Фото: pixabay.com
Лет до четырнадцати я питалась исключительно сладостями, а потом прочитала книжку Поля Брэгга «Чудо голодания» и прозрела.
Что же я делала с собой все эти годы?! Методично отравляла себя! Наверное, я теперь больна, но пока не знаю об этом. Как мне очиститься до первородной чистоты после всех пряников с разноцветной химической начинкой, пироженок в жирной красивой глазури, тортиков бисквитных нежных и песочных грубоватых? Смогу ли я? Выдержу ли?
Оказалось, это вовсе не сложно, а даже интересно: желудок выводит рулады, это минус, но зато в теле неземная легкость, а в голове эйфорическое предчувствие исцеления, о котором написано в книжке.
Однодневные голодания давались мне легко и оставались незамеченными родителями. Позавтракала в школе, пообедала у подружки, поужинала сама по себе, пока никто не видел. Так можно было подумать.
Но вот пришло время для серьезного испытания: недельное голодание.
Тут уж дома всполошились. Особенно дядя Боря переживал. Голодающие люди его ужасали, и у него на то была причина: его мать умерла, заморив себя голодом. Однажды она решила, что жить совсем неинтересно, и нет никакого терпения ждать, когда здоровье истощится до смерти. С этими мыслями она легла умирать. Сын ее Боря заплакал:
– Ну, мама, что ты? Мама, поешь, – в отчаянии он ходил из ее комнаты в кухню, пытаясь сообразить что повкуснее.
– Нет, – отвечала она сурово и отворачивалась к стенке. И ничего-то ей не хотелось: ни соленых грибочков – холодненьких, ускользающих от вилки, но застревающих в глыбах масляно-солнечной, дымящейся картошечки, ни щей кислых, ни борщей сладких, ни мягкотелого внутри, но чуть поджаренного сверху хлебушка с мягким маслицем, ни блинка с медом, ни даже дольку мармелада. Всего она уже наелась вдоволь: шестьдесят лет стояла у плиты и все пробовала да пробовала, напробовалась под завязку. Так и лежала, облизывая треснувшие от обезвоживания губы, и ждала абсолютного истощения жизни. Пару раз в день к ней приходила пожилая подруга-соседка, ложилась ей на бок грудью, гладила по седому виску и «шу-шу-шу-шу-шу…» в ухо ей шептала. Мать только редко и глухо скрипела «нет… нет».
Стоял январь, бесились метели, снега закладывали прохожим лица, и даже в карманы, руками занятыми, снег залетал, – вот какие были снежные времена.
Каждое утро Боря просыпался с ощущением незнакомой пустоты, чистил с этим ощущением зубы, умывал лицо, завтракал овсянкой, сваренной на воде, без масла, соли и сахара, потому что не было никакого желания что-то себе на завтрак сочинять, и выходил из дома. Пустота жила в груди, животе и голове, не оставляла ни на минуту. Боря грел мотор, счищал с машины снег и курил, задрав голову вверх, на свое окно: неподвижное в неподвижном доме, на недвижимые занавески и болезненный полумрак, засевший там.
Он работал таксистом. Однажды вез какого-то профессора: рулит себе, спрашивает куда надо, а слезы просто бегут и бегут по лицу, как будничные машинки, будто так и надо. Профессор спросил, что случилось. Дядя Боря дальше ехать не смог, притормозил где-то и заговорил. Минут пятнадцать говорил без остановки. Выговорился.
– Яблочного рассолу ей привези! – заявил профессор. – Это такая вещь…
Без особой надежды на успех дядя Боря взял пятилитровую банку яблочного рассола у деревенской хозяйки, которую посоветовал профессор.
Принес матери в комнату, банку откупорил, и запах пошел… Такой запах! Она даже голову повернула. Налил себе в кружку, выпил залпом. Она смотрит и молчит. А рассол ядреный: то ли кислый, то ли соленый, то ли кислый, но со сладостью.
– Ты хоть выпей со мной, мама, рассолу. Это не еда, тебе можно.
Она не ответила, губы сухие облизнула. Он встал торопливо, налил из банки немного, ей протянул. И она кружку взяла. Глоточек отпила, два, полкружки выпила, кружку, две. Улыбнулась.
Тогда дядя Боря придумал замечательную ложь. Яблочный рассол вдохновил его. Ложь выстроилась в уме, как пирамида с широким и крепким основанием. Он посидел немного, кружечку эмалированную с наклеенными ягодками вертя в руках, и говорит:
– Мам, вот что ты затеяла? Сейчас зима. Вся земля колом встала, не хоронят сейчас. Как эту землю копать? Ты, значит, заморишь себя, а я что делать с тобой буду? Не хоронят.
– Как это, не хоронят?.. – она приподнялась, глазками замигала.
Рано утром она вышла из комнаты. Впервые за неделю. Он проснулся. Ее шаги в коридоре!.. На кухне. Возле окна. Холодильник! Тоненько звякнуло что-то, подвинулось, поехало по холодному стеклу, откупорилось, полилось в кружку…
Хорошо так стало, кисло-сладко во рту от воспоминания. Опять уснул, с давно забытым наслаждением и умиротворением. На работу даже проспал.
Но вскочить и бежать сломя голову не мог в этот раз, потому что на завтрак были сырники. Горячие, румяные, с холодной сметаной. Мама приготовила. Как давно она не готовила. Вкуснейшие, бесподобнейшие сырники. Поначалу невозможно было их есть, потому что в горле… в горле… но горячий сладкий чай помог, смыл спазм, расслабил горло.
