Текст: Сергей Дмитриев
Иллюстрация: Николай Никитович Репин, Осень в Михайловском, 1999 г.
Фото: ru.wikipedia.org
Издатель, поэт и историк Сергей Дмитриев выпустил уже около двадцати книг, в том числе десять стихотворных, а также книги «Последний год Грибоедова», «Владимир Короленко и революционная смута в России». Он — вдохновитель и создатель интернет-антологии «Поэтические места России», которая связывает имена русских поэтов с историей различных мест нашей страны.
Сергей Дмитриев и сам много путешествует, он уже много лет следует путями русских поэтов. В том числе — Александра Сергеевича Пушкина. «Год Литературы» публикует его дорожные записки — своего рода «блог русского путешественника», в котором описывается его путешествие по следам Пушкина в Арзрум — современный турецкий Эрзурум.
Пост № 13
Пушкин-странник, вернувшись из Арзрума, оказался в условиях еще более строгого надзора со стороны «властей предержащих». И неужели он не хотел снова убежать от такой опеки куда-нибудь в дальние края? Хотел, но не совсем так, как раньше. В феврале 1830 г. поэт писал К. Собаньской, что его «прельщает… одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в… Крыму». Однако через некоторое время появляется новый мотив в мечтаниях Пушкина: поэт еще раз подтверждает свое намерение уехать далеко-далеко, но уже с важным уточнением: «В пустыню скрыться я хочу… Стремлюсь привычною мечтою // К студёным северным волнам», то есть не к южным морям и восточным пределам, а к просторам Русского Севера. В том же году поэт уже по-новому интерпретировал цыганскую вольницу, выбрав для себя «тишину и сельскую негу»:
Здравствуй, счастливое племя!
Узнаю твои костры;
Я бы сам в иное время
Провождал сии шатры.
Завтра с первыми лучами
Ваш исчезнет вольный след.
Вы уйдете - но за вами
Не пойдет уже поэт.
Он бродящие ночлеги
И проказы старины
Позабыл для сельской неги
И домашней тишины.
Вскоре свадьба и семейная жизнь почти полностью изменили вектор возможного побега поэта. Уже 29 июня (11 июля) 1831 г. в письме П. А. Осиповой Пушкин просил продать ему деревушку Савкино: «Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря о моей хижине в Савкине? - меня этот проект приводит в восхищение и я постоянно к нему возвращаюсь». Позднее, в 1834 г., поэт уже откровенно видел цель своего побега в спасительных русских просторах, в обычной и спокойной сельской жизни, в очаровании тех же, сельских, нег:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Этот же порыв к поиску и созиданию своего дома, своей обители Пушкин повторил и прозаически. В рукописи, продолжающей приведенные выше хрестоматийные строки, есть такие мудрые слова: «Юность не имеет нужды в at home (своем доме. - англ.), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу - тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть». А еще позднее, в 1835 г., в программном для себя стихотворении «Странник», посвященном как раз побегу героя от людей и даже от семьи, Пушкин ещё раз подтвердил направление своих страннических мечтаний:
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая.
Как раб, замысливший отчаянный побег.
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик - влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Поэт-путник спросил юношу: «Куда ж бежать? Какой мне выбран путь?» На уточнение поэта, что он видит «некий свет», юноша дал страннику ясный и очень важный совет:
«Иди ж, - он продолжал, - держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!» - И я бежать пустился в тот же миг.
Показательно, что почти следом за этими строками Пушкин написал стихотворение о Михайловском («…Вновь я посетил…»).
В последние годы жизни тема Востока продолжала занимать поэта, который, к примеру, именно в этот период восхищался псалмами Давида и, как он признавался, часто «читал Библию». В 1831 г. с Кавказом был связан замысел крупного прозаического произведения Пушкина – «Романа на Кавказских водах», который был начат в конце сентября 1831 г., но вскоре оставлен поэтом без продолжения. В романе он собирался рассказать о «теперешнем состоянии Кавказа и прежнем». Такой замысел возник после ложных слухов о пленении горцами дочери М. И. Римской-Корсаковой Алины во время ее поездки на Минеральные Воды. Пушкин когда-то был увлечен этой девушкой, часто бывал в ее московском доме. И любопытно, что эта семья послужила прототипом для некоторых персонажей «Горя от ума».
В начале 30-х годов Пушкин, активно занимаясь издательской деятельностью, не единожды способствовал появлению персидской тематики в таких периодических изданиях, как «Литературная газета», «Северные цветы» и «Современник». Упомянем лишь несколько публикаций такого рода: стихотворения Л. А. Якубовича «Иран. Из Гафиза», «Старик. Из Саади», «Жены робкие, девицы…», а также повести Султана Казы-Гирея «Долина Ажигутай» и «Персидский анекдот».
