Текст: Борис Кутенков
Начнём с грустного материала. В январском «Новом мире» Анна Сергеева-Клятис пишет об одной из самых тяжёлых утрат коронавирусного года – уходе литературоведа, подвижника, профессора МГУ Николая Богомолова: «Ощущение конца эпохи испытывают сейчас все, кто был связан с Николаем Александровичем профессиональными и человеческими отношениями. Значение сделанного Н. А. Богомоловым в науке сейчас ещё невозможно оценить вполне: с течением времени весь этот гигантский объём станет более очевидным. Хотя уже и ныне понятно, что область отечественной филологии, связанная с Серебряным веком (термин, который Н. А. не очень жаловал), непредставима без его исследований и публикаций. Главные фигуры, с которыми были связаны его интересы, – Кузмин, Вяч. Иванов, Ходасевич. О каждом Богомоловым написаны не только фундаментальные статьи, но и монографии, введены в оборот многочисленные документальные материалы, откомментированы тома художественных произведений, дневников, эпистолярия, сделано сотни открытий…»
На «Прочтении» – стихи Дмитрия Шабанова, в которых предостаточно и «предвесеннего сплина», и борьбы с собственным «торным зверем и тлетворным духом», «местного апокалипсиса в маленьком миру», но и – примет дорогого мне «тёмного», бескомпромиссного письма, cозданного без оглядки на читателя и пресловутое опрощение. Предоставим слово Ольге Скорлупкиной, предельно точно сказавшей о них: «Стихи Дмитрия Шабанова нередко именуются “эскизами” и сопровождаются номерами, а персональные названия текстов вытесняются в подзаголовок. Сопоставление с эскизом или наброском легко продлевается, обнаруживая ряд характерных черт: здесь и работа с натуры, и свободолюбивая резкая необязательность в движении карандаша, и существование у подножия некоего большого замысла.
Линии, ложащиеся на лист, могут производить впечатление случайных – но вот появляется очередная, и всё складывается: зритель уясняет геометрию пейзажа. Необъяснимые фигуры и чёрточки превращаются в горизонт и всё, что лежит перед ним и за ним. Впрочем, “уяснение” и “объяснение” этим текстам подходят мало: напротив, приходит на ум “преднамеренное затемнение смысла”, свойственное метареализму. То, что было явлено, снова заштриховывается и желает скрыться из виду – не предназначаясь для того, чтобы быть разгаданным. Но, как мы помним из детства, контуры рисунка норовят проступить даже через самую плотную штриховку».
- да он питался крупной похотью
- скрещеньем пястей ног сапог
- витал
- утробно пел над пахотой
- сближал двоих как только мог
- так извини же
- служка
- падчерица
- что в пору больше не приду
- я разгадал его чудачество
- то торный зверь
- тлетворный дух
- я уезжаю на старом бьюике
- из области где ты ждала
- ромашки стряпались
- кормились лютики
- а ночка темная была
В январском «Знамени» Ольга Балла пишет о книге Льва Рубинштейна «Кладбище с вайфаем», вышедшей в «Новом литературном обозрении», – собрании лёгких, юмористичных, но протестно настроенных записей одного из ярчайших российских обозревателей. «Основной предмет его размышления – ценности, на которых держится человеческое существование. <…> Мне, например, отчетливо видится здесь ценностная декларация: категорическое неприятие (встроенных в невинное вроде бы слово “зарисовка”) легковесности, приблизительности, необязательности, а также поверхностного благодушия и всего этого вместе – как форм слепоты, да и добровольной…»
Отметим также две публикации Евгения Никитина (который в комментариях к моему прошлогоднему обзору упрекнул меня в замалчивании его и «Лиterraтуры» и в тенденциозности. Что ж, Женя, и тогда, и сейчас могу заверить, что ничего подобного нет, – обзоры наши ограничены заданным редакцией объёмом и не всеохватны, а литературное пространство зело обильно). На «Афише Daily» – отклики трёх современных поэтов об их отношении к родительству и детству – и о стихах, посвящённых этому.
