Текст: Андрей Цунский
Непристойное сравнение
Вы можете поверить, что с ним сравнивали Николая Васильевича Гоголя? «Судя по роду его таланта, это малороссийский Поль де Кок. Не должно думать, чтобы в этом сравнении заключалась малейшая укоризна: искренняя и заслуженная похвала». Сравнение это… тут надо подобрать глагол, напрашивается истерический крик дирижера из анекдота «Кто это сделал?!» …в общем, это написал Барон Брамбеус – Осип (Юзеф-Юлиан) Сенковский, стало быть. Это был совсем неглупый человек, но его острословие сыграло с ним злую шутку. Он пошутил:
«Главный недостаток творений Поль де Кока - это выбор предметов повести, которые всегда почти у него грязны и взяты из дурного общества. Этот недостаток г. Панько-Рудый разделяет с ним в полной мере. Вы видите, что мы тоже умеем бросать высшие взгляды на людей и вещи: прочитайте его новое сочинение в «Новоселье», и сами признаете, что я справедливо сравниваю его с Поль де Коком. … у него вкус несколько образованнее и такт более парижский, он, может быть, не употребил бы иронии г. Панько-Рудого или употребил бы иронию удачнее и точнее, - и хорошо бы сделал! Между тем у нас есть почин своего Поль де Кока. Это, однако же, не простирается на будущие его творения, в которых может он явиться совершенно в другом виде: я говорю только о том, что до сих пор мы от него имеем».
А шутить с русскими писателями, а особенно с критиками – ох, не стоит. Особенно с Виссарионом Григорьевичем Белинским.
«Гоголь и Поль де Кок - это имена, между которыми столько же общего, как между именами Вольтера и какого-нибудь Барона Брамбеуса. Кстати: я знаю одного писателя, хоть и плохо по-русски пишущего, но во многом походящего на Поль де Кока, по крайней мере со стороны цинизма, если не со стороны знания языка, таланта, сердечной теплоты. Это - Барон Брамбеус». Получил, барон? Не трожь Николая Васильевича! Не, маловато будет, лови еще:
«А его чистоплотные рассказы о "тихом, роскошном, пуховом тельце девушек, в коротеньких розовых юбочках", о "светлой похотливой коже преданных на жертву жадным взорам пухленьких грудей и плеч"; о "постели двух юных любовников, только что оставленной ими поутру в живописном беспорядке, еще дышащей вулканическою теплотою их сердец, среди холодных уже следов первого взрыва их любви"; о душе пустынника, "забирающейся за пестрые прозрачные платочки его слушательниц, чтоб играть с их беленькою грудью и щекотать их под сердцем"; о "белой жирной ножке мандаринши", на которой "влюбленные насекомые (то есть блохи) утопают в небесном блаженстве" и которых мандаринша должна была "всякий вечер ловить у себя под рубашкою". Как вы думаете: ведь, право, недурно?.. Да то ли еще есть у "почтеннейшего" барона!»
Отхватил? А вот не сравнивай Гоголя с Кем Попалом… Кок Пополем… тьфу! С Полем де Коком!
Да кто вообще такой этот Поль де Кок? Откуда я его знаю?
Читают все!
«Я уже всё понимаю, все слова, что я уже не маленькая, что я ещё два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала».
Узнали? это Федор Михайлович Достоевский иронизирует, вложив фразу эту в уста Аглаи в диалоге с князем Мышкиным. Или вот еще, уже в «Бесах», дает он Степану Трофимовичу Верховенскому уничижительную и злую характеристику: «Бывало и то: возьмёт с собою в сад Токевиля, а в кармашке несёт спрятанного Поль де Кока».
