Латентный Эрос и небесный Сталин

Текст: Год Литературы

Книга канадского филолога Юрия Левинга уникальна в своем роде: она целиком посвящена одному-единственному стихотворению Осипа Мандельштама, написанному незадолго до гибели, в 1935–1936 годах:

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну —

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Превратилось в улицу, в страну:

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину...

Будучи специалистом по поэтике русского урбанизма, автор распутывает многочисленные аллюзии этого "герметичного" стихотворения позднего Мандельштама, посвященного гибели летчиков-испытателей. Вскрывая порой неожиданные пласты.

Юрий Левинг «Поэзия в мертвой петле. Мандельштам и авиация»

М: Бослен, 2020 г.

Латентный Эрос и небесный Сталин: о двух антологиях советской «авиационной» поэзии.

Антология «Лёт» (1923)

Две специальные поэтические антологии на авиационные темы появились в СССР с шестнадцатилетним промежутком — в 1923 и 1939 годах. Обе были «заказаны», но художественное качество и концептуальная цельность текстов в них оказались разными. Первый сборник, «Лёт», под редакцией Н.Н. Асеева вышел в московском издательстве «Красная новь». В нем приняли участие три десятка поэтов, как молодые комсомольцы, так и ведущие поэты с «репутацией» — Брюсов, Маяковский, Мандельштам. Издание сопровождалось оригинальными фотоколлажами А. Родченко (без указания имени художника). Название сборника расположено в центре обложки на фоне аэроплана, распятого буквой «Т» (вид сверху), под которым рубленым шрифтом в треугольник вписан неологизм «Авио-Стихи». Более поздний сборник стихов 1939 года был озаглавлен «Сталинские соколы» — цитата из речи Ворошилова, аттестовавшего этой орнитологической метафорой героев советской авиации на XVIII съезде ВКП(б), — и напечатан как роскошное подарочное издание.

Попытка теоретического обоснования так называемого «авиационного текста» (далее — АТ) русской поэзии была предпринята нами ранее. В данной заметке мы сосредоточим внимание на трансформации АТ в советской поэзии от 1920-х к 1930-м годам — в период, когда особенно остро обозначились проблемы литературной эволюции и определения состава поэтического воздуха — или, как сформулировал главный вопрос поэзии того времени один из ее теневых архитекторов, — «дыханья эпохи». В качестве емкого символа новая техногенная эпоха неизбежно присвоила себе аэроплан. Правда, о полетах в воздух начали писать раньше, до революции, а схожие функции авиатопоса параллельно развивались в европейской и американской поэзии. В силу этих обстоятельств перед советской поэтической школой встала задача необходимой перекодировки сложившихся на тот момент традиций изображения авиации в литературе. Ранняя авиационная история с ее культом рекордов и боготворением публикой пилотов неразрывно связана с понятиями национальности и национальной самоидентификации. Ради обеспечения примата советского воздухоплавания, объявившего себя правопреемником дореволюционных подвигов, официальные историографы не постеснялись «открыть» новую дату первого успешного запуска летательного аппарата, настаивая на том, что русский изобретатель А.Ф. Можайский (1825–1890) почти на десятилетие опередил аналогичный опыт американцев братьев Райт. Как будет показано далее, тема авиации и полета связана с идеей покорения пространства — небесного и земного, что, в свою очередь, оказалось созвучным раннесоветской идее завоевания пролетариатом всего мира. Топос покорения вызывает неизбежные маскулинные коннотации, мотивы завоевания женщины и обладания ею. Советские поэты не только воспользовались этой готовой парадигмой, но и значительно углубили ее на первоначальном этапе за счет переноса «машинных» метафор в любовную лирику и использования традиционных антропоморфных метафор для описания самолетов.

