Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Андрей Плетнев, г. Москва
Посвящено Д.В. Родякиной
Полёт прервался. Разорвалась натянутая тишина. Три листа. Мелким убористым почерком.
Проклинает. Ее мать меня проклинает. Аллах Милостив и Милосерден, но нет мне, неверному, прошения.
Ночью третьего дня она бежала. Растворилась в воздухе, как в серной кислоте. Знакомые ее говорили, что не видели ее уже долгое время. Она не появлялась в университете. Не приходила на тусовки. Была замкнута и необщительна. Паром перенес ее через границу Алжира, но к родственникам она не заезжала.
Так легко пропасть. Оказывается. Так легко испарится. Видимо. Человечество — сжиженный газ.
Ее звали Айна. Большие, как блюдца, иноземные глаза рисовали таинственные круги на полях моего двубортного пиджака. Они схлопывали целые миры.
Целые Вселенные. Среди них и моя.
Ее предки вышли из зыбучих песков Сахары, где солнце встает на Востоке, а садится на Западе. Где так жарки и коротки дни, как длины и холодны ночи.
Айна. Вся соткана из миражей, из сотни песчаных барханов, наплывающих и рассыпающихся на ветру. Образ, возникший в помутнённом от жара сознании и уничтоженный ледяным лезвием рассудка.
Я помню.
Губ кровяной мак. Истомы полный рот. Зрачков закат. Белые лунный диски. Мира торможение. Мира исчезновение. Мироточение. Мироизменяистечение. Разливающееся, теплое, клейкое. Чуть ниже воронки пупка.
Сочащийся белый оконный свет. Блестящий лоб. Белков отсвет. Сверху соседа паденье. Его возмущение. Плевал я на твое возмущение. Счастье — на одного!
Или
Ты сидела в дальнем углу, по ту сторону берега, там, за горизонтом, перед которым вздымались черные волны голов и рук и играли молнии цветомузык. На зеленом материке своего сознания, отдаляя пьяный шторм океана: брызги студенческих танцев, поцелуев, объятий.
Ты не знала английского, я — французского. Вместе мы говорили на каком-то языкосплетении, неведомом ни одному лингвисту, филологу или политику.
Ты смеялась над всем, что я говорю, хотя я не говорил ничего.
Мир онемел и исчез.
Пальцы сплелись, завязались в узлы поцелуев и объятий, от большого до безымянного, оставляя мизинец в стороне (маленький, чтобы смотреть). Жёлтые фонари заплетались в расцветающие кроны деревьев. Светились внутренним светом, укрываясь, синим дырявым плащом.
Точно помню: луны был только кусок. Подруги тебя торопили. Разжались пальцы и захлопнулись двери метро. Но взгляды долго не разнимались. Твой образ хранило зеленое стекло. Темно-зеленое. Черное.
Я твой образ растил в перламутровой мякоти свой головы. Как моллюск растит жемчуг из случайно попавшей в него песчинки. Инородного тела. Занозы. Соринки. Контрабандой пронёс в аэропорт через злобных собак, поганцев и металлодетектор.
Я твой образ носил на зеленом стекле от Бискайского залива до Черного моря. Внизу тлела, догорая, столица.
Полёт прервался.
Но
Что бы ни говорил. Что бы ни произносил. Все — выходило о тебе. И не выходило ничего. Что бы кто ни говорил. Что бы кто ни произносил. Все — пустой воз, сплошной навоз, для полей удобрение, если не о тебе. Если не о тебе, весь мир — дерьмо.
Если не о тебе.
Я ждал начала лета, как ждал нашей встречи. Проклятая весна все не кончалась и не цвела. Будто чего-то тоже ждала.
Умирали черные кучи снега, обнажая бессчетные мины, заложенные собачьим саперным батальоном. Суки.
