Текст: Андрей Васянин
Обложка взята с сайта издательства
Рихтер чинит педаль рояля, на котором должен играть Баха на прощании со Сталиным, 18 тысяч человек стоят в очереди на подписку на Гюго в октябре 53-го, Ефремов и Табаков на общем собрании «Современника» не понимают, о чем пьеса «Голый король». Симонов буквально из рук Казакевича выхватывает «Не хлебом единым» Дудинцева…
Тысячу с лишним страниц сквозь читателя проплывает череда известных, не очень известных и вовсе ушедших в лету персонажей, чьи дружба, тактические союзы, вендетты и покаяния — и просто события из их жизни изображаются без пересказа, от первого лица. Предоставляя нам возможность оценить происходившее. И вооружиться новыми аргументами в спорах.
Сергей Чупринин "Оттепель: События. Март 1953 — август 1968 года"
М.: Новое литературное обозрение, 2020
1955
2 мая. В соответствии с постановлением Совета министров СССР о передаче правительству ГДР всех картин Дрезденской галереи, вывезенных в Советский Союз после капитуляции рейха, в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина открывается временная выставка перед отправкой произведений в Дрезден.
До 25 августа музей работал без выходных по 12–14 часов в день, было проведено 2000 экскурсий и прочитано более 1000 лекций. За четыре месяца выставку посетило 1,2 млн человек.
Как вспоминает Игорь Голомшток, среди москвичей выставка картин Дрезденской галереи произвела настоящий фурор. После двадцатых годов выставки зарубежного искусства вообще не устраивались в Советском Союзе. Государственный музей изобразительных искусств — единственное место в Москве, где можно было увидеть работы великих европейских мастеров, — в 1949 году был отдан целиком под выставку подарков тов. Сталину от трудящихся всего прогрессивного человечества. А теперь тут Рафаэль, Тициан, Рембрандт, Вермеер, Эль Греко… Тысячные очереди к музею тянулись по Волхонке, заворачивали на соседнюю улицу, и люди простаивали всю ночь, чтобы утром попасть на выставку. Для обслуживания этих толп требовались экскурсоводы, и нас набирали в основном из студентов искусствоведческого отделения (И. Голомшток. С. 66).
Недоумение вызывает то, — 13 августа пишет Варлам Шаламов Аркадию Добровольскому, — что десять лет держали эти картины где-то втайне и на три месяца выставили. Я пришел к музею в четыре часа утра и был записан в очереди 1287 номером. А люди стоят в переулках с вечера. Все заборы исписаны: «принес в жертву Аполлону жену, дачу и казенную автомашину», «стояли насмерть», «был в Дрезденке, видел Сикстинку, иду снова» и т. д. (В. Шаламов. С. 121).
<….>
Не позднее 20 мая. Министр культуры СССР Н. А. Михайлов направляет в ЦК КПСС докладную записку «Об отрыве кинематографистов от партийных задач», где сказано, что <…>некоторые работники кино оторвались от жизни, стоят в стороне от больших задач, предпочитая важным и злободневным темам лишь темы прошлого или темы отвлеченные.
…По словам министра, мы имеем много фильмов, сделанных явно с обывательских, мелкобуржуазных позиций. Под флагом разоблачения буржуазной среды такие фильмы изображают «красивую» жизнь в прошлом, рисуют обывательскую среду и ничему не учат молодёжь. Критике в этой записке подвергнуты, в частности, новые киноработы и высказывания Сергея Герасимова, Ивана Пырьева, Михаила Ромма, Сергея Юткевича, Григория Козинцева, Исидора Анненского, Абрама Роома и других режиссеров.
В заключение, — продолжает Н. А. Михайлов, — следует сказать о том, что некоторые работники кино неправильно ведут себя в быту. С. Герасимов уличен в неправильном отношении к женщинам и будет за это привлекаться к партийной ответственности. Свои недостойные поступки Герасимов при обсуждении этого вопроса в министерстве признал.
Бывший начальник Главка Кузаков был в связи с женщинами, что дискредитировало его как руководителя и коммуниста. И. Пырьев устраивает картежные игры. Во время таких игр обсуждаются вопросы, относящиеся к политике развития советского киноискусства.
<…> (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 411, 413, 415).
25 мая. Бертольту Брехту в Москве вручена Международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами».