Издание сборника не случайно совпало по времени с принятием в России государственной военно-воздушной доктрины, определившей основную миссию формировавшихся авиационных сил: решение тактических наступательных задач и поддержка сухопутных войск, стратегическая оборона собственной территории и, наконец, способность нанесения стратегического удара по врагу. В конце 1922 г. немецкая фирма «Юнкерс» («Junkers») подписала соглашение с советским правительством о совместном строительстве большого авиационного предприятия под Москвой и о налаживании регулярного воздушного сообщения между двумя странами. В 1923 году были организованы первые эскадрильи советских воздушных сил и одновременно с этим инициирована кампания по распространению в массах знаний в области авиации. Повсеместно в стране основывались аэроклубы (часто при школах), в которых преподавались основы аэродинамики, инженерного дела и навигационных систем, что вскоре позволило подготовить уникальную, по сравнению с Западом, образовательную систему, поставлявшую будущих летчиков. Правда, несмотря на тот факт, что к 1925 году Россия уже сама контролировала свою гражданскую и военную авиацию, производство и техническое оснащение во многом по-прежнему зависели от Германии.

Как сказано выше, обновление понятийного и словарного состава АТ происходило на основе готовых поэтических форм. Символика небесного флирта (авиатора с небом, авиатора с незнакомкой на трибунах, с машиной) была общим местом в стихах о воздухоплавании 1910-х годов — ее находим у Северянина, Блока, Ходасевича, Зенкевича, Шершеневича и многих других. Один из примеров — стихотворение из сборника «Аэропланные поэзы» (1912) Константина Олимпова, где «пилоты жутко ерзают», а у аэроплана «бурлится шум пропеллеров»:

• …Пилоты смелоглазые, шмелей руководители,
• В безветрие стрекозятся в эмалевой обители.
• 
  
• Небесная игуменья — симфония влюбления —
• Молчит молчаньем траурным в друидном отдалении.

Эффект новизны спустя декаду мог — и должен был быть утрачен для русской литературы первой половины 1920-х годов, как произошло, например, с поэзией европейской. Тем не менее постреволюционная обстановка в России с ее временным ослаблением культурных табу резко стимулировала творческое воображение. Авиационный сборник 1923 года — плод раскованной в сексуальном смысле атмосферы 1920-х — в первую очередь выделяется своей повышенной эротической насыщенностью.

Для авиационной лирики 1920-х годов характерно чувство вертикали — метафизическая устремленность вверх. При этом метафорический спектр достигает накала в буквальном смысле слова — сравнения с огнем, с горячим (расплавленным) металлом и т. д. переполняют стихи об авиации тех лет. Ср. миф о «родах аэроплана», о его буквально горячем происхождении в «Железе» Г. Санникова:

• Ты ударишь в железо —
• Зазвенит и застонет оно
• О заводе,
• Одоменной печи,
• О горячих мученьях в огне.
• Всколыхнет тебя стон железа…

Как утверждает Светлана Бойм, стихотворение Павла Германа «Всё выше», с 1931 года известное всем как «Марш сталинской авиации», на самом деле было написано А. Гастевым еще в 1920 году, когда тот организовывал Центральный институт труда (ЦИТ) («Нам разум дал стальные рукикрылья, / А вместо сердца — пламенный мотор»). Синтез направленности ввысь с «высокотемпературной» лексикой (посредством которой передаются впечатления цвета) заявлен в открывающем сборник «Лёт» стихотворении «Крылья» М. Артамонова: «Огненный день возгорится / Между лазурных высот. / Выше, стальные птицы, / Дерзкий свершайте полет!». Следующим напечатано стихотворение «Стерегите облака» редактора-составителя сборника Асеева (одного из немногих, кто попал и во вторую антологию 1939 года; Маяковский — посмертно). Именно Асеев, стихотворение которого граничит с неприлично садистской шуткой, санкционирует прочтение авиационного налета как навязанного против воли акта насилия: «Когда “капнет” сверху бомба в рот — / Будет поздно орать, что пословица врет <…> Чтобы носа не прятать в землю, / Ожидая “небесный плод”». Глаголы активного действия («колоть», «буравить», «рвать», «рыть», «рыхлить», «вспарывать» и т. п.) доминируют в текстах сборника каждый раз, когда речь заходит о воздействии летчика на окружающую среду, будь то небо или земля: «Глядишь — и [аэропланы] столицу взрыли / Без особых трудов» [Там же; столица — жертва — в женском роде]; «Небо пропеллерами рыхль!». Эротические коннотации вообще, видимо, присущи поэтическому мышлению при описании таких процессов, как физическая инициация и состязание; для поэзии той эпохи они являлись нормой. Опытный поэт и редактор Асеев, усмотревший в стихотворениях фривольные ассоциации, отобрал и расположил тексты сборника таким образом, чтобы композиционно подчеркнуть латентную сексуализированность авиационного прорыва молодой советской республики.