А тут и «Братья Карамазовы» подоспели, «Исповедь горячего сердца. В анекдотах», Митенька с Алешей откровенничает:
«Раз пикник всем городом был, поехали на семи тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную. Позволила, многое позволила в темноте. Думала, бедняжка, что я завтра за ней приеду и предложение сделаю (меня ведь, главное, за жениха ценили); а я с ней после того ни слова, пять месяцев ни полслова. Видел, как следили за мной из угла залы, когда, бывало, танцуют (а у нас то и дело что танцуют), ее глазки, видел, как горели огоньком — огоньком кроткого негодования. Забавляла эта игра только мое сладострастие насекомого, которое я в себе кормил. Чрез пять месяцев она за чиновника вышла и уехала... сердясь и всё еще любя, может быть. Теперь они счастливо живут. Заметь, что я никому не сказал, не ославил; я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я не бесчестен. Ты краснеешь, у тебя глаза сверкнули. Довольно с тебя этой грязи. И всё это еще только так, цветочки польдекоковские, хотя жестокое насекомое уже росло, уже разрасталось в душе. Тут, брат, целый альбом воспоминаний». Цитата длинная, но позволяет понять отношение Достоевского к этому самому де Коку. И поминает его Федор Михайлович чуть ли не в каждой книге.
А вот Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. «Прочтите это письмо Вы – наверное, улыбнетесь. Там же два письма из Поль де-Коковой переписки. Думаю, что Ераков тоже будет смеяться». Великий сатирик вел шуточную «переписку с Полем де Коком» в письмах с друзьями, рассчитывая на то, что она станет известна не только им. Но в письма переписка была упрятана потому, что со «статским советником Поль де Коком» переписывался некий «Статуй» – то есть… Николай I.
«Господин Статский Советник Поль де-Кок.
Мысли Ваши насчет взятия Константинополя и отобрания известных Вам ключей вполне одобряю и усердие Ваше к престолу нахожу похвальным. Но теперь я имею другое занятие: учу войска ходить по морю, яко по суху, в чем мне верный пособник генерал Витовтов. Когда они сего достигнут, то без труда до Константинополя добегут и оный возьмут. А впрочем, пребываю вам доброжелательный
Статуй».
А вот и еще один классик:
«На другой день я, грешный человек, поехал-таки в Сокольники и действительно увидал палатку с вымпелом и надписью. Полы палатки были приподняты: шум, треск, визг неслись оттуда. Народ толпился кругом. На земле на разостланном ковре сидели цыгане, цыганки, пели, били в бубны, а посреди их, с гитарой в руках, в шёлковой красной рубахе и бархатных шароварах, юлою вертелся Миша. «Господа! почтенные! милости просим! сейчас представление начнётся! Даровое! — кричал он надтреснутым голосом. — Эй! шампанского! хлоп! в лоб! в потолок! Ах ты, шельма, Поль де Кок!» — К счастью, он не увидал меня, и я поспешил удалиться». – И это уже Тургенев, Иван Сергеевич.
Делаем вывод: читали его все!
Например, такой недоброжелательный по отношению к российской реальности того времени маркиз де Кюстин писал: «В России дозволены лишь те развлечения, что начисто лишены смысла» – имея в виду, что все тут читают Поля де Кока. И вдруг…
«Нет, не говорите мне ничего о той бессмыслице, что Поль де Кок безнравственен. Он, по английским понятиям, несколько неприличен. Он более или менее то, что французы называют best и gaulois, но никогда не безнравственность. Что бы он ни говорил в своих сочинениях и вопреки его маленьким вольным шуткам, направление его совершенно нравственное. Он французский Диккенс. Характеры его все заимствованы из жизни и также совершенны. Во французской литературе я высоко ценю романы Александра Дюма и Поль де Кока».
Ну и угадайте-ка, вот это кто написал? Есть идеи?
Толстой. Лев Николаевич.
Вот оно как. Ну и то верно, и Диккенсу шпильку вставил, и от серьезных французских конкурентов отбился. На то он и Лев, Толстой.