Никитин представляет пронзительный текст о воспитании «особого» ребёнка и о противодействии миру сквозь этот тяжёлый опыт: «Но вообще ощущение, что все не так, рождается еще и оттого, что тебе все время об этом говорят, весь мир объясняет, что это ребенок неправильный. Предлагают сдать ребенка в детдом – много раз я такое слышал, от родственников, на работе. О том, что я себя угробил, надо сдать ребенка, сделать нового и жить счастливой жизнью. И я был вынужден ругаться, что-то пытаться объяснить. Мне кажется, в этом тексте ощущение невозможности что-то объяснить тоже выражено». «Сейчас женщины много пишут о своём травматическом опыте, и это приветствуется, а вот для мужчин по-прежнему считается, что это как будто бы стыдно, нужно быть сильным… Я бы мог тут сказать, что поэтическая речь возникает где-то на стыке, в той точке, где невозможно никакое высказывание и в то же время есть в нем необходимость».
Вернёмся ненадолго в конец ноября и с удовольствием прочитаем подборку Никитина в редакторском спецвыпуске «Лиterraтуры» – благо действительно есть о чём говорить. В стихах, представленных в этом номере, доминирует конкретика бытовых реалий в таинственном ореоле невозвратности, знакомая нам и по ранним стихам Евгения Никитина. Вспомним тексты конца 2000-х, вошедшие в книгу «Невидимая линза», и комментарий к ним Елены Погорелой: «..герой Никитина вступает в реальность как в брошенную когда-то квартиру, в оставленный дом, где вещи за время отсутствия хозяина утратили узнаваемость, вышли из-под контроля, погрузились в самостоятельную, необъяснимую жизнь». Что-то похожее находим и здесь: «Ничего не повторяется. / Я сижу на кухне, но это не та кухня. / Я слышу кота, но это не кот. / И зажигалка вспыхивает, как вулкан, / обжигая кончик носа»). В небольшом тексте: «Ничего не надо делать. / На ветвях пылится свет. / На заборе ада мелом: / “Никого на свете нет”. / Что мне делать с этим телом? / Ничего не надо делать. / Что поделать с этим адом? / Ничего не надо» интересно трансформированы несколько, казалось бы, разноплановых поэтик.
От «лианозовцев» (намеренна ли аллюзия на «Кто-то выбросил рогожу…» Игоря Холина?) – грубоватость прямого высказывания, которая здесь как бы уравновешивается «дымком» метафизики – в символистски заточенном, но ещё более явном от этого контраста «аде». Другой эстетический опыт – Георгия Иванова, чьё отчаянье узнаётся в этих «ничего не делать», но приобретает у Никитина характер экзистенциального смирения – обращённого напрямую к читателю и действующего утешающе. Ещё одна важная черта этого лирического портрета – «свидетельство без свидетеля»: финал стихотворения, как правило, мощный, заведомо условный, закрепляющий высказывание в точке одновременно ситуативности и неизменности (безвыходность, чувствуемая лирическим героем, – в текущем моменте, а значит, не навсегда, но сейчас-то кажется, что навсегда, и акцентируется именно это мироощущение). Из наших современников такая эмоциональная нота отсылает, например, к «депрессивному реализму» Андрея Василевского.
- Лишь лампы тусклая работа
- и отражённый в водке ум,
- и если слышал он кого-то,
- то это просто белый шум.
На Textura – интересный очередной выпуск «Лаборатории критического субъективизма»: на этот раз о рассказе Елены Михалковой «Восемь принципов миссис Норидж» и жанре детектива в целом.
Елена Сафронова: «Михалкова имитирует классический английский детектив. Имитации может возразить только оригинал: Агата Кристи, Гилберт Кийт Честертон…» Валерия Пустовая: «Мы обсуждаем качество имитации. А зачем вообще имитация, могу ли я получить от нее истинное удовольствие читателя? У меня восприятие черно-белое: существует литература – и нелитература, некий продукт из слов, который можно даже сделать качественным и востребованным.