Со свойственной ему прямотой Маяковский спрашивает читателя, не чешутся ли у того лопатки (то есть место, откуда должны вырасти крылья). Новый орган необходим, если ночью вдруг «захочется» заполнить небесную вагину:

• Или
• ночь когда
• в звездищах разночится
• И Медведицы
• всякие
• лезут —
• Неужели не завидно?!
• Неужели не хочется?!
• Хочется!
• до зарезу!
• Тесно,
• а в небе
• простор —
• дыра!

Обладание парой крыльев, по Маяковскому, способствует налаживанию семейных уз. Например, можно, «если жениться собрался», махнуть крылом в любую губернию, а подарки невесте возить из самых дальних краев (здесь иронический намек на гоголевскую фантасмагорию — полет кузнеца Вакулы за подарками невесте на его необычном транспортном средстве). Кульминация стихотворения — в призыве к механизированному соитию, завуалированному под аналог исследования земных недр (а на самом деле к разработке на самолете недр небесных):

• Чего,
• натянувшись жердью,
• с земли
• любоваться
• небесной твердью?
• Буравь ее,
• авио!

В представлении советского поэта тех лет авиатору не следует бесцельно эстетизировать объект (небо, самолет, девушку), который он обязан уметь поставить на службу своим потребностям: жердь должна пробуравить преграду, и преграда эта чаще всего представляется в виде женского тела. В следующем после стихотворения Маяковского тексте сборника развивается дефлорационная метафора:

• А тут —
• Сверкающим крутнем
• Пропарывая хрупко-хрустальный живот,
• О заоблачном просторе
• Гулко-громово ревет
• Мой Ньюпор

Наумовские стихи — из наиболее откровенных в авиационном сборнике. Здесь Эрос становится метонимической доминантой — летчик вступает в соитие не просто с небом, но с солярным мифом символизма, памятного по стихам Бальмонта: «Как жалки мне хмели земные, / Пусть Абрау-Дюрсо, / Пусть столетний Аи, / когда от поцелуев Солнца / Я вдребезги!». Поэт становится свидетелем и соучастником грандиозного любовного акта, совершаемого между небом и землей, причем последняя как бы исполняет для него кафешантанный танец с элементами стриптиза:

• Крутой
• Разворот.
• Бросок…
• Другой…
• Сиденье ускользает подо мной.
• Сегодня мягко зыблют
• Воздушные качели
• И величаво раздвигают дали горизонт.
• И с тихой гордостью показывает земля
• Внимательно нагнувшемуся небу,
• Как сразу приоделись,
• Проплаканные,
• Заплатанные
• Поля
• В веселую
• Шелковую
• Одежду

Небо, в подавляющем большинстве примеров снабженное женскими гендерными признаками, часто ассоциируется с колоссальной кроватью в библейских шелках и виссоне (с подтекстом любовных игр «Песни песней»), на которой происходит коитус («И кувыркаться спазмами на биплане, / Две ревущие бешено машины случая / В воздухе в исступленном совокуплении»). У комсомольского поэта Н. Наумова полет-совокупление заканчивается фантастическим оргазмом:

