Текст: Василий Авченко
Родители дали ему, по тогдашней моде, необычное имя – Сарио. Для своих он был Сарик. Илья Эренбург, по совету которого молодой поэт и стал при первых, ещё военных лет публикациях Семёном, так вспоминал знакомство с Гудзенко: «Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастёрке… Приготовился к очередному испытанию — кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах… Потом мне говорили: «Вы открыли поэта». Нет, в это утро Семён Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего двадцать лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно:
- Когда на смерть идут — поют,
- а перед этим можно плакать.
- Ведь самый страшный час в бою -
- час ожидания атаки…
За плечами у грустноглазого юноши к тому времени уже был нешуточный боевой опыт.
«Я был пехотой в поле чистом»
Киевлянин, приехавший учиться в Москву – в ИФЛИ, гуманитарий эпохи, не располагавшей к мягкотелости, Гудзенко был высок и крепок, прыгал с парашютом, бегал на лыжах. Имея отсрочку, на фронт пошёл добровольно. Попал в ОМСБОН – бригаду особого назначения НКВД. Сегодня мы сказали бы: в спецназ.
Батальон, в котором Гудзенко числился первым номером пулемётного расчёта (вторым номером был его однокурсник поэт Юрий Левитанский; «евангелием ифлийцев-бойцов», вспоминал Гудзенко, были проза Джека Лондона и стихи Николая Тихонова), разместили в пионерлагере под Москвой. В октябре 1941 года перевели в Москву. Друзья должны были в случае прорыва врага оборонять район Белорусского вокзала и Бутырского вала.
7 ноября на легендарном параде по Красной площади в составе сводного батальона ОМСБОНа маршировал и Гудзенко - правофланговый первой роты. А уже 15 ноября убыл на спецзадание, о содержании которого можно лишь догадываться по стихотворным строкам:
- По большакам до полночи шататься
- и немцам радостно дорогу уступать;
- прийти в деревню незаметно, в штатском,
- громить их штаб. И уходить опять…
Омсбоновцы ходили по вражеским тылам, минировали и взрывали мосты и дороги, работали автоматами, гранатами, ножами. Оттуда - знаменитые строки Гудзенко:
- …Бой был коротким. А потом
- Глушили водку ледяную
- И выковыривал ножом
- из-под ногтей я кровь чужую.
В январе 1942 года из 27 омсбоновцев, участвовавших в бою у деревни Хлуднево Калужской области, погибли 22 - товарищи Гудзенко. Сам он уцелел потому, что был оставлен командованием в соседней деревне Гульцово. Записал: «Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжёлому, вернее, трудному ремеслу – плакать».
Вскоре, в феврале, Гудзенко ранило осколком мины в живот. Записал для памяти: «Ходить не могу… Рана — аж видно нутро. Везут на санях… Доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах». Маме написал совсем иначе: ранен, мол, легко, по касательной, задеты только мягкие ткани… В госпитале встретил 20-летие.
Из-за ранения Гудзенко признали негодным к строевой службе и направили в бригадную газету военкором. На груди демобилизованного в 1945 году ефрейтора светились «Отечественная война», «Красная Звезда», медали за города Будапешт, Прагу, Вену и – редкая - «Партизану Отечественной войны» (память об ОМСБОНе).
- Я был пехотой в поле чистом,
- в грязи окопной и в огне.
- Я стал армейским журналистом
- в последний год на той войне.
- Но если снова воевать…
- Таков уже закон:
- пускай меня пошлют опять
- в стрелковый батальон.
- Быть под началом у старшин
- хотя бы треть пути,
- потом могу я с тех вершин
- в поэзию сойти.
«Мы не от старости умрём»
Гудзенко - один из самых известных фронтовых поэтов.
- …У каждого поэта есть провинция.
- Она ему ошибки и грехи,
- все мелкие обиды и провинности
- прощает за правдивые стихи.
- И у меня есть тоже неизменная,
- на карту не внесённая, одна,
- суровая моя и откровенная,
- далёкая провинция – Война…
Его знаменитое «Моё поколение» («Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…») даже Будулай пел в кино под гитару.
А вот военной прозы Гудзенко создать не успел, хотя думал об этом («Это должна быть весёлая, волевая энциклопедия нашего поколения»). Убеждён: вышло бы не слабее, чем у Виктора Некрасова, Константина Воробьёва, Юрия Бондарева… Сохранились армейские заметки Гудзенко (они вошли в сборник «Час ожидания атаки. Стихи. Письма. Дневники», выпущенный издательством ДЕКОМ в 2020 году) - откровенные, неприглаженные, изобилующие жуткими деталями.
Из декабрьских записей 1941 года: «Ворвались в деревню… Когда подползали – деревня кашляла. Гансам не по лёгким наши морозы. Простужаются, гады. Подпускают идущих по пояс в снегу на 50-60 м. Зажигают крайние дома. Видно как днём. И бьют из пулемётов, миномётов и автоматов». Ещё: «Ходили в разведку в Кишеевку… Шершунов великолепный парень. Тоже ифлиец, но без червоточинки богемы и интеллигенции». Ещё: «В снегу валяется ганс. Одеревенелый труп. Красивый горбоносый профиль – лицо мраморное, статуя. Сволочь, помер здесь, вдали от своей Германии». Ещё: «На дороге лежат два ещё тёплых белобрысых ганса. Рядом валяются перчатки на бинте. Боялся потерять. Аккуратная сволочь».