Я на Лайвлибе почитала отзывы на эту книгу Михалковой. Одна дама благодарит автора за то, что та подвигла ее прочитать Агату Кристи. Имитация подтолкнула к чтению оригинала! Но зачем вообще идти на такой шаг, как имитация, — мне не понятно ни творчески, ни читательски». Александр Евсюков: «Неприятия викторианского детектива нового разлива, самой игры в абстрактно “англичанских” декорациях у меня нет — всё это имеет право на жизнь. У меня нет и предубеждения против массовых и популярных книг как таковых. Я готов принять многие жанровые условности и особенности. Но именно для них больше всего подходит определение Дюма-отца: “Все жанры хороши, кроме скучного”».
Как всегда, много важных материалов предлагает «Горький»: помимо юбилейных материалов об Осипе Мандельштаме (в т.ч. фрагмент из новой книги Павла Нерлера) и об историческом нон-фикшн, отметим фрагмент из книги Филиппа Дзядко «Глазами ящерицы» о стихах Михаила Айзенберга (купленной вашим обозревателем на днях; буду читать всю с карандашом).
Это первый опыт известного журналиста, основателя и главного редактора проекта «Arzamas» в жанре филологического исследования – впрочем, слово «филологический» здесь не совсем точно: это квалицифированные размышления над 21-м стихотворением любимого поэта. «Есть трудность – не в чтении, а в разговоре о стихах М. А. Я все время чувствую себя той ящерицей из первого стихотворения книги: что там за потоками света? Новое “назначенье”, о котором здесь говорится, к которому приводят движения туч и которое потом логичным образом рождает “приказы” (снова принцип возвращающихся героев), – это о чём? С этими стихами в кармане ты идешь по зыбкой почве, но не из-за того, что они непонятны, а из-за того, что они ускользают от определений и пояснений, движешься даже не ящерицей, а собакой: вроде бы понимает, а сказать не может. Назначения, приказы, изменение, ожидание». Всё это – точные наблюдения применительно к стихам Айзенберга.
1 января был день рождения, а 26 января – день памяти Джерома Дэвида Сэлинджера. В колонке Елены Сазанович («Литературная газета») – о его культовом романе «Над пропастью во ржи»: «Это произведение возмущало многих не только социальной резкостью. Оно было написано по-особенному! По-особенному гениально. Не поддавалось анализу и не имело аналогов.
Понять, как Сэлинджер написал роман, – невозможно. А вот о чём – более чем понятно. Он словно пролил на бумагу своё разочарование жизнью. И успокоился. И, возможно, тогда – вместе со своим героем – осознал: настоящую свободу в этом несвободном мире может дать только одиночество…»
Ну а закончим этот обзор позитивной нотой – большим интервью Ольги Балла с Линор Горалик на «Формаслове». Последняя, как всегда, полна творческих планов и небанальна.
О третьем томе проекта «Частные лица»: «Он давно был бы готов, если бы не чертов коронавирус, остановивший процесс: мне не удается летать к тем, с кем надо говорить (биографии делаются так: мы садимся с поэтом, я начинаю с вопроса ”Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас”, — и дальше мы движемся в более или менее хронологическом порядке. Потом я отдаю поэту совершенно сырую расшифровку разговора — и он волен переписывать ее так, как ему угодно, в этом цель “Частных лиц”: дать поэту полный контроль над биографическим высказыванием). Но буквально неделю назад я сдалась и решила продолжать по Zoom-у — если, конечно, участники согласятся: нельзя же сдаваться, в конце концов. В третьем томе снова будет 12–13 биографий, готовы Сергей Стратановский, Николай Байтов, Николай Кононов, Виталий Кальпиди, Алекс Авербух, мы работаем с Максимом Амелиным, Данилой Давыдовым, Сашей Петровой…» О себе как о читателе: «Что касается non-fiction – в первую очередь я читаю очень много того, что связано с теорией моды, естественно, и с историей СССР (особенно с советской повседневностью). Но в качестве guilty pleasures делаю беспорядочные вылазки во все подряд, от истории эмоций до зоопсихологии, и это доставляет мне огромное удовольствие. Что же до поэзии – тут я читаю беспорядочно и много и при этом корю себя постоянно, что читаю мало. Про ориентиры в этой области мне всегда говорить очень сложно, но есть три неизменных для меня имени, от которых замирает сердце <…>: Сатуновский, Гандельсман, Дашевский. Это главные голоса у меня в голове…»