В 1832 г. в наброске рецензии на книгу поэта А. Н. Муравьева «Путешествие к святым местам» Пушкин вновь с нескрываемой завистью писал о возможности своего товарища по поэтическому цеху «исполнить давнее желание сердца» и посетить святые, библейские места. Особенно Пушкина тронуло то, что Муравьев поехал в Иерусалим не ради написания «поэтического романа», не просто для поиска новых впечатлений: «Он посетил св. места как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя… Он не останавливается, он спешит... проникает в глубину пирамид, пускается в пустыню, оживленную черными шатрами бедуинов и верблюдами караванов, вступает в обетованную землю, наконец, с высоты вдруг видит Иерусалим…»
Так и представляется, что, описывая это путешествие, Пушкин сам устремлялся в своих мечтаниях на Землю обетованную, чтобы пасть с молитвой к Гробу Господню. А осенью 1834 г. поэт в своей повести «Кирджали» еще раз обратился к теме греческого национального движения против турецкого ига и рассказал о герое восстания 1821 г. «разбойнике» Кирджали.
Свое последнее крупное путешествие, которое долго назревало (поэт писал еще в феврале 1833 г. П. В. Нащокину: «Путешествие нужно мне нравственно и физически»), Пушкин совершил 17 (29) августа 1833 г., когда он отправился из Петербурга через Москву в Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск и, пробыв в Болдине около 40 дней, вернулся в столицу 20 ноября (2 декабря) того же года. Поездка, одобренная императором, была нужна поэту для сбора материалов по «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке», и совершенно очевидно, что, преодолев в восточном направлении только от Москвы до Уральска около 1800 верст, поэт не мог не увидеть воочию ранее неизвестные ему приметы Востока на дальних просторах своего Отечества, населенных разными народами. «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве… Я посетил места, - объяснял он впоследствии, - где произошли главные события эпохи, мной описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев…» Естественно, в пути не обошлось без приключений и тягостей, столь знакомых страннику Пушкину.
Закончив к концу 1833 г. свою «Историю Пугачева», Пушкин проявил себя впервые в жизни в качестве историка-исследователя, а не только писателя. Рассказывая о яицких казаках и их взаимоотношениях с соседскими «татарскими семействами», он затронул и тему казацких набегов на Персию, упомянув при этом Стеньку Разина: «Число их (казаков) час от часу множилось. Они продолжали разъезжать по Каспийскому морю, соединялись там с донскими казаками, вместе нападали на торговые персидские суда и грабили приморские селения. Шах жаловался царю. Из Москвы посланы были на Дон и на Яик увещевательные грамоты».
В другом месте «Истории» поэт рассказал об участии уральских казаков в петровских походах для усмирения башкирцев и взятия Хивинского ханства. Пушкин подробно описал эпопею казаков яицкого войска во главе с Нечаем, который, пойдя на Хиву, «без всякого труда и препятствия городом и всем тамошним богатством овладел, а ханских жен в полон побрал, из которых одну он, Нечай, сам себе взял и при себе содержал». Однако вскоре выступивших из города казаков догнал возвращавшийся из похода местный хан с войском и наголову разбил неприятеля. Впоследствии такие же походы казаков продолжались. Пушкин подробно коснулся в своем труде и истории трагического исхода в 1771—1772 гг. волжских калмыков в сторону Китая, кончившимся гибелью в боях и от болезней десятков тысяч калмыков.
Совершенные в 1833 г. странствия пробудили в поэте жажду новых путешествий. Находясь в Болдине, поэт написал свою непревзойденную «Осень» с ее бессмертными строками: «Унылая пора! Очей очарованье!», но закончил он это стихотворение показательным сравнением своего поэтического вдохновения с готовым к отплытию кораблем:
…Минута - и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны…
Плывет. Куда ж нам плыть?
И на этот вопрос ответил сам поэт, хотя он и сделал это в черновом варианте последней строфы стихотворения:
Ура!.. куда же плыть? какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опаленные Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной,
Или Нормандии блестящие снега,
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.
Здесь Пушкин добавил к списку вожделенных им мест и стран не только уже виденные им Кавказ и Молдавию, но и западноевропейские края. При этом в черновике «Осени» поэт упомянул также тех «знакомцев дальних», которых привыкла лелеять его мечта, смешав и Восток и Запад:
Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари,
Гречанки с четками, корсары, богдыханы,
Испанцы в епанчах, жиды, богатыри.