Он, — рассказывает Вяч. Вс. Иванов, — попросил, чтобы перевод речи, которую он собирался произнести при вручении, сделал Пастернак. Когда к Пастернаку приехали с этой просьбой, он согласился, сделал перевод и приписал к нему приветствие Брехту. <…> Добавлю, что при публикации речи Брехта в «Правде» не было. Евгений Евтушенко переведен из кандидатов в члены Союза писателей СССР, став, таким образом, самым молодым (22 года) членом этой организации. На этом же заседании президиума Московского отделения СП СССР в члены Союза писателей принят Александр Галич.
27 мая — 2 июня. Партийно-правительственная делегация СССР во главе с Н. С. Хрущевым и Н. А. Булганиным совершает официальный дружественный визит в Югославию. Итогом переговоров, прошедших, как сказано в официальном коммюнике, «в духе дружбы и взаимопонимания», явилась совместная Декларация, подписанная Н. А. Булганиным и И. Броз Тито.
На встрече с И. Броз Тито Н. С. Хрущев, как он вспоминал впоследствии, заявил, говоря о Сталине:
Да, нам жаль, что в его лице мы потеряли великого вождя. Конечно, власть его опиралась на произвол и не всегда использовалась им хорошо. Но в основном он все силы отдавал строительству социализма и упрочению завоеваний Октября. Возможно, он и применял неправильные методы. Даже варварские. И тем не менее он занял особое, почетное место в истории (цит. по: Первый удар. С. 41).
<…>
9 августа. Заместитель заведующего Отделом партийных органов М. Д. Яковлев направляет в ЦК КПСС записку, где сказано:
Тексты гимнов некоторых союзных республик нуждаются в улучшении, слабо подчеркивается руководящая роль партии, в них отражена известная дань культу личности. Причем строки, посвященные И. В. Сталину, как правило, изложены не
в прошедшем, а в настоящем времени.
В записке рекомендовано исключить из гимнов, например, такие строки:
«И Сталин нас к светлым высотам ведет» (УССР);
«О, привет тебе, вождь, Сталин наш родной» (УзССР);
«В труде и в битвах к победам нас ведет
Мудрый Сталин, любимый наш вождь» (Казахская ССР);
«Сталин — наш вождь, наша жизнь и надежда» (Азербайджанская ССР);
«Сталин нас ведет к счастью и могуществу» (Литовская ССР);
«И Сталин, наш вождь, сын великой отчизны,
Народ от победы к победе ведет» (Туркменская ССР) (Музыка вместо сумбура. С. 466).
Лишь через четыре месяца после пробной докладной записки Яковлева, 22 декабря 1955 г. (т. е. на следующий день после дня рождения Сталина, в последний раз широко отмечавшегося в СССР), зав. Отделом культуры ЦК Поликарпов и зав. сектором Отдела <В. И.> Иванов сочтут замечания Яковлева «справедливыми», однако укажут, что было бы «целесообразным рассмотреть вопрос о текстах гимнов союзных республик после того, как будет создан новый Государственный гимн СССР» (Там же. С. 467).
1956
<…>
4 марта. Запись в дневнике Корнея Чуковского:
Из Третьяковки вынесли все картины, где холуи-художники изображали Сталина.
Из Военной академии им. Фрунзе было невозможно унести его бюст. Тогда его
раздробили на части — и вынесли по кускам.
Как кстати вышла «Лит. Москва». Роман Казакевича воспринимается как протест против сталинщины, против «угрюмого недоверия к людям» (К. Чуковский).Т. 13. С. 212).
Как сообщается в шифрограмме из Тбилиси председателю КГБ при Совете министров СССР генералу армии И. А. Серову от первого заместителя председателя КГБ при Совете министров Грузинской ССР генерал-майора М. Ф. Швыркова, 4 марта к памятнику Сталину в городе Тбилиси стихийно стали собираться граждане, число которых к вечеру достигло 5 тысяч. У памятника выступали с песнями, стихами, посвященными Сталину. Был организован почетный караул, в основном из молодежи (цит. по: Л. Лурье, И. Малярова. С. 157).
<…>
Из дневника Нины Лашиной:
5-го марта, в третью годовщину смерти Сталина, в городе не было ни траурных
митингов, ни траурных флагов, в газетах не было ни слова. А народ притаился,
но глаза его, многомиллионные глаза народа спрашивают правителей: «А где же
были вы все? Зачем говорите теперь, а не тогда? Вам было все равно, что гибнут
тысячи невинных, а вы боялись за свою шкуру!»
