Текст: Андрей Цунский
«Это не значило, что он приглашал на банкет друзей или проводил такой день весело и шумно, в свое удовольствие; нет, он углублялся в себя и услаждал свою душу в опочивальне, знакомой ему уже семьдесят пять лет. Еще и по сию пору, хотя он уже давно покоится на кладбище в холодной могиле».
Вильгельм Гауф. Фантасмагории в бременском винном погребке
«Путешествуя по Швабии и Шварцвальду, не заехать в Тюбинген совершенно невозможно. Сколько здесь веселья, радости, молодости – ведь здесь с 1477 года стоит один из прекраснейших в мире университетов! А глубокой осенью – да почти что уже и зимой, 29 ноября 1877 года и город, и Университет пребывали в особом и радостном волнении.
Одному из величайших профессоров Университета, классику немецкой литературы, основоположнику жанра исторического романа в немецкой литературе, великому фольклористу и знатоку местных легенд, сказок, обычаев и песен, автору множества романов, едких сатир – но главное – пятидесяти трех сборников любимейших сказок детей и взрослых всего мира – исполнялось семьдесят пять лет. А кто не слыхал о его удивительных исследованиях в странах Востока, в Египте и в государствах Магриба? Кто не знает, что именно он отыскал в Персии даже пещеру Али-Бабы? Ну и это не говоря уже о написанных им для развлечения и в помощь хозяйкам и добрым хозяевам книгах о рейнских винах и наливках, книге рецептов домашних водок и кюммелей, о правильном хранении и применении восточных и традиционных немецких приправ?
Местный торговец из лавки колониальных товаров наставляет заезжего покупателя:
- Сегодня мы продаем только самое лучшее! Ох, знает толк профессор и в восточной, и в немецкой кухне! Знаете, как он пишет? Что? Вы не читали? Жаль мне вас, просто жаль, и сказать мне вам больше нечего. Послушайте только:
«Какие слова найти, чтобы определить упоительный букет, который исходит от бокала? Соберите цвет всевозможных деревьев, сорвите все полевые цветы, прибавьте индийские пряности, опрыскайте амброй, окурите пахучей янтарной смолой эти прохладные подвалы, смешайте все эти тончайшие ароматы, подобно тому как пчела собирает воедино мед из всевозможных цветов, какой же это слабый, какой обычный запах, недостойный нежного благоухания вашего кубка…»
Вот то-то! Попробуйте-ка так же изложить суть в нескольких словах!
И посрамленный чужак уходит, задумавшись, впрочем, что неплохо бы раздобыть книжицу этого профессора, и идет по улочкам альт-штадта (высокого города, или старинного центра) к реке Неккар.
И видит, что мост через Неккар, или Nekkarbrücke, несмотря на легкий морозец, украсили живыми цветами. А жители города оделись в традиционную для Швабии и Шварцвальда одежду – черные камзолы, широкие, в мелкую складку шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими полями. И надо признаться, что наряд этот придал им весьма внушительный и почтенный вид. А женщины надели белые блузки с пышными рукавами, корсажи, юбки и передники, накинув сверху шубки – все же не лето. Но головы их украшали Bollenhut «болленхут» – соломенные шляпы с шерстяными помпонами. На шляпах девушек помпоны были красными, дамы замужние украсились помпонами черными, и даже старушки надели болленхуты вместо повседневных чепцов. Им тяжело держать на седых головах по четырнадцать тяжелых черных помпонов, вес которых достигал пяти фунтов! Но сегодня такой день, что каждой хочется выглядеть нарядно и празднично. Девушки побогаче и вовсе нарядились сегодня в шляпы-шеппели с украшениями из цветных стеклянных или хрустальных бусин, а то и из редких камней, и даже с позолотой. Такие «шляпки» весили аж до десяти фунтов, и чтобы изобразить эти прекрасные костюмы и сцены гуляний, сюда, в Тюбинген, приехали Вильгельм Хассеман, Курт Ляйбих и почтенный Фриц Рисс – знаменитые художники, которые просто не могли пропустить такое событие.