В декабре 1833 г., лишь только в продаже появилось первое издание «Горя от ума», Пушкин приобрел его, и оно заняло свое законное место в ряду «любимых друзей», как называл свои книги Пушкин. Грибоедов стал прототипом одного из персонажей неосуществленного замысла поэта — романа «Русский Пелам» (1834—1835), в котором должна была быть отражена сквозной линией так называемая четверная дуэль В. В. Шереметева с А. П. Завадовским и Грибоедова с А. И. Якубовичем.
Называя своего героя русским Пеламом, поэт имел в виду героя романа «Пелам, или Приключения джентльмена» английского писателя Эд. Буллвер-Литтона, романа, который тоже был построен на основе путешествий. Жаль, что Пушкин не успел воплотить этот замысел в жизнь, ведь он прекрасно знал всю эту историю, и не только со слов самого Грибоедова, но и со слов «колоритного» Якубовича, с которым он также общался. Еще в ноябре 1825 г. поэт писал А. А. Бестужеву об этом знакомом: «…Не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова (здесь имеется в виду сама дуэль, закончившаяся ранением поэта в левую руку, что привело к «неработоспособности» мизинца. — С. Д.), хоронил Шереметева etc. — в нем много, в самом деле романтизма. Жаль, что я не встретился с ним в Кабарде — поэма моя была бы еще лучше».
«Русский Пелам» так и не был написан. Причину этого Пушкин объяснил В. И. Далю своим «пылким духом поэта»: «…Вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, — начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу».
В январе 1835 г. Пушкин еще раз вспоминает Грибоедова в своей неопубликованной статье «Путешествие из Москвы в Петербург», где горько сетует о том, насколько изменился облик Москвы: «Горе от ума» есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французику из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая
Балы дает нельзя богаче
От рождества и до поста,
А летом праздники на даче.
Хлестова — в могиле; Репетилов — в деревне. Бедная Москва!..» Пушкин мог бы добавить: и нет, и не будет никогда в Москве и самого автора бессмертной комедии!
Важно, что тема путешествий, в том числе и на Восток, продолжала занимать поэта и в самые последние годы его жизни. Об этом может свидетельствовать хотя бы отрывок «Мы проводили вечер на даче…», написанный в том же 1835 г., посвященный Клеопатре и созвучный с незаконченной повестью поэта «Египетские ночи» (в этой повести, кстати, в качестве главного героя действует поэт по фамилии Чарский — почти что Чацкий!).
Послушаем, какая поэзия дальних странствий звучит в описаниях Пушкиным египетских реалий древнего времени: «Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли. Дома померкли. Дальний Форос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы… Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим — огненные языки светильников горят недвижно… море, как зеркало, лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченные когти и гранитные хвосты…» Да, величайший в истории России поэт становился на склоне своих лет непревзойденным мастером прозы.
Именно Н. В. Гоголь лучше, чем кто-либо другой, понял, какую роль в творчестве Пушкина сыграл Восток. По его словам, судьба совсем не случайно «забросила» поэта туда, «где гладкая неизмерность России прерывается подоблачными горами и обвевается югом», Кавказ не только поразил Пушкина, но и «вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях». В итоге, как писал Гоголь о поэте, «в своих творениях он жарче и пламеннее там, где душа его коснулась юга. На них он невольно означил всю силу свою и оттого произведения его, напитанные Кавказом, волею черкесской жизни и ночами Крыма, имели чудную, магическую силу…» И как это часто бывает у писателей-гениев, Пушкин, пропитавшись духом Востока, еще сильнее и ярче стал воспевать родную землю, русская струна зазвучала в его творениях более пронзительно и звонко.
И вполне закономерно, что в конце своего страннического пути Пушкин подошел от поэзии к прозе, а от прозы к истории — науке о том, как развивались дороги человеческой жизни в самых разных уголках планеты. Почти пять с половиной лет он занимался сбором материалов и написанием «Истории Петра I» — главного своего исторического исследования, сквозь призму которого он хотел не только взглянуть на поворотные моменты отечественной истории, но и понять место России в изменяющемся мире. Изучение материалов по Петровской эпохе поэт продолжал до последних дней жизни. В конце декабря 1836 г. он сообщал, что «Петр Великий» отнимает у него «много времени».
По сути, в последние годы своей жизни поэт стал больше историком, чем поэтом. Еще в июле 1831 г. он по его просьбе был зачислен в Коллегию иностранных дел «с позволением рыться в старых архивах для написания истории Петра Первого», где занимался до марта 1832 г. Затем он получил разрешение работать в Эрмитаже над библиотекой Вольтера «с разными редкими книгами, доставленными ему (Вольтеру) для составления его истории Петра Великого», а также подолгу занимался в архивах Российской империи в Москве (ныне Центральный архив древних актов).