Рассказывают, что Хрущев открыто признался в своей трусости на одном из
собраний, где он в своем выступлении сослался на преступления Сталина. К нему
пришла записка с вопросом: «А где вы были?» Громко, на весь зал, Хрущев спросил: «Кто писал эту записку?» Никто не ответил. Хрущев сказал: «Вот и ответ на ваш вопрос. Вы боитесь, и мы боялись» (Н. Лашина. С. 320).
<…>
Запись в дневнике Корнея Чуковского:
Всеволод утверждает со слов Комы Иванова, что все книги, где было имя Сталина, изъемлются теперь из библиотек. Уничтожили миллионы календарей, напечатавших «Гимн». Все стихотворные сборники Суркова, Симонова и т. д. будто бы уничтожаются беспощадно.
Большая советская энциклопедия приостановлена. Она дошла до буквы С. Следующий том был целиком посвящен Сталину, как корифею наук и т. д. На заседании редколлегии «Вопросы истории» редактор сказал: «Вот письмо мерзавца Сталина к товарищу Троцкому».<…>
Всев. Иванов сообщил, что Фрунзе тоже убит Сталиным!!! Что фото, где Сталин изображен на одной скамье с Лениным, смонтировано жульнически. Крупская утверждает, что они никогда вместе не снимались (К. Чуковский. Т. 13. С. 213).
<…>
7 марта. Для рабочих и служащих с 10 марта 1956 года установлен в предвыходные и предпраздничные дни сокращенный, против обычного, на два часа рабочий день, то есть продолжительностью шесть часов.
На закрытом партийном собрании в Ленинградском отделении СП СССР, куда выборочно пригласили и беспартийных писателей, зачитан «секретный» доклад Н. С. Хрущева на XX съезде.
Доклад был длинный, — рассказывает Владимир Адмони, — и его чтецы менялись.
Одним из них оказался писатель, который всем был известен как злостный стукач. Но читал он доклад Хрущева особенно выразительно. Зал молчал с такой сосредоточенностью, которую мы никогда еще не ощущали — даже тогда, когда
Жданов в Смольном делал свой роковой доклад о Зощенко и Ахматовой. Потому что тогдашнее молчание было молчанием страха и растерянности. А теперь люди молчали, потому что на их глазах подводился итог эпохе, небывалой по своей жестокости — той эпохе, в которой они сами провели свою жизнь, почему-то уцелев
(Т. Сильман, В. Адмони. Мы вспоминаем. С. 379).
А вот выразительное свидетельство Михаила Германа, в ту пору студента,
о закрытом собрании коммунистов и комсомольцев в ленинградской Академии художеств:
Такой тишины за всю свою жизнь я не помню. По-моему, больше всего боялись переглянуться, высказать хоть какое-то свое отношение. О таком никогда не говорилось на людях. Нечто вроде публичного и опасного греха совершалось на глазах друг у друга, и никто друг на друга не смотрел. Лишь иногда по залу проносился испуганно-недоверчивый вздох, и вновь падала тишина. Плохо верится, что так уж все это было никому не ведомо. Скорее, поражало, что об этом говорят не шепотом, а при большом стечении народа. Вроде эффекта первых порнофильмов: всем известно, но чтобы смотреть публично! И главное — страх (это понял я позже), страх, что это не
останется безнаказанным, что все теперь повязаны круговой порукой, все в опасности, все могут донести на всех. Расходились в молчании, как добродетельные отцы
семейств из публичного дома — словно бы не узнавая друг друга (М. Герман. С. 390).
<…>
8 марта. Запись в дневнике Нины Бялосинской:
Шофер такси: «Что это в этот раз в день смерти Сталина и не помянули его нигде. Видно, он крепко всем насолил» (Н. Бялосинская // Знамя. 2018. № 8. С. 48).
<…>
20 июля. Частично открыта для посещений территория Московского Кремля.
Из письма Варлама Шаламова Аркадию Добровольскому от 30 марта 1956 года:
В воскресенье 25 марта я был в Кремле. 32 года я там не был. (Вход туда закрыли после смерти Ленина.) Я испытывал некое нравственное удовлетворение от этого посещения — от того, что я, распятый и убиенный, поставил свою ногу на ядро около Царь-пушки. В этом чувстве много детского, но кое-что и серьезное передумалось. О том, что не только я вошел в ворота Боровицкой башни, но и Вы, и Валя, и все мои северные друзья живыми и мертвыми были здесь со мной. О том, что убить живое и бесконечно легко, и бесконечно трудно, не по силам любым героям и т. п.