Деревья жили воспоминанием о листве. Я жил воспоминанием о тебе. Помещал его на чайную ложку, мешал на самом донышке, кружил песчаную вьюгу. Из кипящего дна доставал, серебристым лунным серпом, вылавливал твое отражение из глубины тоннелей метро.
И вот.
Зеленый мир качнулся влево. Выпустил пар. И ты словно заново родилась. Не такая, как прежде — чуть меньше. На пару сантиметров короче. Стоишь на перроне. Широкие глаза, как блюдца, обняли мир и губы прильнули навстречу. Ошпаренный я вздулся, как волдырь, и ждал игольчато-серебристого проникновения.
Пока мы гуляли по незнакомым улицам, аллеям, паркам, я все больше и больше читал: гибкого тела арабскую вязь, перелистывая волос страницы, водил пальцем по каждой строчке, расставляя длинные запятые или короткие точки.
С каждым днём мой французский становился все лучше. Я стал говорить «бон», «донк» и «вуаля» — все слова паразиты, свидетельствующие о высоком уровне владения языка. Ты все лучше говорила по-английски. Мы все больше понимали друг друга.
Понимали.
Понимали друг друга.Понимали.
Понимали друг друга. Понимали. Понимали друг друга.
Понимали... друга … ни
Мать твоя боялась. Не разрешала тебе оставаться со мною на ночь. Мать тебя берегла. Мы виделись при свете дня.
Любовь — это вечное ожидание. Ждать у вокзалов, у входов в метров, шоппинг-молов, полных спешащих, нервных, глупых, обычных людей – не влюбленных.
Любовь — это война. Мы и они. Все против нас. Вечно прятаться, уходить, отступать: блиндаж, окоп, парк, эскалатор метро. Липкие, колкие взгляды. Некрасивые люди. Уроды, а не люди. Нам не спрятаться ни в пустых вагонах метро, ни за кустами в парке. Все пространство пронизано взглядами. Хуже только музей. Хуже только Версаль. Мнимое одиночество на лодке, плывущей по пруду. Кругом подглядывающий Том. Я тебя убью. Закопаю. Закроешь глаза на веки.
На веки твои падала тень от рамы. В твоем университете, в лекционном зале, на профессорском столе. Треугольная тень от рамы, колыхалась на твоем лице.
С каждым днём мы все лучше понимали друг друга.
Облака уплывали прочь от лунных серпов наших пяток. Мы сидели на деревянном мосту. Солнце стирало траву и твои черные волосы. Мир становился белым. Он звенел. Накалялся. Нити волос жгли и кололи мне грудь. Ты сплевывала воду, едва к ней прикоснувшись, но разрешала себя целовать в сухие солоноватые губы. От рассвета и до заката ты не брала и крошки в рот, но ела из моих губ, как маленький птенчик. Аллах Милостив и Милосерден, он нас простит, — так ты говорила.
Сто четырнадцать сур. Каждая о тебе одной. Аллах — жестокий бох, он обрекает людей на страдание. Нет, Аллах — Милостив и Милосерден.
Аллах — не мой бох, но разве тебе не достаточно этого? Я беру твою руку, и прикладывают к тому месту, где должно быть мое сердце. Оно мерно стучит, как уходящий зеленый вагон.
И опять в пустоту. Бьюсь, натыкаюсь на стену. Ты должен принять ислам — всего одна фраза, произнесенная тобой, и мы навсегда будем вместе.
Аллах — не мой бох. Я не могу ни верить в него, ни принять.
С неба сыпались бомбы. Увядал красный мак твоих губ. И тускнели большие глаза, как блюдца. С глаз твоих падали звезды. Я прижал тебя к своей холодной полой груди, чтобы загадать желание.
Прости.
Пожалуйста.Прости.
Хрустели шины о гравийную дорогу, огибая Булонский лес. В сиреневых сумерках гуляли влюбленные невинные парочки, разжигая ногами костры. Наши руки еще какое-то время шли в легком соприкосновении, пока между ними не возникла непреодолимая пропасть. В черном чреве парка переваривались белесые черви человеческого порока.