• Какое пиршество для глаз.
• Просторов оргия!
• Опьянилась даже бирюза!..
• И — ком у горла!
• 
  
• Солнце,
• Неуемно брызжущий водомет.
• Исступленной радости
• Тебе,
• Мой наилучший дар…

Целью полета в поэзии объявляется покорение земли — желание обладания и господства над нею — в облике невесты, любовницы, проститутки, которых летчику надо залить своим революционным семенем:

• …Чтобы землю залили мы лавой
• с воздуха и с земли.
• Нас не праздная воля помчала
• В те просторы, где ветра стон.
• Землю, землю нам надо сначала!
• А остальное — потом.
• Лишь тогда мы помыслим о том,
• Чтобы Космосу штурмом грозили…

Индивидуальное наслаждение отныне приносится на алтарь революции и подчиняется классовым задачам. Советский поэт интерпретирует планы Троцкого аллегорически (буйство природных стихий) и вместе с тем буквально: насадить революционную идеологию в мировом масштабе означает оплодотворить этой идеологией мировое сознание, желательно по обоюдному согласию, но если надо, то и силой. Освоение космоса рассматривается отныне как следующий этап реализации братской любви коммуны; другими словами, покорение небес — это общинный акт любви: «Взвеют красные аэропланы / Братский пламень всемирных уз». В стихотворении В. Брюсова, так и озаглавленном «Штурм неба», явно присутствует эякуляционный намек с эвфемизмом оргазма (= «открыть окно»), подкрепляемый глаголом «хлынуть» и развеянной в строфе женской пудрой:

• И вдруг — открой окно. Весь день
• Пусть хлынет, ранней мглой опудренный;
• Трамвай, толпа, явь, жизнь везде,
• И вот — биплан над сквером Кудрина.

Жест открывания окна настежь — обнажение души, воплощающее открытость urbi et orbi, — экстраполируемый на момент интимной близости, — не эксклюзивная брюсовская находка. Недаром, однако, в одной из первых критических статей, посвященных воздухоплаванию в русской поэзии, К. Чуковский похвалил Брюсова за стихотворение, обращенное к пионерам авиации Фарману и Райту. Чуковский радовался решительному настрою «хищного, властолюбивого» поэта по отношению к стихии.

На метаописательном уровне борьба со стихией (грамматически женского рода) недвусмысленно прочитывается как опыт укрощения строптивой любовницы средствами военной, имперской метафорики: «Эта человеческая жажда деспотизма и владычества, это хватание… для Брюсова дороже всего. <…> Так необычайна в русской литературе эта поэзия победы, власти, захвата; и характерно, что из русских поэтов один только Брюсов ощутил одоление воздуха, как свою, как личную победу…»

Спустя всего десять лет из индивидуального достижения завоевание воздуха превращается в ориентир государственной важности; перемена, сопровождаемая знаковым присвоением неба путем нанесения на него — пусть и временных — координат территориальной принадлежности.

Игривые недомолвки (дымовые буквы, искусно выписываемые пилотом небе) слагают аббревиатуру названия Союза Советских Социалистических Республик:

• Вы
• Ввысь
• Синевы,
• Красные летчики,
• Бросили круглые росчерки…
• Дымами
• Чертят заветное имя…

Эллинские легенды (Икар и Дедал — столь распространенные в западных АТ и в русской авиационной поэзии до 1917 года) теряют актуальность для советской литературы. Мифология полета переосмысливается теперь в соответствии с отечественной фольклорной традицией, обретая сказочные обертоны, как у В. Кириллова в стихотворении «Летчик»:

• Слежу, как дерзостно врезаешься
• Ты в глуби голубых ветров.
• Стальным рычаньем огрызаешься
• На сонм встревоженных веков.
• Так вот она, глухая, древняя,
• Овеществленная мечта, —
• Уже не спящими царевнами
• Легенд лучится красота.