Поль де Кок, сирота революции
В 1793 году в семье банкира Жанра Конрада де Кока, родился сын Шарль Поль. Однако насладиться отцовством банкиру не пришлось. 24 марта 1794 года несчастный Жан Конрад оказался на площади Революции. Да нет, не у Большого театра, а в Париже, и тогда она уже не была Пляс де Луи Кянз (площадь Людовика XV), но не еще стала Пляс Конкорд – какое уж там Согласие… На площади отец будущего писателя свел последнее в жизни знакомство – с Шарлем Анри Сансоном, палачом, и с его орудием – «свистящей Антуанеттой».
Тем не менее, какое-то время Шарль Поль де Кок шел по стопам отца, и служил в банке, и жил на бульваре Сен-Мартен, в третьем арондисмане. Здесь он родился, здесь учился в доме матери, Анны-Мари Перре. Здесь он проживет… всю жизнь. Да и просто выезжать куда-то будет нечасто. Поступив приказчиком в банкирский дом Шерера и Фингерлина, он пытался вести счета и подсчитывать сложный процент до девятнадцати лет. Но уже в семнадцать его куда больше интересовали похождения городских шалопаев, не то чтобы он пускался сам во всякие приключения, но вот писать о них…
Роман «Сын моей жены» он писал после работы, причем старался выполнять ее прилежно, поскольку издать свое детище мог только за собственный счет – всерьез его как писателя никто не принимал. Затраты на издание так и не окупились, но упорства ему было не занимать. Он сочинил еще один роман – «Жоржетту» – уже уволившись с банковской службы, твердо решив перенести типографские затраты на плечи издателей и книготорговцев. Он закончил рукопись и носил ее по разным издательским домам… пять лет. А кормился тем, что писал мелодрамы и переписывал чужие пьесы для театров и театриков почти что за медные деньги.
Отдав «Жоржетту» некоему издателю Барбе, чья контора находилась на Пале-Рояль, напротив Лувра, с северной стороны.
Я слышу, как кто-то из вас произнес «Барбе?!» с интонацией неуверенного узнавания? Кто это? Вы? Будь на мне шляпа – снял бы! Мужчине пожал бы руку, девушку – расцеловал бы! Ну конечно, вы его знаете, этого Барбе! Забыли откуда? Ничего, напомню, не жалко!
«На Барбе был надет потертый сюртук с засаленным воротником, застегнутый на одну пуговицу, шляпы он не снял; обут он был в башмаки; небрежно застегнутый жилет обнаруживал рубашку из добротного холста. Круглое лицо с пронзительными жадными глазами было не лишено добродушия; но в его взгляде чувствовалось смутное беспокойство состоятельного человека, привыкшего слышать вечные просьбы о деньгах. Он казался покладистым и обходительным, настолько его хитрость была залита жирком. Довольно долго он служил приказчиком, но уже два года как сам обзавелся убогой лавчонкой на набережной, откуда делал вылазки, скупая за бесценок у журналистов, авторов, типографов книги, полученные ими даром, и зарабатывал таким путем франков десять — двадцать в день. У него были сбережения, он чуял любую нужду, он подстерегал любое выгодное дело, учитывал нуждающимся авторам из пятнадцати или двадцати процентов векселя книгопродавцев и на следующий же день шел в лавки покупать якобы за наличный расчет какие-нибудь ходкие книги; затем вместо денег предъявлял книгопродавцам их же собственные векселя. Он кое-чему обучался, но преподанные уроки только научили его усердно избегать поэзии и новейших романов. … Он уже упустил две или три хорошие книги, заставив авторов раз двадцать ходить к нему и все же не решившись купить у них рукописи. Когда же его упрекали в трусости, он ссылался на отчет об одном громком процессе, перепечатанный им из газет, доставшийся ему даром, но принесший две или три тысячи прибыли. Барбе принадлежал к числу робких издателей, которые кое-как перебиваются, боятся выдавать векселя, любят поживиться на счетах, выторговать скидку; он сам размещал свои книги, неизвестно где и как, но всегда ловко и выгодно. Он наводил ужас на типографов, не знавших, как его укротить; он платил им в рассрочку и в трудную для них минуту урезывал их счета; затем, боясь западни, он уже не пользовался услугами тех, кого обобрал».