Вход туда по билетам (которых выдается определенное количество на день), так что давки никакой нет. Билеты эти выдают по московским предприятиям и учреждениям — безымянные квадратные карточки. Для Оружейной палаты нужны особые билеты, для квартиры Ленина опять-таки особые. У меня был самый демократичный — на Кремлевский двор и в три собора: Архангельский, Успенский и Благовещенский. Рублевские иконы со всей удивительной наивностью этой кисти, старые иконостасы, тесные ряды кованых царских и патриарших гробниц — и все это производит впечатление большое (В. Шаламов. С. 136).
1960
Январь В «Новом мире» (№ 1) пять стихотворений Анны Ахматовой.
Выразительна запись в дневнике А. Твардовского от 29 сентября 1959 года: «Вчера говорил по телефону с Ахматовой (о новых ее стихах для „Нового мира“), которую лет 30 назад, по Антологии Ежова и Шамшурина, может быть, считал покойницей, как Блока, Брюсова, Гумилева. Только потом уж узнал, что она жива, правда, знал уже задолго до ее стихов в „Правде» в войну и прочих.
Голос, после старушечьего, слабого, в коем я и предположил было ее, — голос, по которому можно было себе представить походку, какой она подошла к телефону, — сильный, уверенный, не старый — с готовностью в нем, исключающей разговор с ней, как со старушенцией. Назвался. — „Здравствуйте, тов. Твардовский“. Мне показалось, что она не поняла, зачем мне ее стихи. Это — редактор „Нового мира“. — „Ну, боже мой, Вы мне это сообщаете“» (А. Твардовский. Дневник. С. 426).
Начальник Главлита СССР П. Романов в своей докладной записке назвал эти стихи «безыдейными» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 356)
24 марта. На гастролях в Ленинграде, которые шли на сцене Дворца культуры первой пятилетки, театр-студия «Современник» выпускает премьеру спектакля
«Голый король» по пьесе Евгения Шварца (постановка Маргариты Микаэлян).
«За всю жизнь у меня не наберется и шести-семи спектаклей, которые были бы
приняты с таким шумным — поистине триумфальным — успехом, — вспоминает
Михаил Козаков. — Если правда, что человечество, смеясь, расстается со своим
прошлым, то здесь оно расставалось со сталинским прошлым, хохоча, чтобы не
сказать, гогоча.<…>
Успех «Голого короля» был столь оглушителен, что донесся до Москвы, и, когда
через две недели мы туда вернулись, билеты оказались распроданы не только на
«Короля», но и на все старые спектакли, которые до этого не делали аншлагов.<…>
Спектакль, выпущенный в свет по оплошности и недосмотру, хотели закрыть с треском. Узнав об этом, мы лихорадочно играли его каждый день — 30 раз в месяц! Толпа в надежде приобрести лишний билетик стояла на улице Горького в пятистах метрах от Театра Пушкина. <…> Начальство всех сортов и уровней посещало спектакль. Оно видело тот фантастический прием, который устраивала публика происходящему на сцене, и как же у него чесались руки прекратить безобразие, издевательство и хулиганство! Почему оно на это не пошло, тоже до сих пор не могу понять. Или было уже поздно? Птичка вылетела из гнезда? (М. Козаков. С. 108–109).
28 марта. В американском журнале «Life» статья Александра Маршака «Искусство России, которого не видит никто», где впервые представлены произведения художников-авангардистов из запасников Русского музея и Третьяковской галереи, а также работы молодых нонконформистов — Анатолия Зверева, Натальи Егоршиной, Юрия Васильева и Дмитрия Краснопевцева.
Александр Маршак, — комментирует Валентин Воробьев, — в длинной и пустой статье в роскошном журнале «Лайф» с подзаголовком «Искусство России, которое никто не видит!» описал все потуги московских авангардистов встать на свои ноги. Портрет работы А. Т. Зверева украшал журнал (В. Воробьев. С. 175).
Как вспоминает Василий Пушкарев, бывший ту пору директором Русского музея, в Отделе культуры ЦК КПСС разразился скандал. Попало руководству Министерства
культуры РСФСР. Моя директорская деятельность в Русском музее повисла на волоске.