Национальная ориентированность этих стихов усугубляется тем, что пушкинские сюжеты преломлены в них через восприятие стихов Блока. Участь царевны, спящей в хрустальном гробу, предрешена на следующей странице стихотворением М. Макарова: «Колю мечту, как звон хрустальный, /Меня несет аэроплан, / Меж облаков сверкая сталью…». Советским поэтам мерещатся в облаках терема и чертоги, тогда как «летчики-молодчики» с «алыми крыльями» за спиной удивительно похожи на героев русских былин. В стихах о летчиках, как в новой советской сказке, происходит урбанизация русского патриархального уклада, подготавливающая риторику сказочных метаморфоз сталинских летчиков в «соколов», чудесным образом преодолевающих силы враждебной природы — лед, ветра, дожди, даже нехватку кислорода. Действительно, все эти летающие Ильи Муромцы — усовершенствованные сверхчеловеки красного аэрофлота. В «Сказке о стальной Жар-птице» герой М. Голодного вместо того, чтобы поймать птицу с хвостом, полыхающим пламенем, строит на «фабрике огневой» аэроплан. Подобно сказочной птице, главное у отстроенной машины — ее хвост. Правда, он совершенно бесперый, зато большой и круглый:

• Гостью стальную
• Выстроил май.
• Ну-ка, такую
• Попробуй, поймай.
• С тучей спорит
• Надо мной
• Хвост бесперый,
• Хвост стальной.

В хвосте машины пилот-мужчина очевидным образом сосредоточивает магическую фаллическую силу (ср.: у Шершеневича летательный аппарат вытягивается в хоботообразный орган, насилующий антропоморфизированное облако: «…Я наступил / Бипланом на юбку вальсирующих облаков! <…> И моя пытка длинна, как хобот слоновий…»). Хвостом ли, крыльями ли — русские молодчики врезаются в небо, неизменно вызывая одну и ту же реакцию: содрогание у неба и ответную истому у пассажиров или наблюдателей с земли:

• И… вдрызг синева.
• И четыре крыла. И охнуло небо.
• И дрожь… и в судорогах облака.
• И, пьян,
• Прямо в повисшее
• солнцем небо
• Ударился зазвеневший биплан.
• А мужик закряхтел, потянулся в истоме
• И улыбнулся во весь рот.

Рассчитывая, видимо, на ослабление идеологического надзора, ближе к середине сборника составитель включает стихи, в которых вуайеризма и эротической провокационности больше, чем политически корректного дискурса. Стихотворение С. Обрадовича «Взлет» апеллирует к стилистике раннего Маяковского, сочетая футуристическую экспрессивность с авиационной образностью: «Базарами, буднями, этажами, / Сонным взором толп и витрин / Шурша, — / Грохотал, скакал, подскакивал за нами / Города растерянный крик. / Задыхаясь, червясь, / Полз переулок».

Но главное в этом стихотворении инверсированная, по сравнению с другими текстами сборника, ситуация погони женщины за мужчиной. Пилот пытается вырваться из повседневности, тогда как его голубоглазая супруга расставляет ему коварные сети:

• 1000 метров.
• Нет!
• Не оставить!
• Не позабыть пыток земных;
• Гордость и радость рабочей заставы
• И голубые глаза жены!
• И тонкие темные пальцы улиц
• В пыли,
• В поту,
• В чаду,
• В огне,
• Тянулись за нами…

Другая важная инверсия состоит в том, что летчик вступает в соитие не с небом, а с землей. «Пальцы улиц» — очередная цитата из Маяковского — «пальцы улиц ломала Ковна» в стихотворении «Мама и убитый немцами вечер» (1914). В итоге летчику удается обрести вместо земной жены сакральную невесту — красавицу Москву (флаги цвета крови здесь продолжают тему «земных пыток», в которой сознательно соединена топика любовной и социальной лирики):

• …Доброй широкой грудью
• Новь.
• Ветер отстал на последней версте.
• А в цейсовские стекла
• Вслед —
• Знаменная кровь,
• Капелькой крови с кремлевских стен.

