Текст: Денис Безносов
Обложки взяты с сайтов издательств
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
1. Anita Brookner. Hotel du Lac
Penguin Books, 1994
(На русском издана в переводе В. Скороденко под названием «Отель “У озера”»; М.: Росмэн, 2003)
Какие-то книги хороши, какие-то - хороши с оговорками, какие-то - из рук вон плохи, а эта - никакая.
Брукнер написала роман, который забывается сразу в процессе прочтения.
Тоскливый полупустой швейцарский отель, населенный плоскими персонажами, походящими на шевелящиеся декорации, и главная героиня - сорокасчемтолетняя писательница с говорящей фамилией Hope (надежда), бегущая от неудач в личной жизни и стремящаяся посреди размеренно-бессмысленного времяпрепровождения вновь обрести себя. Она пишет лирический роман, старательно рефлексирует и общается с немногочисленными постояльцами - такими же меланхоличными эскапистами, как она. Пишет, рефлексирует, общается и вспоминает свое никчемное и травмоопасное прошлое. Пишет, рефлексирует, общается и, согласно законам построения подобных романов, приходит-таки к каким-то не озвученным вслух выводам и приступает к сбору чемоданов. Кажется, что Брукнер стремилась к сходству с Вирджинией Вульф, но получилась у нее очередная Франсуаза Саган. Благо объем у книжки невелик, можно прочесть за день и забыть.
2. John Lanchester. The Wall
Faber & Faber, 2019
Хочешь написать провидческую книгу о последствиях нынешней эпохи - пиши постапокалиптическую антиутопию (поскольку, конечно, мир ждет скорый и мучительный конец). Хочешь при том показаться чрезвычайно актуальным, возьми модную тему вроде экологии (поскольку мир скорее всего будет мучительно заканчиваться в результате потребительского отношения к природным ресурсам).
Чтобы книга пришлась по вкусу большинству, возьми готовую, хорошо узнаваемую ситуацию вроде одичалых с севера и стражников на стене, измени несколько деталей и выдай за свое, оригинальное.
Добавь здоровой паранойи, которая в итоге не оправдается (кто ж знал, что страшные дикари - не такие уж страшные, а там за стеной есть какие-то обломки цивилизации). Оставь некоторые сюжетные линии открытыми, потому что, во-первых, не придумал, что с ними делать, а во-вторых, пусть сами домысливают. Ну и конечно, добавь в сюжет что-нибудь про репрессивную политику по продолжению рода человеческого (потому что этот сериал тоже всем понравился, книжка получила Букера, да и тема животрепещуща). Вот, собственно, и все. Готов роман для всевозможных длинных списков, горячих дискуссий и скромной похвалы от какого-нибудь The Guardian.
3. Howard Jacobson. The Finkler Question
Bloomsbury, 2010
(На русском издана в переводе В. Дорогокупля под названием «Вопрос Финклера»; М.: Азбука, 2011)
The Finkler Question принято относить к жанру юмористического романа, реже - к трагикомедии. Сафран Фоер даже признается, что «не знает среди живых авторов писателя смешнее». Предполагается, что проза Джейкобсона остроумна, прозорлива, иронична и вместе с тем умудрена опытом, благодаря чему пробуждает в мозгу у читателя парадоксальные рассуждения о самом фундаментальном и глубоком. Иными словами, жизнь трех немолодых, но довольно инфантильных приятелей-евреев, ведущих полуискусственные диалоги о том о сем (и между прочим о никуда не девшемся антисемитизме), должна по меньшей мере казаться занятной, а не навевать чудовищную скуку пополам с раздражением.
Особого остроумия в романе тоже не обнаруживается, и хотя потуги «пошутить со смыслом» время от времени попадаются, звучат они весьма беспомощно.
Ключевой парадокс, ради которого книга затевалась, - дихотомия реальной угрозы на почве расизма и особой формы паранойи, свойственной еврейскому народу, благодаря которой главному герою повсюду мерещится назревающая Хрустальная ночь. Только это отчасти смелое наблюдение Джейкобсона и заслуживает внимания, сам же чересчур долгий роман, пожалуй, нет.
4. David Mitchell. Cloud Atlas
Sceptre, 2019
(На русском издана в переводе Г. Яропольского под названием «Облачный атлас»; М.: Эксмо, 2007)
В 1993 году британский писатель Эдам Торп выпустил роман Ulverton. События в нем происходят с 1650-го по 1988-й и объединены одним местом действия, главы написаны разными стилями - согласно тому или иному историческому периоду - и в разных жанрах: письма, дневниковые записи, потоки сознания, телерепортаж и проч. Многие детали, ключевые для одной главы, как бы случайно возникают в следующей, а разномастные жители Алвертона некоторым весьма прихотливым способом связаны друг с другом сквозь время. Общая сюжетная мозаика проясняется к финалу, когда становится очевидна связь между далеким прошлым и недавним настоящим. Роман Торпа поражает своим масштабом, стилистическими и жанровыми диапазонами, витиеватой композицией и сюжетной структурой, как бы растворенной в частных жизнях персонажей.