К празднеству готовился ректор, который настоял, чтобы от лица Академии профессору вручили специально отлитую золотую медаль. Мастера изготовили особые фигурки сказочных персонажей – резчики создали из кости замерзшего в России древнего, покрытого шерстью слона-мамонта статуэтки Маленького Мука, Карлика-Носа, Беляночки, Розочки, Альмансора, Саида и Фатимы. А почтенная гильдия стеклодувов уже приготовила в дар профессору воистину несравнимую по филигранности работы фигурку Стеклянного Человечка, держащего в руках свиток со стихотворением:
- Schatzhauser im grünen Tannenwald,
- bist schon viel hundert Jahre alt,
- dein ist all Land wo Tannen stehen,
- lässt dich nur Sonntagskindern sehn
Не узнаете? Ах, да, простите, вы конечно узнаете эти строки в лучшем из лучших переводов – Тамары Григорьевны Гаубе и Александры Иосифовны Любарской:
- — Под косматой елью,
- В темном подземелье,
- Где рождается родник, —
- Меж корней живет старик.
- Он неслыханно богат,
- Он хранит заветный клад.
- Кто родился в день воскресный,
- Получает клад чудесный!
А в городе уже появились сплавщики – на них были куртки из темного холста и черные кожаные штаны на зеленых, шириною в ладонь, помочах. Из глубоких карманов их штанов торчали медные линейки с дюймовыми делениями – Zollstaben, или цолльштабы, символы их ремесла. А сапоги! В таких Flözer – плотовщик мог ходить «in drei Schuh tiefem Wasser umherwandeln», то есть по воде глубиной в три башмака!
Расстарались городские угольщики, они уже привезли к фахверку (вы их знаете, это такие немецкие каркасные дома, словно расчерченные на клеточки), где живет профессор, большой любитель немецкой простоты и старины, – большую телегу с углем, оглобли которой перевязаны красивыми ленточками с запиской – Unser ehrenamtlicher Professor von allen Peter Munch im Schwarzwald («Нашему достопочтенному профессору от всех Петеров Мунков Шварцвальда»).
Schwarzwälder sind ein gutmütiges Völklein. Это значит «шварцвальдцы – добродушный народ».
А уж как волновался владелец кабачка Neckarmuller – «Мельницы на Некаре»! Он знал, что после собрания в самой большой аудитории Университета, куда приедут еще и представители из других университетов Германии и всего мира, после народного праздника на улице, после состязания кондитеров и вручения подарков и праздничных адресов, торжественных речей и славословий, профессор ужасно заскучает, а потому, несмотря на усталость, сбежит сюда с двумя дюжинами самых близких друзей. И потому здесь уже были готовы и тяжелые массы с упором для локтя, иначе такую кружку просто не поднять, и кружки поменьше, и кружечки для грога, и бокалы для рейнских вин, и рюмки, и лафитники, и рюмочки для десятков ликеров и наливок на любой вкус, а что говорить о жареных молочных поросятах, сосисках с капустой или с домашней лапшой, колбасках из телятины с кренделями, о Maultaschen – швабском блюде, напоминающем пельмени, изготовленные из белого хлеба с колбасным фаршем, в которые не пожалели и душистых трав, и подавать готовились как с бульоном, так и жаренными в сливочном масле с картофельным салатом?! А пироги? Профессор с молодых лет любил и поесть, и выпить – причем ценил не только сытость и опьянение, он знает толк в каждом оттенке вкуса и аромата! Фрау Луиза посидит немного с гостями и поедет домой, она очень умна и не станет докучать мужу в такой день, хотя будет волноваться за его здоровье, и потому накажет кому-то из молодых родственников присматривать за ним – но позволит старику сегодня слегка пошалить.
А во время пирушки друзья будут вспоминать его молодость и его детство.
Кто-то скажет велеречивый тост, как с детства профессор обожал литературу и трепетно относился к каждой книге, но виновник торжества перебьет его и, прожевав (или выпив), весело крикнет:
- Да брось ты глупости говорить, дружище! Тут же все свои! Я не знал, что дедушкины фолианты переплетены в кожу не только для того, чтобы было удобно строить из них дома и сараи для меня и моего стада! Вспоминается ли мне ещё, как я расправился с немецкой литературой меньшего формата? Ведь я запустил в голову моему брату Лессинга, правда, в ответ он пребольно отлупил меня «Путешествием Софии из Мемеля в Саксонию». В ту пору я, конечно, не думал, что впоследствии сам буду сочинять книги!»
