Текст: Павел Басинский/РГ
24 февраля 1901 года в официальном органе Синода журнале "Церковные ведомости" было опубликовано "Определение" № 557 от 20-22 февраля об отпадении графа Льва Толстого от Церкви. На следующий день оно было перепечатано во всех основных газетах России.
В отношении Толстого не провозглашали анафемы. В начале ХХ века в российских церквах не анафематствовали никого. Этот средневековый акт был упразднен. Последний раз анафеме предавали гетмана Мазепу, и это случилось в XVIII веке. С 1801 года имена еретиков вообще не упоминались в церковных службах.
Толстого не сажали в тюрьму, не отправляли в Сибирь и не высылали в Англию, как его друга В. Г. Черткова. Но сажали в тюрьмы и ссылали на Кавказ и в Сибирь тех, кто разделял его взгляды. И это было худшей казнью для Толстого, которая была придумана К. П. Победоносцевым, но которая принесла совсем не те плоды, на какие он, вероятно, рассчитывал. Запрещение религиозных (и не только религиозных) произведений Толстого к публикации в России и преследование тех, кто их распространял, способствовали популяризации идей Толстого, в которых видели скрываемую от народа государством и официальной Церковью правду.
Видные церковные лица, известные священники, преподаватели духовных академий полемизировали со взглядами Толстого начиная уже с 1883 года, когда еще ни одно из его религиозных сочинений не было напечатано даже за границей. При этом ни о какой публичной защите воззрений Толстого до 1905 года не могло быть речи.
26 апреля 1896 года К. П. Победоносцев сообщает в письме С. А. Рачинскому: "Есть предположение в Синоде объявить его (Толстого. - Прим. "РГ") отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому".
Ближайший помощник Победоносцева В. М. Скворцов напишет, что его патрон "был против известного синодального акта и после его опубликования остался при том же мнении. Он лишь уступил или, вернее, допустил и не воспротивился, как он это умел делать в других случаях, осуществить эту идею..."
В начале 1901 года Толстой серьезно заболел. Скворцов доложил Победоносцеву о письме московского священника с вопросом, петь ли в храме "со святыми упокой", если Толстой умрет? Победоносцев хладнокровно сказал: "Ведь ежели эдаким-то манером рассуждать, то по ком тогда и петь его (священника) "со святыми упокой". Мало еще шуму-то около имени Толстого, а ежели теперь, как он хочет, запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь..."
Не только Победоносцев, но и Синод достаточно долго уклонялся от принятия окончательного решения. Но вот в марте 1900 года от главенствующего члена Святейшего Синода митрополита Иоанникия всем епископам было отправлено "циркулярное письмо" по поводу возможной смерти Толстого в связи с разговорами о тяжелой болезни писателя. В письме говорилось, что так как многие почитатели Толстого знакомы с его взглядами только по слухам, они, возможно, будут просить священников в случае смерти Толстого служить панихиды по нему, а между тем он заявил себя как враг Церкви. "Таковых людей православная Церковь торжественно, в присутствии верных своих чад, в Неделю православия объявляет чуждыми церковного общения". Однако никакого официального решения о Толстом Синода напечатано не было.
Толстой остался жив. В июне 1900 года скончался сам престарелый митрополит Иоанникий. На место первенствующего члена Синода заступил сравнительно молодой и энергичный митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). В феврале 1901 года, за две недели до публикации "Определения", он пишет Победоносцеву: "Теперь в синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования в "Церковных Ведомостях" синодального суждения о графе Толстом. Надо бы поскорее это сделать. Хорошо было бы напечатать в хорошо составленной редакции синодальное суждение о Толстом в номере "Церковных Ведомостей" будущей субботы, 17 марта, накануне Недели православия. Это не будет уже суд над мертвым, как говорят о секретном распоряжении (речь идет о письме Иоанникия. - Прим. "РГ"), и не обвинение без выслушания оправдания, а "предостережение" живому..."
Поступок Антония Вадковского, на самом деле, вызывает уважение. Он был единственным человеком, кто взял на себя ответственность в решении этого затянувшегося вопроса и осмелился предать гласности то, что происходило в Синоде тайно и за закрытыми дверями. Но главное, он поспешил вывести этот вопрос из неприятного контекста заочного "суда над мертвым".
Нельзя не обратить внимание на последнюю фразу "Определения", составленного под редакцией Антония: "Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины. Молим ти ся милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь".
Митрополит Антоний сделал все возможное, чтобы перевести этот вопрос в ситуацию "прерванного общения".
Мягкость "Определения" даже удивила Толстого. В его ответе Синоду чувствуется, что Толстой недоволен "незаконностью" "Определения", что он не "отлучен" по всем правилам, а фактически назван блудным сыном. Одним из его возражений было: почему Синод "обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и брошюрах и книгах..."
В день публикации "Определения" 24 февраля Толстой с директором московского банка А. Н. Дунаевым шел по Лубянской площади. Кто-то, увидав Толстого, сказал: "Вот он дьявол в образе человека". Многие оглянулись, и закричали: "Ура, Лев Николаевич! Привет великому человеку! Ура!"
Толстой, в отличие от публики, которая смеялась над "Определением", рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на Передвижной выставке в марте 1901 года, пребывал в сомнениях, но от взглядов своих отступить уже не мог.
"Мои верования, - писал он в ответе, - я так же мало могу изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла".