Текст и коллаж: ГодЛитературы.РФ
Фото из семейных архивов
В премии «Большая книга» участвуют писатели разных возрастов и характеров. Они исповедуют разные эстетические принципы, придерживаются разных политических убеждений, проживают в разных местах и даже на разных континентах. Но у всех у них есть - кроме литературного таланта, разумеется, - и нечто общее: хранящиеся в семейных альбомах фотографии отцов, дедов, других ближайших родственников, принимавших участие в Великой Отечественной войне. И часто - не вернувшихся с нее. Точно такие же, как у всех граждан современной России.
Мы попросили дебютантов «Большой книги» - 2019 - то есть писателей, чьи произведения впервые попали в Длинный список премии, - поделиться этими фотографиями и рассказать истории, которые за ними стоят.
Салимджан
Булат Ханов
Все мои бабушки и дедушки, а также их предки, по происхождению сельчане. Из четырех прадедушек двое, сельский учитель и рядовой крестьянин, были призваны на фронт практически сразу после начала войны, и оба погибли - в Сталинградской битве. Их фотографии не сохранились.
Еще бабушка рассказывала мне о старшем брате, которого забрали на войну в восемнадцать. Его звали Салимджан. Он был воодушевлен и к воинскому долгу относился с трепетом. Готовясь к службе, он выпросил у матери деревянную толкушку, которой обычно мнут картофель. По форме она напоминала гранату, и Салимджан стал учиться ее метать. Во время одной из таких тренировок толкушка, единственная на целый дом, улетела в лес и потерялась.
С едой семья бабушки испытывала серьезные трудности. Несмотря на это, в день отправки на фронт отец-мельник собрал в дорогу защитнику родины котомку хлеба, а мама наполнила молоком трехлитровую бутыль. Сбор новых бойцов был объявлен на пристани, и до пункта назначения снарядили арбу. Бутыль с молоком положили под сено, чтобы та не разбилась. Когда телега достигла пристани, обнаружилось, что бутыль выпала где-то по пути через дырявое дно.
Простившись с сыном, мама с горечью сказала дочери, моей бабушке: "Мы его больше не увидим. Это был знак".
Спустя два месяца в деревню пришло извещение, что Салимджан пропал без вести.
Семья долгие годы ждала чуда. Так, сосед, попавший в плен, вернулся в деревню через два года после окончания войны. Но о Салимджане так больше ничего и не узнали.
Айзик Самуилович Мееровский
(1901—1943)
Семен Айзикович Мееровский
(1921—1945)
Михаил Айзикович Мееровский
(1923—1941)
Хемлин Соломон Моисеевич
(1900—1941)
Хемлин Владимир Соломонович
(1925—2002)
Алла Хемлин, Москва
У меня было две бабушки - Бася и Соня. Бася - мамина мама, Соня - папина. Дедов не было ни одного. А дядя у меня был - Вова, папин старший брат. Могло быть еще два - Семен и Михаил, мамины старшие братья. Они погибли на войне. Как и деды.
Баба Бася была родней, чем баба Соня. Бася жила с нами в Чернигове, в квартире на улице Шевченко, а Соня - в Остре, в своем доме с большим садом и соседями через заборы.
Бася пела смешные песни на непонятном языке или, когда ей бывало грустно, нараспев повторяла: «Майнэ страдания знает один только Бог». В любом настроении Бася бессчетно целовала меня и сестру-близняшку Риту. Соня целовала нас только при приезде и отъезде, и всегда молчала.
Впервые мы спросили у бабушек, где дедушки, в Остре. Нам было по семь лет, и мы с сестрой придумывали очередную шепотку - игру в бесконечные истории на два голоса, которые проговаривались перед сном втайне ото всех. Мы уже включили в шепотку всех родных и знакомых. Живых. Но были же у нас и неживые родные.
Конечно, к тому времени мы знали, что дедов нет на свете (как и двух дядей, вопрос о которых мы отложили), что они погибли на войне. Но что такое «погибли на войне» для детского сознания? «Погибли» - воспринималось как что-то неопределенное. Без подробностей, неотделимых от живых людей, которые - раз! - и погибли. А подробности нам известны не были. Такие подробности детям не по уму.
В тот день мы узнали немного.
Дед Айзик, муж Баси, погиб при форсировании Днепра в 1943-м.
Дед Соломон, муж Сони, погиб в 1941-м, бомба попала в воинский эшелон, спешивший на фронт.
Я заплакала, когда услышала про Соломона. Дед ничего не успел. Рита сказала, чтобы я не плакала, - дед не виноват, он очень торопился и потому у него ничего не получилось. Рита тоже заплакала.
Наверное, Бася обиделась - обожаемые внучки плакали по Соломону, а не по Айзику.
Тогда в нашей шепотке деды не появились.
Когда нам было лет по тринадцать, мы начали расспрашивать маму. Будто ждали, пока бабушек уже не будет на свете и история расскажется по-другому.
Ага…
Похоронка на Айзика пришла через полгода после его гибели. А в ноябре 43-го Басе в эвакуацию, в город Атбасар, написал однополчанин и земляк Айзика - Николай Павлик. Они были вместе, когда плот перевернулся. «Плот перевернулся аж два раза. Кто удержался, тот выжил. Бася, твой Айзик не удержался».
Мама не плакала, иголка в ее пальцах не дрожала. Мама что-то перешивала, перелицовывала. Переворачивала. Ткань можно переворачивать только раз. А плот перевернулся аж два раза…
Про Соломона мама знала то же, что и мы. И у нас получилась передышка.
Про дядей мама рассказывала нам по кусочкам. Соответственно возрасту.
Про Вову мы и так всё знали. Воевал, его ранили, он выздоровел и расписался на рейхстаге. У Сони над кроватью висела в рамке крошечная фотография: «Дорогим родным от любящего сына и брата. Логово фашиста. 1945». В галифе, худой, лопоухий. Смешной и очень умный.
Про Семена сначала узнали, что он в апреле 45-го умер от воспаления легких в госпитале.
Про Михаила - что пошел в партизаны и на первом задании их группу выдал предатель.
Потом-потом мы узнали, что Семен за месяц до гибели приезжал домой, Остер только освободили (мама, как и папа, выросла в Остре). Бася с дочкой Верой жили в землянке. Родной дом сгорел. Семен, как и многие на фронте, не болевший в окопах, простудился, началось воспаление легких. Семен мог лечь в госпиталь, но отказался, поехал в свою часть.
Михаила и его товарищей провели по всему Остру и повесили на площади.
К Басе приходили соседи, остававшиеся в оккупации, и каждый на свой лад сообщал: как мучили, как страдал, как убивали.
Бася слушала всех. Дочери не рассказывала ничего.
Это нерассказанное страдание стало и нашим.
Сегодня я говорю за всех моих мертвых: «Майнэ страдание знает один только Бог».