И все расхохочутся. Но кто-то вдруг загрустит и вспомнит, как рано ушли из жизни дедушка и отец профессора:
- Вспоминаешь ли ты, как покойный отец качал тебя на ноге, а дедушка всегда позволял покататься верхом на его трости с золотым набалдашником?
И профессор чуть ли не всплакнет (ах, как бывают сентиментальны порой старики!).
- А теперь, со следующим бокалом, шагнем, душа, на несколько лет вперед. Вспомним то утро, когда меня привели в спальню к хорошо нам знакомому человеку, лицо которого стало таким бледным, и я, сам не понимая почему, поцеловал его руку. Ведь не мог же я подумать, что злые люди, которые положили его в шкаф и накрыли черными покрывалами, не мог же я подумать, что они не принесут его обратно?
Но бокал окажет благотворное свое воздействие, и снова зазвучат шутки. И кто-то вспомнит, как двадцати четырех лет от роду поднял профессор на смех чиновника Карла Хойна, который под именем Генрих Клаурен писал весьма популярные – но весьма незатейливые и не лучшего вкуса книжонки. Тогда еще не профессор, а весьма язвительный на бумаге молодой человек опубликовал роман «Лунный человек, или Сердечные порывы есть глас судьбы», по сути – злую и насмешливую пародию, поставив на обложке имя Клаурена. Роман был написан вопиюще дурацкий, но был немедленно раскуплен, и бюргеры с удовольствием серьезно поглощали его, в то время как умные читатели катались со смеху. Да, за эту проделку будущему профессору, а тогда просто юному Вилли влепили по суду штраф в пятьдесят талеров. Хотя реклама, заметит гость, вспомнивший эту историю, с блеском окупилась!
Тут же кто-то заметит, что фрау Луиза уехала домой – со свойственной ей деликатностью, и позволит себе сказать, что, по его мнению, профессор был влюблен в будущую свою супругу с самого детства. А тот даже не станет возражать:
"Мне хотелось быть генералом только ради того, чтобы она с замиранием сердца прочитала в газете мою фамилию: «Генерал Гауф отличился в последнем бою, в сердце ему попало восемь пуль – но он остался жив». Мне хотелось быть барабанщиком только ради того, чтобы у дверей ее дома дать волю своему горю в оглушительной барабанной дроби, а если она в испуге выглянула бы из окна, я поступил бы как раз обратно тем русским барабанным удальцам, которые так наяривают, что ушам больно, я бы, наоборот, от фортиссимо перешел в пиано и в тихом адажио барабанной дроби нашептывал ей: «Я люблю тебя!» Мне хотелось бы стать знаменитым только ради того, чтобы слух обо мне дошел до нее и она с гордостью подумала: «Когда-то он был влюблен в меня». Но, увы! Люди не говорят обо мне, самое большее ей завтра скажут: «Вчера он опять до полуночи валялся в винном погребе!»" – и добавит:
- И так всю жизнь, включая и завтрашний день. Непременно найдется какая-нибудь такая свинья! А сами эти сплетники нагружаются дома пивом под сосиски с капустой каждый день, и только портят там воздух, уж как есть, так и есть, друзья мои, и никто не выпьет нескольких кварт рейнского, разве какой-нибудь заезжий доктор или досужий магистр, гуляющий в каникулярное время!
Но тут кто-то важный предложит тост за человека, благодаря роману которого «Лихтенштейн» герцог Вюртембергский отстроил заново эту жемчужину немецкой архитектуры, чем прославил и свое имя, и имя почтенного профессора.
Затем начнется обсуждение стоимости и цены в книжных лавках нового сборника сказок, который профессор только что отдал в печать. Но как я ни старался, почему-то ни слова не мог разобрать. Затем вдруг за столом появилась весьма красивая молодая дама, которая назвалась Розой, и на вопрос одного из гостей, кто ее муж, сверкнув глазами, ответила, что она женщина свободная и потому может себе позволить принимать ухаживания со стороны собравшихся без стеснения, но все же попросила бы почтенных господ помнить о приличиях и о том, что разговоры о бумаге, типографских расходах, стоимости иллюстраций и тому подобному нагоняют на нее тоску. Вдруг, посмотрев прямо мне в глаза…
– Андрей, любезный братец, – воскликнула девица Роза, – у тебя такой сладостный, такой нежный голос, не споешь ли ты песню во славу рейнской земли и ее вин?