Конечно, я сразу был вызван в Ленинградский обком КПСС в Отдел культуры, где по-
мимо изрядной выволочки получил строгое указание допускать иностранцев в запасники, где хранятся «формалистические» произведения, только с письменного разрешения Министерства культуры (цит. по: М. Золотоносов. Диверсант Маршак. С. 66–67).
Апрель. В партком Союза писателей и в секцию критики и литературоведения Московской писательской организации с письменными заявлениями обращаются доктор исторических наук Е. Штейнберг и доктора филологических наук Л. Пинский и С. Макашин, которые обвиняют Якова Эльсберга в том, что именно по его доносам они были подвергнуты аресту в 1951 году. По словам Штейнберга, Яков Эльсберг в течение многих лет был профессиональным провокатором, клеветником и лжесвидетелем, предававшим неповинных людей, приятелем которых он прикидывался.
Серьезные обвинения предъявил Эльсбергу и Пинский. Он сообщил:
Превратно излагая содержание многих бесед с ним на литературные темы, Эльсберг охарактеризовал мои убеждения и высказывания в духе желательном для органов, которыми руководил тогда Л. Берия. Лишь на основании этих показаний, повторенных Эльсбергом и на суде, я был осужден — недаром в приговоре по моему делу в качестве свидетеля обвинения назван только Эльсберг.
Затем заявления похожего типа поступили от вдовы и дочерей Михаила Левидова и некоторых других литераторов. Секретарь парткома Московской писательской организации В. Сытин все эти обращения переправил Генеральному прокурору СССР Р. Руденко. Но прокуратура отделалась отпиской (В. Огрызко // Литературная Россия, 19 апреля 2013 года).
Ход этому делу не был дан до февраля 1962 года, и, как вспоминает Лидия Гинзбург, Твардовский сказал: «Как легко было исключить из Союза писателей Пастернака и как трудно Э.» (Л. Гинзбург. С. 339).
2 мая. Борис Пастернак говорит Екатерине Крашенинниковой:
«Катя, я умираю. Вы должны меня поисповедовать, так как Зина не разрешает
пригласить священника, вы перескажете исповедь священнику, и он даст разрешительную молитву».
Я подхожу вплотную к кровати и читаю молитвы перед исповедью. Он конкретно и четко исповедуется за последние полтора месяца, прошедшие со дня его последней исповеди. Я отвечаю по поводу всего совершенно независимо от своего мнения, а непосредственно, как, чувствую, надо в каждый момент.
Затем он просит открыть дверь и позвать Зинаиду Николаевну и Нину Табидзе.
«Зина и Нина, — говорит он очень громко. — Вы должны помочь Кате похоронить меня так, как положено православному христианину. Когда я умру, поставить меня в церковь. Утром после литургии и отпевания прощаться со мной в церкви».
Они выслушали и молча ушли (Новый мир. 1997. № 1).
По словам Евгения Пастернака, «эту исповедь она потом сообщила священнику, своему духовнику <о. Николаю Голубцову>, и он дал разрешительную молитву.
— Так делали в лагерях, — закончила она свой рассказ» (Б. Пастернак. Т. 11. С. 710).
<…>
1962
8 января. Подготавливая однотомник произведений Виктора Некрасова, руководители Гослитиздата предлагают изменить название повести «В окопах Сталинграда» и удалить из текста упоминания имени Сталина, «которые, на наш взгляд, содержат элементы культа личности Сталина».
В связи с этим, — в письме директору Гослитиздата Г. Владыкину откликнулся В. Некрасов, — не могу не вспомнить, как 15 лет тому назад в «Советском писателе» от меня требовали, чтобы я вставил в повесть специальную главу, посвященную Сталину.
Я тогда отказался это сделать. Теперь от меня требуют обратного, но и на это я тоже пойти не могу. Не хочу грешить против правды. Что было, то было… О Сталине на фронте говорили много, гораздо больше, чем у меня в книге, и, откажись я сейчас от этого разговора в блиндаже, я просто перестал бы себя уважать.<…>
Единственное, на что я могу пойти, — это на некоторое сокращение, которое прилагаю к письму.
Отдел культуры ЦК КПСС, куда 19 января обратился за разъяснениями Г. Владыкин, в записке от 24 февраля, по сути, поддержал позицию писателя, особо отметив, что, <…> как правило, В. Некрасов соблюдает при этом такт и меру, не отождествляя авторскую позицию со взглядами отдельных героев книги (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 492–493, 499).
21 сентября — 11 октября. Гастроли Игоря Стравинского в Москве и Ленинграде.
