Текст: Игорь Шумейко
Я несколько раз неуклюже пытался объяснить Владимиру Николаевичу, почему из его рассказов мне особенно запал «Вася, отбрось костыли». Жулики-попрошайки Вася с женой бредут по электричкам – вылитые, показалось мне, лиса Алиса и кот Базилио. А неразделимо-неслиянный со своими героями рассказчик Крупин тянет нить разговора с ними, держит единственно возможную интонацию. В общем, таковы все повести и рассказы его сборника «От застолья до похмелья. Русский взгляд на глобализм» (М.: Алгоритм, 2007). Все они объединены этой интонацией, но в «моем» рассказе поразителен абсолютный минимум реплик рассказчика, их полная бытовая простота и достоверность. Эти же слова Васе мог сказать любой мужик в Сергиево-Посадской электричке: ни поучений, ни сектантского «просветительского» азарта (Вася побывал и у таких), ни грамма заискивания перед «простым народом».
Тут невольно тянет сопоставить писателей-деревенщиков второй половины XX века и народников второй половины века XIX, с их знаменитым хождением в народ. Те – да, злились на непонимание, а с другой стороны, заискивали перед народом, гордились ловкостью написания подложных, подстрекательских «Царских манифестов»… И закончили сварой, террором.
Нынче кризис доверия, взаимопонимания поистине глобальный: заискивание и перед любыми меньшинствами, и перед «народом» в убого-политкорректном понимании. Возможно, именно этот обрыв связей возвратит внимание к «деревенщикам», даже если их будут читать уже с каким-нибудь «Словарем деревенских терминов России». Интонация-то разговора остается единственно возможная.
В той великой плеяде: Абрамов, Распутин, Белов, Астафьев, Носов, Шукшин – есть и имя Владимира Крупина. Валентин Распутин говорил: «По работам Владимира Крупина когда-нибудь будут судить о температуре жизни в окаянную эпоху конца столетия. Его творческий опыт уникален. Он решительнее большинства из нас».
В дневниковых записях с названием «Родные половицы» он вспоминает старую лошадь Партизанку, мобилизованную, прошедшую всю Отечественную войну и демобилизованную и работавшую в родном колхозе.
Помню парадное издание, представлявшее лауреатов Патриаршей премии портретом лауреата, биографической справкой и фрагментом его текста. У Владимира Крупина тогда было издано немало книг под стать премии: о Святой земле, Святом Афоне… Но в то издание он включил рассказик... о кошке Муське. Хозяева решили продать дом, собираются, кошку на новое место не берут: куда, ей восемнадцать лет. Кошка чувствует это, ловит из последних сил мышей, помирает. Похоронили ее, завернув в старое хозяйкино платье. Перед самым отъездом хозяйка перебирает старые фотографии и на одном снимке видит себя – девочку, в том самом, новом тогда платье, а на коленях котенок Муська.
Рассказ вроде никак не соответствовал формату издания, текстам других лауреатов. Но ведь ткань платья (тогда их носили десятилетиями) – это ткань жизни, ткань памяти. Мы ведь и «жестокость крепостничества» постигали через судьбу собачонки Муму.
Владимир Николаевич и сегодня легок на подъем, щедр на беседы, безотказен на выступления на различных конференциях, круглых столах. Чем пользуется в числе многих и автор этих строк. Приглашая его в свой Российский Университет Транспорта (МИИТ), всегда держу один «козырь»: студентом МИИТа был Константин Нечаев, в будущем – глава издательского отдела Московской патриархии митрополит Питирим, кроме всего прочего, возродивший в 1997 году в своей альма-матер и, как оказалось, вообще в постперестроечной России практику студенческих стройотрядов. Владимир Крупин долгие годы был прихожанином храма в Брюсовом переулке, где служил владыка. Студенты, преподаватели слушают Владимира Крупина внимательно, нить, связывающая поколения, тянется дальше.
Мы все надеемся еще – многая лета!