Текст: Михаил Визель
Иллюстрация с сайта infourok.ru (Презентация по русской литературе на тему "А.С. Пушкин "Станционный смотритель»)
14. Почтовой станции диктатор
«Станционный смотритель» - единственная из созданных в Болдине «Повестей Белкина», имеющая откровенно грустный конец. И единственная - имеющая откровенно сатирическое начало, прямо с эпиграфа, извлеченного из пространного стихотворения друга Вяземского:
Коллежский регистратор,Почтовой станции диктатор.
Кажется, что, выставляя этот эпиграф, Пушкин зло иронизирует: хорош «диктатор», чиновник низшего, 14-го класса табели о рангах, на которого всякий проезжающий орёт и требует, требует, требует! Ну пушкинская шутка, как всегда, глубже, чем кажется на первый взгляд. Да, конечно, скромный почтовый служащий - никто по сравнению с князем Вяземским или с вхожим во дворцы сочинителем Пушкиным. Но только от его решения зависело, смогут ли они поехать дальше или вынуждены будут ждать на станции, пока появятся сменные лошади. Причем - от решения, продиктованного должностными инструкциями, а не от прихоти!
Николаевская Россия держалась на жесточайшей вертикали власти. И в пушкинское время, в отсутствие телефона, телеграфа, железной дороги, именно почтовые тракты и почтовые станции были становой жилой этой вертикали, поддерживающей управляемость огромной империи. Система фельдъегерской, курьерской, почтовой связи содержалась в вызывающем восхищение у иностранцев идеальном порядке, не уступающем тому, что завел в своей империи Чингисхан.
Да, впрочем, пожалуй, через Батыя прямо от него наследующего.
Пушкину во время своего пребывания в Болдине пришлось еще раз лично в этом убедиться - о чем он и пишет Наталье Николаевне.
Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ 18 ноября 1830 г. Из Болдина в Москву
перевод с французского
В Болдине, все еще в Болдине! Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы. 14 карантинов являются только аванпостами — а настоящих карантинов всего три. — Я храбро явился в первый (в Севаслейке, Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную. <Вы не по казенной надобности изволите ехать? — Нет, по собственной самонужнейшей. — Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. — Давно ли? — Да уж около 3 недель. — И эти свиньи губернаторы не дают этого знать? — Мы не виноваты-с. — Не виноваты! а мне разве от этого легче? нечего делать — еду назад в Лукоянов; требую свидетельства, что еду не из зачумленного места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне это свидетельство — я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну.> Вот каким образом проездил я 400 верст, не двинувшись из своей берлоги.
Это еще не все: вернувшись сюда, я надеялся по крайней мере найти письма от вас. Но надо же было пьянице-почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот Арзамас получает почту казанскую, Нижний — лукояновскую, а ваше письмо (если только есть письмо) — гуляет теперь не знаю где и придет ко мне, когда богу будет угодно. Я совершенно пал духом и так как наступил пост (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть все идет своим чередом, я буду сидеть сложа руки. Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж... Есть от чего потерять голову. Спасибо кн. Шаликову, который наконец известил меня, что холера затихает. Вот первое хорошее известие, дошедшее до меня за три последних месяца. Прощайте <мой ангел>, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова и извините мое скверное настроение. Повергните меня к стопам маменьки, всего хорошего всем. Прощайте.
Обратим внимание: в ключевой момент отправитель снова переходит на русский. Да как, действительно, на языке Вольтера и Расина, да хоть бы Гюго и Мериме выразить дивный оборот «по собственной самонужнейшей надобности»? Решительно никак! Мериме просто не понял бы разницу между "казенной надобностью" и "самонужнейшей" - в корне меняющих отношение госслужащего к проезжающему. Менее заметно, что Пушкин не просто переходит на неформальный русский, но позволяет себе чудовищную грубость: «эти свиньи губернаторы» - неслыханная дерзость из уст русского дворянина, на грани неблагонадежности - только этого Пушкину в его положении еще не хватало! Позволяя ее, Александр как бы подчёркивает, с одной стороны, крайнюю степень своей досады, а с другой - степень близости к адресату. Подчерчиваемой еще и грубоватым сарказмом - вы уж, матушка, дождитесь, не выходите замуж за кого попало. А впрочем, все равно же ведь уже до Рождественского поста дотянули, венчаться теперь до Нового года нельзя, так чтó уж теперь...
Но и при этой своей искренней досаде Пушкин остался Пушкиным. Длиннейшее стихотворение (фактически - поэма) Петра Вяземского полна блестящих строк и остроумных пассажей, - но нигде не поднимается над досадой барина, которому ставят препоны мелкие людишки. Пушкин, в зачине своего «Станционного смотрителя» (законченного, напомним, прямо после этого афронта!) буквально повторяет княжеские жалобы:
«Так лошадей мне нет у вас?» —— Смотрите в книге: счет тут ясен.
«Их в книге нет, я в том согласен;
В конюшне нет ли?» — Тройка с час
Последняя с курьером вышла,
Две клячи на дворе и есть,
Да их хоть выбылыми счесть:
Не ходит ни одна у дышла.
«А долго ли прикажешь мне,
Платя в избе терпенью дани,
Истории тьму-таракани
Учиться по твоей стене?»
— Да к ночи кони придут, нет ли,
Тут их покормим час иль два.
Ей-ей, кружится голова;
Приходит жутко, хоть до петли!
И днем и ночью всё разгон,
А всего-навсего пять троек;
Тут как ни будь смышлен и боек,
А полезай из кожи вон!
- живописал Вяземский в стихах жанровую сценку.
«Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут — колокольчик!.. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!..»
- вторит Пушкин. Но делает совсем другой вывод:
Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием.
Этому-то состраданию и посвящена вся повесть "Станционный смотритель". И именно из сюртучка Самсона Вырина, а не (только) из шинели Акакия Башмачкина вышла русская литература XIX века. Это та грань, которая отделяет талант от гения, блестящего интеллектуала Вяземского от национального писателя Пушкина. И это то, о чем не стоит забывать, перечитывая письма Пушкина из Болдина - то нежные, то шутливые, а то порой и мрачные.