицом Бабы Зины. Так называла няню младшая сестра, для которой та стала своеобразной полубабушкой. Женщиной Баба Зина была суровой, из рабочего класса. Нину ударило обухом грубых слов.
Гулять до двенадцати уже было большой поблажкой, но прийти домой в два было возмутительно. Ей запретили ходить в лагерь.
Дома теперь нужно было быть в десять.
...
Последний обгрызанный ноготь у Нины на руке страшно болел. Подруги слонялись по участку, пытаясь придумать, как оповестить ребят. Отлучаться даже за забор было страшно. От ужаса больше никогда не увидеться соображать было трудно.
На следующий день на бетонном столбе забора у калитки девочки обнаружили сделанную углем надпись: "Мы вас ждали. Приходите сегодня". Почти весь день они не отходили от столба. Даже рискнули не появиться дома в десять. Но никто не пришел. От нервного ожидания сердце билось даже в ушах. Они принесли уголь с кострища и нацарапали: “Нам больше нельзя ходить в лагерь. Приходите сюда.”
На другой день по пути в деревню за утренним молоком, Нина обнаружила на заборе: "Придем в 10". Наказание уже не имело значения.
К десяти они появились у забора, даже сумев немного накраситься, откопав где-то на дачах старую помаду, выковырянные спичкой комочки которой они жадно намазали на губы друг друга.
Ребята пришли с бутылкой и хлебом.
- Мне уже сейчас надо быть дома - сказала Нина.
За опоздание на полчаса Баба Зина не бранила. Нина с трудом дождалась одиннадцати и пошла в постель. Няня все не ложилась. Наконец, через полчаса раздался громкий храп из соседней комнаты. Действуя по предложенному ребятами плану, Нина быстро встала, оделась, достала из коробки с игрушками мяч, положила его на подушку и накрыла одеялом, другую часть которого сложила в форме тела на кровати. Тихо открыть окно долго не получалось. Старые щеколды громко скрипели и не сдавались. Изрядно потрудившись с двойной рамой, она выпрыгнула, оставив окно открытым.
Свобода, сжимающее чувство страха быть пойманной, азарт от первого жизни приключения несли ее ноги с невероятной скоростью к забору. Ее встретили ликующие друзья.
...
Последующие две недели они встречались с ребятами каждый вечер: жгли костер, жарили хлеб, болтали ни о чем, хохотали. В дождливую погоду они бездельничали в дачном клубе, играя на старом пианино, или влезали в закрытые дачи. Ребята выбивали стекло в форточке, через которую миниатюрная Нина влезала в дом, открывая потом окно изнутри и впуская друзей. Казенная мебель и посуда, оставленные личные вещи интересовали их безмерно, они шарили как воришки по домам, прыгали на пружинных кроватях, читали книги и журналы бывших жильцов.
В 4 утра Нина забиралась в открытое окно своего дома и с трудом успевала снять одежду, проваливаясь в глубокий сон.
В небольшой компании - двое девушек, трое парней - царила накаленная атмосфера флирта, заставляющая их постоянно шутить друг над другом, тем самым как будто отстраняя их, не позволяя никому сделать первый шаг.
В один вечер Женя вдруг вызвался проводить Нину, серьезно осадив попытки деревенских высмеять это и отправив их вести домой Динку.
Они молча прошли путь в сто метров, которые показались километрами.
-Я послезавтра в Москву. Поедешь со мной?
Горло перехватило. Какая Москва? Ей нужно быть дома в десять.
-Да. - выпалила она.
-Тогда едем на утреннем семичасовом автобусе. Встречаемся на остановке. Вернуться получится только на следующий день. Наплети что-нибудь Бабе Зине.
Обманывать было не впервой. Она отпросилась у няни к Таньке, деревенской девчонке, которая иногда появлялась в “Известиях” вместе с бабушкой, работавшей в поселке уборщицей. Они жили далеко, за девять километров, в деревне Неглово, - ночевка была оправданной.
Будильника на даче не было. Нина проснулась сама в 6.30. Где лежат деньги, она не знала, на даче они были не нужны. Без копейки в кармане, ничего не взяв собой, надев майку и джинсы, она выбежала из дома.
Женя купил билеты на автобус и электричку. Два часа в дороге пролетели мгновенно. Говорил только он. Она сидела на сиденье не облокачиваясь, жадно глотая каждое его слово. Он рассказывал про русский рок, перечислял много имен и названий групп. Говорил про Арбат и стену Цоя, про панков и рэперов, металлистов и скинхедов. В ее дистиллированный московский мир испанской спецшколы и секции художественной гимнастики начала просачиваться какая-то другая столица. Он сыпал именами: Гребенщиков, Кинчев, Шевчук, Джоанна Стингрей, обещал записать кассеты с “правильной” музыкой.
С вокзала они сразу поехали на Арбат к стене Цоя. Она смущалась, чувствовала себя чужой и очень маленькой среди пьяных и громких людей, одетых во все черное. После гуляли по набережной Яузы, переходя через каждый встречающийся мост на другую сторону. Дурачились, кто перебежит быстрее, считали ступеньки, говорили о питерских мостах и каналах.
Ночевать поехали к нему в Строгино. Он постелил ей в комнате родителей. Было странно и страшно, если бы было по-другому.
Не успев поразмышлять об этом, она провалилась в сон.
Совместный завтрак, он вдруг очень заботлив. Не позволяет ей встать с места, сервирует стол, ухаживает. Они бегут на одиннадцатичасовую электричку, чтобы успеть на автобус до дачи. Значит, дома будут в три. Думать об этом не хочется.
Две бутылки “Жигулевского” в поезд. Пиво невкусное, но нужно пить. В тамбуре долгий немигающий взгляд на нее. Ей приятно и неловко, приходится нарочно смотреть на смазанный лес за окном.
-Смотри, это любовь. Проснись, это любовь. - прошептал он рядом с ее ухом.
Нина не знала, что это была цитата из песни Цоя. В ушах у нее загудело, и лес понесся еще быстрее.
Наверное, нужно было повернуться к нему, но лоб начал вклеиваться в окно с невероятной силой. Он взял ее за плечи и развернул к себе. Их губы соприкоснулись.
...
Она не могла представить, что там, в “Известиях”, на даче, подруги сдали ее, что ее ждали огромный скандал и домашний арест на неделю. Но сейчас, да и еще долго потом, ничего не было важнее того, что она услышала в тамбуре электрички с зеленым пятном леса где-то между Александровом и Москвой.