Ну конечно, Бальзак! «Утраченные иллюзии»!
И с Полем де Коком Барбе поступил в полном соответствии с характером, который столь точно схватил и описал великий Бальзак. Он что-то почуял. Нет, не величие (его там и правда не было, да и плевать ему было на величие), а легкий, робкий пока запашок читательских денег. Рискнуть? Ну нет, это не про Барбе. Нашел дурака! (Хотя скоро окажется, что дурака как раз нашел.)
Он отдает рукопись другому издателю, более рисковому. Через несколько недель он будет кусать локти и проклинать свою осторожность.
Тиражи Бальзака едва переваливают за тысячу экземпляров. Не больше продает Жорж Санд. Эжен Сю со своими парижскими тайнами – очень ходовой товар! – ну, полторы… Поль де Кок начинает с трех тысяч.
КАК?!
А вот так.
«Говорить о своих любовных успехах, господа, значит говорить о женщинах; для меня это значит говорить о филетках, гризетках или лоретках. …
«Филетки Парижа — это дочери честных буржуа или ремесленников, чьи родители, слишком поглощенные работой или заботами о своем промысле, отдают их в ремесло мастерицами, или продавщицами в магазин, или, как это бывает в большинстве случаев, оставляют их дома присматривать за домашними делами и вести хозяйство».
«Лоретки обитают обычно на Шоссе д’Антен, в Новых Афинах, на Елисейских полях … Они снимают изящные апартаменты, только что отделанные; все знают, что они не будут платить за аренду, но комнаты им сдаются, потому что они привлекают в дом людей, они привлекают других жильцов, не честных буржуа — нет, нет! – но всяких обеспеченных молодых людей, богатых старых холостяков, а иногда и мужчин с модными каретами».
«Что касается гризеток, то это совсем другая история. Гризетке нравятся наслаждения, ее страстно влечет к ним, она должна получить их немедленно. У нее имеется по крайней мере один любовник, и если ТОЛЬКО один, то это самая что ни на есть образцовая гризетка. Однако гризетки не претендуют на то, чтобы быть лучше, чем они есть; они не выставляют напоказ ложную добродетель; они никогда не чопорны и не застенчивы; они обожают студентов, актеров, художников, театр, балы — на открытом воздухе или в помещении, — променады, танцевальные залы, рестораны, и не отшатываются, когда им предложишь закусить в простой забегаловке». (Переводчик Юрий Ржепишевский).
В каждом «разделе» – прекрасная «инструкция» для молодых... мм… соискателей.
Меня не то удивляет, что этой литературы стеснялись и не признавались в том, что ее читают, малознакомым людям. Мне совершенно непонятно, почему до сих пор никто не написал подобной книги, скажем, о московских «искательницах приключений». Некому, что ли? Или быстрые деньги и пусть короткая, но все ж слава уже никому не нужны?
«Журналы наши прокричали Поль де Кока безнравственным, тривиальным, грязным; они иногда отказывались говорить об его произведениях, опасаясь обвинения в дурном тоне. И вот мы начали припрятывать романы Поль де Кока с своих кабинетных столов или закладывать их под спуд, под романы Дюма, Сю Сулье, Жорж Занд и тому подобных господ и госпож. … Но правду утаить трудно: романы Поль де Кока в подлиннике и в переводе расходились у нас очень исправно, и это обличало добрых людей, которые стыдились признаться в своей слабости. Но что ж тут худого? … Но покажите нам хоть один роман Поль де Кока, в основании которого лежала бы мысль безнравственная? Вы не найдете такого; все они поучительны именно потому, что автор их смеется над людскими пороками, слабостями и странностями, выставляя их в яркой противоположности с добром, благородством, великодушием, – смеется оригинально, колко, бесчеловечно, резко, а насмешка – такое орудие, против которого устоять трудно».
Это написал Николай… Алексеевич… – барабанная дробь! – Некрасов!
Что я могу к этому добавить? Только то, что писателя, который так прочно вшит в русский литературный код XIX столетия, во всяком случае стоит знать.