– Я спою, ежели это послужит вам на радость, благородная дева, и не будет в тягость вам, благородный Бахус, и для вас, государь мой, рыцарь Роланд, также будет иметь свою приятность.
И потом я… пропел очаровательную песню, мелодичную и чувствительную, гармонично и изящно сложенную, что явно указывало на старого мастера 1400–1500-х годов.
Слова вылетели у меня из головы, но мелодию, простую и прелестную, мне все же хотелось бы вспомнить. Но не тут-то было. И вдруг я понял, что ничего не понимаю, и даже сообразил, почему: все гости говорили на немецком языке, да еще и изрядно разбавленном швабским диалектом. Одно дело книги, когда тебе в помощь словарь и возможности интернета, а во так вот, за столом в кабачке… Роза, растолстевшая и ставшая похожей на бочку, танцевала с одним из гостей. Управитель погреба по имени Валтасар Бездоннер достал кларнет, а профессор с медицинского факультета взял в руки бочарные молотки и аккомпанировал мне барабанной дробью по огромной винной бочке, а потом…
…потом я проснулся дома за письменным (именно письменным, нечего тут додумывать лишнего) столом, рядом спал, свернувшись зимней шапкой, мой кот Триша. Глядя на него, я вдруг то ли вспомнил, то ли почувствовал, что после юбилейных торжеств профессор оставит хлопотную кафедру, лишь раз в неделю приезжая в Университет читать одну-две лекции, и в старинное здание возле коллегиальной церкви – за жалованьем.
А дома он будет сидеть в глубоком кресле, в кабинете с двустворчатой дверью в уютную библиотеку, которую начал собирать еще его прадед, курить длинную швабскую трубку и готовить очередной сборник сказок, которые он вот уже больше полувека непременно выпускает раз в год. А вечером к нему потихоньку прибегут внуки. Сначала они будут строить домики из старинных фолиантов – как некогда и сам профессор, а потом рассказывать сказки – и чем будет сказка страшнее, тем больше дети будут довольны, а если кто самый маленький испугается, то ему дедушка перед сном расскажет веселую сказку, или приделает к страшной добрый и веселый конец. И так проболтать они могли бы хоть до рассвета, но фрау Луиза на третий раз все же заставит и маленьких, и старенького лечь в кровати! И когда профессор перед сном нечаянно скрипнет резной дверцей старинного буфета и звякнет рюмочкой, она только вздохнет, но ругаться все же не станет – если она не смогла переделать его за полвека – теперь-то какой смысл…»
Нет, дорогие мои. Не было этого. Не было почтенного профессора. Не было этого праздника. Не вышли пятьдесят три сборника сказок, не ездил профессор по странам Востока, не бывал ни в Египте, ни в государствах Магриба. Не были им написаны книги о рейнских винах и наливках, остались незаписанными рецепты домашних водок и кюммелей, и о правильном хранении и применении восточных приправ писали совсем другие люди. И фахверка с остроконечной крышей, и библиотеки с камином, и глубокого кресла, и счастливой фрау Луизы – ничего этого не было. Когда оставалось молодому человеку всего-то неделя с хвостиком до двадцати пяти лет – сходил он на похороны друга, простудился – и заболел, а ослабленный организм не смог противостоять весьма распространенному тогда брюшному тифу, и он умер 18 ноября 1827 года, оставив безутешную молодую вдову и дочку, в честь него названную Вильгельминою, пробыв отцом ее всего-то восемь дней. В три дня разрушились все мечты.
Швабия, Тюбинген, Университет, Неккар, болленхуты и шеппели – все это тоже есть. И есть могила великого сказочника Вильгельма Гауфа. Он мог стать одним из величайших писателей Германии, сатириком, ученым, фольклористом, путешественником, этнографом. Отцом семейства и дедом прекрасных внуков. Но не стал.
Он оставил нам только два романа, три сатиры, двенадцать рассказов и три сборника сказок. Это очень много.
Сколько же прекрасных и разных книг еще могло быть!