В письме к жене от 16 мая 1836 г. из Москвы Пушкин писал: «В архивах я был, и принужден буду опять в них зарыться месяцев на шесть». А по воспоминаниям Н. М. Смирнова, поэт особенно хорошо «изучил российскую историю и из оной всю эпоху с начала царствования Петра Великого до наших времен… Он этим делом занялся с любовью, но не хотел писать прежде, чем соберет все нужные материалы...» Суть своего замысла Пушкин прояснил в еще одном письме к жене: «Ты спрашиваешь меня о Петре? Идет помаленьку; скопляю материалы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города в другой, с площади на площадь, с переулка в переулок».
Вот это-то качество кропотливого труда в архивах и отличало всегда настоящих историков от писателей-беллетристов, которые любят историю, пишут на ее сюжеты свои произведения, но часто не беспокоятся о документальной точности своих трудов. Пушкин, если бы судьба подарила ему долгую жизнь, без сомнения, стал бы выдающимся историком, о чем может свидетельствовать хотя бы рассматриваемая нами «История Петра», которую ждали драматические коллизии. Подготовительный текст ее чудом сохранился: эта рукопись была создана поэтом в 1835 г., затеряна в 1850-х гг., найдена потомками Пушкина только в 1917 г. в подмосковной Лопасне, а опубликована впервые лишь в 1938-м. Но несмотря на свою незавершенность, «История» прекрасно иллюстрирует широту исторических взглядов поэта и его почти всемирный взгляд на Петровскую эпоху. Об этом может свидетельствовать хотя бы тот факт, что из общего объема рукописи в 350 книжных страниц 12 страниц Пушкин посвятил одному только Персидскому походу Петра I (1722—1723), назвав соответствующую главу «Дела персидские».
Начиная поход и стремясь восстановить торговый путь из Центральной Азии и Индии в Европу, Петр планировал выступить из Астрахани, идти берегом Каспия, захватить Дербент и Баку, дойдя до реки Куры, основать там крепость, а затем двинуться на Тифлис, чтобы оказать поддержку Грузии в борьбе с Османской империей. И этот масштабный поход, в котором на стороне России участвовало более 100 000 человек, в том числе татары, калмыки, армяне и грузины, увенчался успехом. 23 августа 1722 г. русские войска вошли в Дербент, в ноябре — в город Решт — столицу персидской провинции Гилян, а 26 июля 1723 г. — в Баку. 12 сентября того же года в Петербурге был заключен мирный договор с Персией, согласно которому к России отошли Дербент, Баку, Решт, провинции Ширван, Гилян, Мазендаран и Астрабад.
Вмешательство в события Османской империи, войска которой летом 1723 г. вторглись в Грузию, Армению и западную часть Азербайджана, помешало Петру выполнить освободительные задачи в Закавказье. И хотя для того, чтобы избежать новых русско-турецких войн, Россия вынуждена была вернуть Персии все ее прикаспийские области, согласно Рештскому договору (1732) и Гянджинскому трактату (1735), победы Петра на Востоке были очевидны, и мимо них не мог пройти Пушкин, который, как мы знаем, интересовался темой Персии долгие годы.
Весь накопленный Пушкиным «персидский материал» с множеством удивительных историй и судеб выявлял, как он сам утверждал, серьезные «основания для восточного романа», который поэт мечтал написать. Но судьба отпустила ему тогда слишком мало времени. В последний год жизни настроения поэта менялись, и он уже не так истово рвался в дорогу, особенно учитывая его семейные дела. Но он до конца оставался верен Музе странствий, помня о своих былых путешествиях. Под конец жизни не утерял поэт и интереса к истории. Обращаясь к Ювеналу, он писал тогда: «Ты к мощной древности опять меня манишь…» Поэт в этот период лишь окончательно менял вектор своих устремлений. Вот как гениально он высказал эти настроения в своих стихах:
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безымянные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор…
В этих словах чувствуется неприкрытая тяга поэта к родной земле (заметим, не к столицам, а к русской деревне и усадьбе). Между тем мечты о новых путешествиях, в том числе дальних, вовсе не оставили поэта. Больше того, за полгода до смерти, в 1836 г., в стихотворении «Из Пиндемонти» поэт вообще поставил путешествия и познание культурных творений, наряду с независимостью и свободой поэта, выше каких-либо других ценностей бытия:
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
Пусть этот завет верности путешествиям и возведения их на пьедестал величайших жизненных благ послужит и в наше суматошное время примером для всех, кто проявляет «охоту к перемене мест». Пушкин из далека-далёка зовет нас «по прихоти своей скитаться здесь и там», наполняя жизнь новыми впечатлениями и мудростью…