Текст: Дмитрий Шеваров
Песенка о пехоте
- Простите пехоте,
- что так неразумна бывает она:
- всегда мы уходим,
- когда над землею бушует весна.
- И шагом неверным
- по лестничке шаткой (спасения нет)...
- Лишь белые вербы,
- как белые сестры, глядят тебе вслед.
- Не верьте погоде,
- когда затяжные дожди она льет.
- Не верьте пехоте,
- когда она бравые песни поет.
- Не верьте, не верьте,
- когда по садам закричат соловьи:
- у жизни и смерти
- еще не окончены счеты свои.
- Нас время учило:
- живи по-походному, дверь отворя...
- Товарищ мужчина,
- а все же заманчива доля твоя:
- весь век ты в походе,
- и только одно отрывает от сна:
- чего ж мы уходим,
- когда над землею бушует весна?
- Булат Окуджава
Я был пехотой совсем недолго. Пехотой учебной, холостой. Потешным полком вчерашних студентов мы поднимали пыль по проселкам. Это сейчас я такой храбрый и могу посмотреть в те дни иронически. А тогда грусть по дому, сбившиеся на ходу портянки и наряд вне очереди делали жизнь почти трагическим занятием. Правда, со своими светлыми моментами.
Запевал определяли так. Каждая шеренга пела по одному куплету, а майор шел рядом и прислушивался. Потом говорил: "...Стой, раз-два..." И командовал: "Вот ты и ты..." А пели мы Окуджаву.
- Отшумели песни нашего полка,
- отзвенели звонкие копыта.
- Пулями пробито днище котелка,
- маркитантка юная убита...
Залихватская песня не могла заглушить саднящую тоску по дому, но она делала эту грусть какой-то доблестной, мужской. Мол, терпи казак - атаманом станешь. "Едва слышная музыка домашнего тепла, до которой, кроме меня, уже никому не было дела... Тихая музыка невозвратимого..."
Это из рассказа Булата Окуджавы "Уроки музыки" - там, где он, семнадцатилетний, в учебном батальоне, окапывается с утра до ночи и месит грязь, а на строевой запевает "Утро красит нежным светом..." Сержант Ланцов зовет его "Акаджав". (Сержанту казалось, что окончание "ва" должно относиться к женщине.)
...Когда после военных сборов я вернулся домой, то он мне показался тесным, маленьким. До слез маленьким.
В сентябре того же 1984 года меня вызвали в военкомат, забрали паспорт и выдали предписание: явиться в такую-то часть такого-то числа. Туманно сказали, что часть сейчас находится в Средней Азии.
Перед отъездом я выписал из сборника Окуджавы несколько стихотворений, самых любимых. "Грузинскую песню", "Моцарт на старенькой скрипке играет", "Песенку об открытой двери", "Синяя крона, малиновый ствол..." Потом стоило заглянуть в блокнот, сидя на втором ярусе в палатке где-нибудь на полигоне в Гарбазе, как с фотографической точностью воскрешались счастливые мелочи домашней жизни.
Это было время перед отбоем, когда подшивались, бренчали на гитаре, травили анекдоты, а мой сосед по койке, мягкий и добрый Витек из Киева, сочинял письмо невесте. Иногда Витя заглядывал в мой песенник и вписывал в свое письмо что-нибудь из Окуджавы.
- Дождусь я лучших дней
- и новый плащ надену,
- Чтоб пред тобой проплыть,
- как поздний лист кружась...
И вот тут наши грезы обрывались по команде "В ружье!". Мы бежали, толкаясь в темноте и теряя амуницию. Было весело ощущать себя частью нелепого существа, которое грузно топает, но вот-вот затихнет по команде "Смыр-р-на!..". Пока лейтенант ставит взводу задачу, я смотрю на южное небо, такое женственное, близкое.
Когда мы в очередной раз побежали со склона в учебную атаку, я споткнулся, упал и ощутил под руками что-то круглое и приятно холодное. Наша атака захлебнулась на бахче. Где-то не очень далеко от нашего полигона шли настоящие бои, а мы воевали с арбузами.
Опять тихо и виновато мы построились перед лейтенантом, бледным от лунного света. Он сказал: "Вы все убиты... А я хочу, чтобы вы были живы. Поэтому повторим развертывание. Командиры отделений - ко мне..."
Худой, скуластый, гибкий и ловкий как пантера, в ладной полевой форме (не темно-зеленой, как на нас, а песочной, "афганской", - мы такой до армии нигде не видели), с нашивкой за ранение и гвардейским значком, - нам казалось, что лейтенант должен презирать нас. За все - за то, что мы вчерашние студенты, за то, что не нюхали пороху, за то, что саперная лопатка может болтаться у нас на заду, как, впрочем, и подсумок с магазинами. За эти арбузы, которых мы налопались украдкой и теперь норовим добежать только до кустов...
А он жалел нас. И это было непонятно. Приказания отдавал сухим ровным голосом. Не ругался матом.
Я вспомнил все это, когда перечитывал недавно фронтовую прозу Окуджавы. Там ему, молоденькому сержанту, дали на выучку десять новобранцев, и первое, что он говорит им: "Я хочу, чтобы все остались в живых..."
Нет, всего нам не высказать.
Может, потому так немногословны записи в книге отзывов музея Окуджавы в Переделкино.
"В далеком теперь уже декабре 1976-го мне, курсантику военного училища, песня Булата Окуджавы помогла выжить и остаться самим собой. Так впредь, когда случалось совсем тяжко, я повторял: "Пока земля еще вертится..." (Александр Рожнов, капитан 1 ранга, Балтфлот).
Оригинал статьи: "Российская газета" - 03.04.2014