Выходя из дома, замер на мгновение, поймал себя на ощущении, что весело в животе и тепло, будто песню на завтрак съел, а не сырники.
В обед приехал проведать ее. Вошел тихо-тихо, боясь потревожить. Но она не спала. Даже не лежала! Умным голосом бубнело радио, шипело что-то на плите, мама сидела за столом и пила чай с халвой. Насупилась, будто ее за чем-то греховным застали, заворчала:
– И что ты? Ради меня приехал? Заказы пропускаешь! Ай, ну ладно, садись пообедай. Знала, что приедешь. Да что встал-то? А снегу-то сколько принес!
Отвыли вьюги, которые так полюбил в тот год мой дядя Боря, и наступила весна. Заплакали сосульки, таяла ледяная кора на земле, таяла радость. Настал день, когда на завтрак не было ни сырников, ни блинчиков, ни запеканки, ни каши с вареньем. В комнату к ней заглянул. Лежит.
– Больше ты меня не уговоришь.
В этот раз рассол не помог. Мама от него не отказывалась, пила: поначалу много, прямо из банки, обливаясь, затем все меньше и меньше, а потом и вовсе перестала. Напилась на всю жизнь.
Никакой больше чудо-профессор не подсаживался в его такси, никаких спасительных идей не приходило. В конце мая она умерла. Земля после снежного изобилия была мягкая, рассыпчатая, будто маслом сдобренная.
Это все случилось задолго до того, как моя мама с дядей Борей познакомились и поженились. Разумеется, затевая голодательные эксперименты, я и представить не могла, какие в нем это всколыхнет воспоминания.
Утром третьего голодного дня я проснулась от разговора. Говорили обо мне.
– Может, ей яблочного рассолу привезти?
– Да какой еще рассол?! Не станет она пить. Что за дурь в голове завелась? Ох, я не знаю, что делать.
Днем, когда я вернулась из школы, дядя Боря пытался меня вразумить.
– Ты знаешь, понимаешь вообще, что такое голод? – он вылупил глаза. – Это с ума сойти можно! Голод…
Я фыркнула. Я прочитала об этом книжку!
– Голод… это знаешь, что такое? – и опять во все глаза на меня глядит.
И я смотрю на него с насмешкой и думаю: «Дурак ты и рохля».
Дядя Боря старый и глупый, год назад он пережил инсульт. Что с него взять?
Так и остались каждый при своем: он не может придумать пару-тройку четких и точных слов, а я не хочу и не могу понять.
Он срывается с места, несуразный, как опаздывающая черепаха, ужасно нелепый после перенесенной болезни, нервный и сердитый.
Возвращается быстро, не утратив решительного настроя, устремляется ко мне быстрой семенящей походкой. Чудик. Что-то шуршит у него в пакете, он выкладывает передо мной на стол мое любимое эскимо. Десять штук. Довольный собой, берет одно и разрывает яркую упаковку, кусает и садится напротив.
– Нас когда детьми эвакуировали во время войны, везли в неотапливаемом вагоне, и на потолке вырастали сосульки…
Я это уже слышала. Он лежал на самой верхней, третьей полке и все его просили: сорви сосульку, сорви, мне дай, мне. История про целый поезд голодных детей, которых везут куда-то, оторвав от родителей, чтобы спасти и уберечь. От их дыхания в холодном вагоне вырастают на потолке сосульки, они грызут их и представляют, что это мороженое. Я это слышала раз десять.
Он ел эскимо, а на столе лежали еще девять штук. Я знала, что не смогу устоять. Эскимо – это против правил, эскимо – это удар под дых.
– Это все тебе. Слабо за один вечер съесть все девять штук? Пятьдесят рублей ставлю.
– Да ну.
– Что? Мало?
– Конечно! Поставь столько, сколько боишься проиграть, – заявила я, а желудок мой предательски завыл, протяжно, по-волчьи.
– Ты права, поднимем ставки, – по-деловому ответил он, и мы договорились о цене.
Он взял эскимо, развернул и протянул мне. Я смотрела на мороженое глазами вора и не могла найти в себе сил, чтобы смотреть как-то иначе. И вот зубы вонзились в шоколадную глазурь, сломали темный, хрустящий футляр, в котором сладкий сливочный снег, концентрат зимы и всех ее наслаждений. Вкус заполнил меня и лишил разума. Только облизывая палочку, я осознала, что провалила эксперимент самым недостойным образом, намного раньше срока и к тому же мороженым, которое вообще никогда и ни при каких обстоятельствах есть нельзя.
Незамедлительно это осознание отразилось на моем лице. Кажется, я начала всхлипывать. Дядя Боря сгреб мороженое со стола и отнес в морозилку. Я заплакала. Утешилась я только, когда дядя Боря положил передо мной деньги, которые я, в сущности, не выиграла и никак не заслужила.
Ужиная в тот день овощным салатиком, я обдумывала следующий голодательный эксперимент, состояться которому было не суждено.
Причиной тому были резкие боли, будто в животе завелся ежик, копошится, катается клубком из угла в угол. В больнице мне в горло засунули провод с лампочкой на конце и узнали, что там у меня не ежик, но острый гастрит.
Врачи прописали мне лечение и диету, прочитали лекцию о вреде «полезных» книг и велели навсегда забыть о чудесах голодания.
И я забыла. Особенно после того, как с моей полки куда-то исчезла книжка, с которой все и началось.