Бон. Я согласен. Я приму Ислам. Я просто хочу быть с тобой.
Ты не можешь стать мусульманином, пока не поверишь.
Я не верю и никогда не поверю.
Откуда ты знаешь. Ты не можешь знать, что будет через пять, через десять лет. Я готова ждать.
Мы отлично понимали друг друга.
***
Сыпались ведра дроби на пустые карнизы. Вместо солнца — дыра: словно кто-то вырезал солнце.
Пустые бессмысленные кроны деревьев, безлистые, бестолковые, стояли, распростёрши ветки к грузному безответному небу. Будто моля. Будто прося о прощенье или тепла жаркого арабского лета. Пятипалые листья ложились на холодный печальней гранит. На небе.
Только вода.
Небо давило, как пресс. Когда я бежал или шел, незаметно становясь тяжелее. Футболка плотно облипала меня, как кожаная оплетка.
Это еще не конец. Не трагедия. Ерунда. Первая. А за ней вторая, третья, четвертая. Верно? Говорил мой лучший друг.
Бывший лучший друг.
Кожа прилипала к костям. Я взял острую бритву. За лоскутом лоскут, обнажая себя до плоти. Потом так ходил на людях, показывая им: красные ягодицы, синие вены, дымящиеся молодое сердце, белесую печенку, свою быструю кровяную систему. И лиловый член.
Телефон удалил. Выкинул в пруд. Его проглотил водяной спрут.
Мир, расчерченный на квадраты, прямоугольники, треугольники. Мир перекатывался по слишком прямым улицам бессмысленным ромбом. Люди деградировали в точки. Профессора в плоские доски. Трехмерный мир мигрировал в двухмерный.
Две параллельные прямые в евклидовом пространстве никогда не пересекаются. Это аксиома. То есть. Само собой разумеется.
Я вышел из ванны. Мокрые пятки липли, оставляя тающие водянистые следы. Ворс полотенца терся об шершавую плоть. На книжной полке стоял Хайдеггер, полное собрание сочинений Достоевского в двух томах, Сартр, Камю, Кафка. Я поднял ставни. Из окна на меня смотрела черная, как ночь, ночь.
В небе висел кровавый полумесяц.
Тонкие нейлоновые нити тянулись из зеленого конуса света, ярко высвечивает два мусорных контейнера. Вся мудрость Запада уместилась в один пакет для мусора. Я бросил его рядом с контейнером. Облил горючей смесью. Ветер ел прах моей сигареты. Окурок полетел в мешок. Синий язык лизал черный полиэтилен, сворачивая его в комки, обгладывая корешки книг.
Я зачем-то сдал экзамены и вернулся домой.
Отец впал в бешенство, когда узнал, что я не собираюсь заканчивать университет. Идиот. Любил бы, сделал бы для нее все. Я смеялся и плакал одновременно. Большой вздутый шар пульсировал у меня в голове.
Будет глупо, если ты сейчас все бросишь, говорила мама. Но электронная книга уже была обменена на походный рюкзак.
Маму было жалко: зря рожала.
Прощаясь, я поцеловал ее в бархатную щеку, покрытую нежным пушком, сказав, что люблю. Отец — гора. Он обнял меня насильно, прижимая к твердому покатому телу. Я задыхался, вдыхая горьковатый родной пот, во рту поселился слизень. Жалкое существо. Он держал меня, гулко хлопая легкой, будто пустой, ладонью по заходившей спине. Ничего не сказал, только встрепал мне волосы.
Калитка скрыло стыдливое солоноватое пятно на плече отцовской майки.
Всего одна фраза, произнесенная тобой, и мы навсегда будем вместе…
Ашхаду алля иляха илляЛлах. Ва ашхаду анна Мухаммадан ‘абдуху ва расулюх
Благословит меня Аллах и приветствует.