«Боже! Как он дирижирует! При его появлении зал встал. Типичный гений!» — 28 сентября пишет Лиля Брик своей сестре Эльзе Триоле (Л. Брик — Э. Триоле. Неизданная переписка. С. 380).
По окончании гастролей Стравинского состоялась его встреча в Кремле с Н. С. Хрущевым.
Хрущев принял Стравинского невероятно радушно. Он предлагал ему совсем вернуться на родину. Обещал вернуть имение. Предлагал приезжать в СССР в любое время и на любой срок.
— Вы можете располагать своей родиной как хотите, — заявил Хрущев Стравинскому.
Это предложение совершенно потрясло Стравинского (Так это было. Тихон Хренников о времени и о себе. С. 167).
1964
7–8 апреля. Из дневника Владимира Лакшина:
В Комитете по Ленинской премии открытое голосование по секциям — определяют список для тайного голосования. Твардовский не упускает возможности высказаться за Солженицына. «Трудно ввязаться в драку, — говорит он, — а раз ввязался, дальше уже легко». По секции литературы Солженицын при первом голосовании не проходил. За него по преимуществу писатели из республик — Айтматов, Гамзатов, Наир Зарьян и другие. Но секция театра и кино неожиданно проголосовала за Солженицына в полном составе. А. В. Караганов «упропагандировал» даже Фурцеву.
На пленарном заседании Твардовский встал и сказал: «Я прошу оставить Солженицына в списке для тайного голосования, потому что это тот случай, когда каждый должен проголосовать „за“ или „против“ наедине со своей совестью».
<…>
Что же касается самого заседания Комитета по Ленинским премиям, на котором повесть А. Солженицына была забаллотирована 50 голосами против 20, то на нем особо отличился первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов, сказавший, что Солженицын был репрессирован не за политику, а по уголовному преступлению. Твардовский крикнул из зала «Это ложь!» и, в тот же день, связавшись с Солженицыным, по его совету официально запросил документ о реабилитации в Военной коллегии Верховного суда СССР. На следующий день, — как 11 апреля записано в дневнике Владимира Лакшина, — едва открылось заседание, он объявил, что располагает документом, опровергающим сообщение Павлова. Павлов имел неосторожность настаивать: «А все-таки интересно, что там написано». Тогда Твардовский величавым жестом передал бумагу секретарю Комитета Игорю Васильеву и попросил огласить. Васильев прочел текст от начала до конца хорошо поставленным голосом. Весь красный, Павлов вынужден был сознаться, что «пригвожден» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 222).
<…>
Из дневника Анатолия Жигулина:
нынче в «Правде» большая, гнусная подборка отрицательных писем читателей об Иване Денисовиче. И это перед самым тайным голосованием! Нечестный и подлый удар!
<…>
Черт с ними! Пусть не дают Ленинскую премию! Все равно Солженицын великий писатель! Получит Нобелевскую. Кстати сказать, говорят, что его уже выдвинули на Нобелевскую премию. Может быть, именно с этим связана подборка в «Правде» (цит. по: В. Колобов. Читая дневники поэта. С. 106–107).
12 апреля. Из дневника Владимира Лакшина:
забегал на днях Солженицын. Говорит о премии: «Присудят — хорошо. Не присудят — тоже хорошо, но в другом смысле. Я и так, и так в выигрыше» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 223).
1965
4 апреля
Из письма Александра Солженицына Дмитрию Шостаковичу:
Дорогой Дмитрий Дмитриевич! Сожалею, что не застал Вас в этот приезд в Москву, долго не был Москве, всю зиму просидел в лесу. Как я слышал, не знаю — верно ли? — ораторию Вашу приостановили. Из-за нее ли самой? Или из-за сочетания ваших с Евгением Александровичем Евтушенко имен? Жаль, что я ее не послушал.<…>
Вы, вероятно, часто видите Евгения Александровича. Передайте, пожалуйста, ему, что я с глубокой симпатией слежу за его новыми стихами, очень радуюсь, что он держится так принципиально, надеюсь, что нам еще удастся познакомиться с ним не так на лету, как это было в первый раз (Е. Евтушенко. Я пришел к тебе, Бабий Яр… С. 45).
5 апреля. В Ленинградском Театре эстрады последний перед уходом со сцены концерт Изабеллы Юрьевой.
7 апреля. Анатолий Рыбаков заключает с редакцией журнала «Новый мир» договор на публикацию романа «Дети Арбата».