Символика овладения столицей (внедренная в русское читательское сознание наполеоновским эпизодом из «Войны и мира» Толстого) подпитывается здесь технологическими ресурсами и инициацией в новый мир безграничной мобильности. Обретение же в пубертатный период советской поэтики воздухоплавания доселе невозможной перспективы «с птичьего полета» можно истолковывать — на понятийных ключах тогдашней рефлексии этой проблематики — как прощание с сухопутной невинностью. Следом за описанием попытки аллегорического проникновения летчика в телесные ткани кремлевского комплекса Асеев вполне логичным образом располагает в сборнике текст с мифологическим эпизодом оплодотворения (М. Пасынок. «О летчике с барабаном»). Цепочка поколений с неизбежным конфликтом отцов и детей здесь для достижения большего напряжения растягивается до дедов и внуков, гротескно выпячивая парадигму «старого и нового» (как с эпизодом «сватания» племенного быка в одноименном фильме С. Эйзенштейна, снятом несколькими годами позже).

• Вздыбилось время
• Автомобилем,
• Не верстами — милями
• Меряется мир.
• Вниз — вверх,
• Вглубь — вширь
• Семя
• Мыслей, дум, вер…
• 
  
• Выше, в небо —
• Небу — бой!..
• 
  
• Милый дедушка, вместе с тобой
• Начали путь заревой
• Под землей.
• То, что начал ты — крот,
• Кончит славой — внук-пилот.

Аэроплан у Пасынка — это «счетчик времени», и только советскому внуку, согласно меняющейся картине цивилизации и мировоззрения, суждено с помощью фантастической машины обрести Славу в оргиастическом акте победы над солнцем. Казалось, сбываются мечты футуристов, которых в середине 1920-х годов самих начинали постепенно теснить с «корабля современности» в классово чуждое небытие. Динамика «вниз — вверх, вглубь — вширь» также заслуживает особого внимания, поскольку траектория аэроплана в полете — довольно часто эксплуатируемая в эротическом дискурсе АТ составляющая вне зависимости от авторской принадлежности к политическому лагерю. Ср. в двойчатке «В воздухе» (1918) эмигрантского поэта М. Щербакова, у которого физическое наслаждение вербализуется как праведное опьянение без вина воздухом и полетом:

• Взмываем вверх, ныряем вниз,
• Парим орлиными кругами,
• И носит нас хмельной каприз
• Над разъяренными врагами!..

У А. Платонова планирование летчика по «воздушным ямам» вызывает «разгоряченные взоры» снизу и ответное желание пилота «вдребезги землю расцеловать». В стихотворении С. Родова о летчике Уточкине прямо сообщается, что он вертел «мертвые петли» на «Блерио» ради успеха у легкомысленных женщин:

• Всю жизнь он гонял напролом,
• На пролет и на вылет
• Гнал он. <…>
• Чтоб потом
• В кабачке
• У гулящей девчонки
• Cорвать поцелуй.
• Любил он с пивом бочонки,
• Любил он стаканы с вином.

Поведение дореволюционного летчика («Был у забавы рабом, был у славы в найме») неправильное: вследствие неприкрытой распутности торговавшего своим умением на публичных шоу его слава «дымкой ушла папиросной». На место буржуазных каскадеров приходят идеологически подкованные и классово сознательные воздухофлотцы, гонцы коммуны, которые под бдительным контролем Кремля исполняют библейский императив плодиться и размножаться:

• И множатся звезды над тучами,
• Красные звезды советские —
• Молниями гремучими,
• Делами молодецкими.

Секс ради удовольствия приносится в жертву идеологически оправданной прокреации. В будущем Красная армия пополнится новыми людьми, чьи «мускулы напружинятся», но до тех пор, пока в их жилах не запульсирует «рудниковая кровь» (там же), поэт будет внимательно присматриваться к психосоматике летчика, сливающегося со стальной машиной. Спустя полтора десятилетия новый человек по приказу партии был выкован.