Тут же – рефлексии, размышления: «Мудрость приходит к человеку с плечами, натёртыми винтовочным ремнём, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом». Или: «Война – это пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека… Война – это КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями».
Гудзенко набрасывает замыслы: «Студент-литератор. Всю войну проучился. Когда прочитывал фронтовые очерки и рассказы, обычно восклицал: «Какой сюжетик!» А в рассказах и в снегах белорусских умирали его однолетки…» Вспоминает родной Киев: «Николаевский парк. Обломки зелёных скамеек. С Днепра тёплый весенний ветер. На фонарях перед исполкомом тела повешенных. Тишина. Город зелени, город весёлых, энергичных людей замер, притаился. Скоро, очень скоро он зашумит, как в марте Днепр. Мы вернёмся».
(Кстати, в «Балладе об отце и сыне» советский боец, освобождая Киев, узнаёт, что его отец ушёл с немцами; здесь Гудзенко выворачивает наизнанку гоголевский сюжет о Тарасе Бульбе и его сыне:
- – Что я скажу? Что отвечу бойцам?
- Как я позор этот смою?
- …И если сын повстречает отца,
- быть ему сиротою).
А вот – заметки уже из Венгрии начала 1945 года: «Солдаты, наши славяне, умываются одеколоном и поят коней пивом, потому что нет воды. Люди всего боятся — сидят в бункерах и с опаской ходят по улицам. Но это только вначале, а потом видят, что мы зря не стреляем, и начинают сновать и вынюхивать, где что можно унести. Квартиры грабят друг у друга. К нашим политотделам ходят с жалобами — изнасиловали. Вчера в одном артполку расстреляли хлопца, награждён. Его расстреляли перед строем "для поучения". Жаль, честно говоря. Война!» Ещё: «На улице трупы людей и коней… За 5 месяцев отвык от этого и возле первого убитого мадьяра останавливаюсь: руки в перчатках закинуты за голову, на носке дырочка, ещё идёт пар от пробитого черепа». Или: «Пленные – их тысячи. Они в домах. Их сортируют и допрашивают. Они почти все переоделись в штатское, и поэтому с ними неприятно говорить. – Мы не солдаты… А по выправке, по лицу, по рукам — солдаты». Тут же: «Немцы сдаются в плен и говорят, что они французы».
Батальные сцены постепенно исчезают: «Ностальгия. Привыкаешь ко всему… Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам… Раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или лёгкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленую комнату, пусть без всяких ванных комнат, но в Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по Родине» (вот и старший однокашник Гудзенко Павел Коган, погибший под Новороссийском в 1942-м, писал ещё до войны:
- Я б сдох как пёс от ностальгии
- В любом кокосовом раю…).
Вена: «Кто-то подходит. Меня называют «комиссар». Показывает документ – он когда-то сидел в гестапо. Боже мой, как это противно, как немцы предупредительны, как они лебезят».
Братислава: «Танкисты первые врываются в город. Они могут взять всё. Но танк идёт к цветочному магазину. Ребята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой».
Берлин: «Есть извещение, что умер Гитлер. Это никого не устраивает. Каждый хотел бы его повесить».
В те дни близка была победа – но и гибель тоже ходила рядом: «Война на нашем участке ещё настоящая. Всё повторяется. Недавно попал под сильную бомбёжку у переправы через Мораву… Лежал долго там и томительно. Умирать в 1945 году очень не хочется…» На ту же тему: «Когда мы узнали о конце войны, каждый больше всего боялся умереть. Жизнь после войны солдаты берегут ещё сильнее». Ещё: «Сейчас очень многие хотят демобилизоваться – находят какие-то старые болезни, ездят на рентген, стонут и кряхтят. А ещё две недели назад они были бодрыми и подтянутыми офицерами. Всё это не страшно. Пусть хитрят – они победили».
***
Умерев в феврале 1953 года 30-летним в Институте нейрохирургии имени Бурденко после операции (Эренбург писал: из-за последствий фронтовой контузии), Гудзенко оказался как бы между поэтами павшими - Кульчицким, Коганом, Майоровым, Вс. Багрицким - и выжившими: Левитанским, Слуцким, Орловым, Межировым, Старшиновым…
- Мы не от старости умрём –
- От старых ран умрём.
- Так разливай по кружкам ром,
- трофейный рыжий ром!
Похоронили Гудзенко на Ваганьковском. Там же позже лёг игравший его в спектакле «Павшие и живые» Высоцкий.
На вдове поэта Ларисе Жадовой женился Константин Симонов. Удочерённая им Екатерина Симонова-Гудзенко - выдающийся японовед, доктор исторических наук.
Владимир Высоцкий читает стихотворение Семена Гудзенко "Наш не нужно жалеть..."