Надо полагать, Митчелл ставил перед собой похожие задачи, но, при всем многообразии использованных речевых регистров, монолитного текста не случилось.
Хотя отдельные истории написаны увлекательно и сделаны с большим вкусом: особенно криминально-юмористическая часть о старике, скрывавшемся от кредиторов и оказавшемся запертым в доме престарелых.
5. John Hawkes. Virginie: her two lives
Harper & Row, 1982
На первый взгляд роман великого классика американского постмодерна кажется детально продуманным пастишем-размышлением о механизмах порнографической литературы (с прямыми отсылками и заимствованиями из Де Сада и Батая).
Однако при внимательном прочтении становится очевидно, что посредством жанрово-стилевой игры автор конструирует своеобразную аллегорию мира мужчин, где женщины делаются и переделываются согласно их прихотям.
Главная героиня - напоминающая Жюстину и олицетворяющая невинность - живет в двух реинкарнациях: в 1740-м (год рождения Сада) и в 1945-м. В обеих эпохах она становится свидетелем того, как наделенные властью мужчины, демонстративно декларируя насилие, конструируют женщину под свои фантазии. В полувизионерском повествовании от лица одиннадцатилетней Вирджини они вершат гротескно-уродливые сексуальные ритуалы, сопровождаемые велеречивыми проповедями о сущности своей власти. При этом феминистский роман Хоукса как бы балансирует между игровым (игривым) тоном Роберта Кувера (в том же году вышла новелла Spanking the Maid) и фантасмагориями Энджелы Картер, через стилистический эксперимент размышляя о механизмах дискриминации.
6. Jon McGregor. Even the dogs
Bloomsbury, 2011
Джон Макгрегор строит свои книги вокруг маленьких едва заметных трагедий и локальных полуизолированных групп персонажей.
В Even the dogs узловая трагедия - смерть незаметного алкоголика Ричарда и путь его тела от обнаружения в захламленной квартире до крематория через стол патологоанатома.
Группа персонажей - бездомные и наркоманы, чьим убежищем многие годы служила квартира Ричарда. Рассказчик при этом как будто растворен в толпе свидетелей, слит в единое призрачное «мы», как в The Virgin Suicides Джеффри Евгенидиса, и послушно идет за телом, куда бы ни повезли его полицейские-следователи-врачи-судмедэксперты-работники крематория. При том ни они сами, ни скончавшийся в одиночестве Ричард, ни его дочка-наркоманка Лора, ни искалеченный военной службой Стив, ни наркоман Дэнни, обнаруживший тело и потому подозреваемый в убийстве, ни прочие полтора десятка героев - не имеют для большого мира никакого существенного значения. Все они - часть городского ландшафта, какие-то фрагменты улицы, неразличимый шум, нагромождение голосов, границы которых давно утрачены. Их удел - присутствовать поблизости и наблюдать за происходящим вокруг и внутри них самих. А удел Макгрегора - фиксировать их нескончаемый коллективный поток сознания.
7. Jim Crace. Quarantine
Picador Classic, 2017
Творчество Крейса - редкий в современной литературе образец прозы, намеренно усложненной и отстраненной от каких бы то ни было актуальных тем и реалий. В послесловии к (анти)христианской притче о сорокадневном отшельничестве Христа в пустыне писатель признается, что изначально собирался написать текст о тэтчеризме, вдохновленный бытом тогдашнего социального жилья и его обитателей.
Будь Крейс реалистом, он описал бы все как было, в подробностях, но поскольку он мыслит метафорически и привык перерабатывать частную реальность в универсальную притчу, жители тэтчеристской Британии превратились в шестерых странников, по различным причинам очутившихся в той же пустыне, буквально в соседних с Христом пещерах,
и олицетворяющих, вероятно, человечество. Но ко всему прочему Крейс - убежденный атеист, поэтому роман лишен религиозного содержания (во всяком случае, в более-менее конвенциональном понимании религиозного), а полный духовных метаний герой Христос выступает скорее в роли метафоры человека, нежели историко-религиозного персонажа с библейским контекстом. Однако в Quarantine использован принципиально иной подход, нежели, например, в «Евангелии от Иисуса» Сарамаго, где фигура Спасителя рассмотрена как человеческая-слишком-человеческая; у Крейса физическое является выражением умозрительного и необходимо тоже исключительно как составная часть притчи. Здесь писатель напоминает Голдинга, с которым вполне сопоставим грандиозный масштаб крейсовской прозы - не говоря уже о виртуозных вкраплениях в повествование стиховой метрики, что достойно отдельного восхищения.