Текст: Яков Миркин (доктор экономических наук)/РГ
К историческим лицам - кажется, не подступиться. Они давно окаменели. Вместо жизни - версия, веки - полуприкрыты, тексты отливают бронзой, человек готовится к вечности. Не люди - а камни, постаменты, схемы. Разбить бы их! Увидеть бы живых людей! Пусть они заговорят и будут чувствовать, как мы!
Тогда нужно идти к ним, когда они - детеныши. Когда беспомощны, открыты, боятся, вдруг их унизят, болтают день и ночь и страшно неумелы. Они - живые, смешные, как все мы, ибо детство и ранняя юность - это узаконенное сумасшествие.
Александр Герцен: "Она мне писала стихи..."
Вот мы в первый раз подходим к женщине, как к инопланетному существу, и, сложно и непонятно изъясняясь, пытаемся изложить ей свои взгляды на устройство мира, а точнее, выразить свой щенячий восторг тем, как она устроена. Или даже войти с ней в "вечную дружбу", что, само собой, будет означать ее отказ.
А кто это - мы? Ну, скажем, Александр Герцен - царь бунтовщиков, человек - ключ к будущим переворотам в России. "Долой дикую цензуру и дикое помещичье право! Долой барщину и оброк! Дворовых на волю!" - так он гремел десятилетиями1.
Пока же ему чуть меньше, чуть больше двадцати. Истории, одна за другой, и всё - интеллигентская любовь. То есть возвышенная, с крыльями и - по чуть-чуть, так, чтобы, не дай Бог, не потеряться в мнении о себе. "Она была помолвлена, вдруг вышла какая-то ссора, жених оставил ее... Я старался рассеять ее, утешить, носил романы, сам их читал вслух, рассказывал целые повести... Мало-помалу слезы ее становились реже, улыбка светилась по временам из-за них; отчаянье ее превращалось в томную грусть... Я видел эти последние облака... и, сам увлеченный и с бьющимся сердцем, тихо-тихо вынимал из ее рук знамя, а когда она перестала его удерживать, - я был влюблен.
Мы верили в нашу любовь. Она мне писала стихи, я писал ей в прозе целые диссертации, а потом мы вместе мечтали о будущем, о ссылке, о казематах, она была на все готова... Я... воображал, как она проводит меня в сибирские рудники... Образ несчастного страдальца... не мог не нравиться нам тогда"2.
И что? Своды сомкнулись? Нет, "первый опыт любви прошел скоро... Может... эта любовь должна была пройти, иначе она лишилась бы своего лучшего, самого благоуханного достоинства, своего девятнадцатилетнего возраста, своей непорочной свежести. Когда же ландыши зимуют?"
Ландыши точно не зимуют. "Последнее пламя потухавшей любви осветило на минуту тюремный свод, согрело грудь прежними мечтами, и каждый пошел своим путем.
Она уехала в Украину, я собирался в ссылку. С тех пор не было вести об ней".
Василий Ключевский: "Вы улетели, мой тихий гений"
"Где ты? - как-то воскликнул он. - И как прожила жизнь?" А потом добавил: "А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями; останься такою".
Вот так! Не хотел бы встретить тебя! Останься где-то там!
Что ж, портреты, вытянутые лица, изваяния. Громкие имена, ни щелочки! А за их гранитными плечами - детские романы! Щенячьи, пленительные, первые. Вот что их отличает:
а) вереницы писем - длинных, бесконечных (скука смертная, по правде говоря),
б) духа - выше крыши (высокие отношения),
в) души - должны соприкасаться (на первых порах - хорошо, потом - не очень),
г) страх ("я не нравлюсь"),
д) долго, нудно и противно доложить другой стороне все подробности своей проклятой одинокой жизни без нее (или него).
И главное - ничем они не заканчиваются, эти романы! Никакой вечной дружбы! Лица медленно отступают в темноту. А что остается? Письма, скрытые, хранимые всю жизнь, случайно обнаруженные, а потом - без всякой дрожи - родственниками выставленные напоказ для всех. Ну, может быть, еще записки, мемуары, в которых всегда есть легкая насмешка над самим собой.
Гениальный Ключевский, ему 23 года, премьер-историк, в письмах женщине, на которой никогда не женится (думают - отказ), а женится на ее старшей сестре (думают - со зла), сообщает следующее: "Вы улетели, мой тихий гений, и стало нам пусто и скучно... Пошел в Сокольники, и там вместо одного блага - жара - попал разом на три - жар, пыль и людей. Боже, сколько людей! И все повелительницы! В каждой аллее, куда ни загляни, все сидят они одни или с рыцарями. Богородица! Унеси из этого рыцарского, пыльного приюта - и я, одинокий, странствующий рыцарь чумазого пера, побрел к вечеру обратно... Вот и вся моя внешняя история за прошлую неделю. Во внутреннем же мире души моей нет... ничего, кроме скорби и тоски" (23 июня 1864 г.)3. Или: "Мой внутренний мир представляет собою обширное серое поле, на котором ничего нет и на которое и смотреть не хочется" (13 июля 1864 г.)4.
Короче говоря, без Вас - никак, мир - скука, пыль и прах, а Вы - возвышенность! "А Вы-то, Вы-то что ж, мой "благодатный гений" (слова Гете)? Какие думы теснятся в Вашей голове? Ходите ли Вы в полуденный жар блуждать между деревьев, и, отмахиваясь от комаров, сидите ли под вечер на мосту, следя задумчивыми глазами за медленным движением последних теней дня, между тем как певучее население леса спешит докончить свои дневные песни и заботы? Видите, как поэтически силюсь я представить Вас в Вашем лесном жилище. Скоро ли я увижу Вас?" (23 июня 1864 г.)5.
Вот так. Женщина - 1) гений, 2) прекрасна, 3) идеальна. Но все же - скоро ли я увижу Вас? Добраться, дотронуться, коснуться, быть с ней в реальности, сколько можно терпеть! "Я впадаю в такой веселый лиризм, что простираю к Вам свои грязные руки, мысленно осыпаю Вас поцелуями и чуть не с плясом говорю: "Нет, мы не будем скучать, пока есть в нас капля жизни!"6.
Ничем это не закончилось. А Она - так и не вышла замуж.
Николай Лохвицкий: "О, Мирра, бледная луна!"
Жил-был военный, сделанный из металла, генерал, командующий пехотной дивизией русских экспедиционных войск во Франции Николай Лохвицкий и был он счастливым обладателем двух сестер - известнейших и чувственных поэтесс, полных грез и видений. Окопный офицер (два Георгия, орден Почетного Легиона), усмиритель солдатских мятежей - и Мирра Лохвицкая, сестра. "Я бы жизнь, я бы душу свою отдала за единую ласку твою!". Или так: "В моем безумьи так много счастья, восторгов жадных, могучих сил...".
Колчаковец, ожесточенно пробиравшийся с армией по Дальнему Востоку, - и другая его сестра Наденька (Тэффи):
- "На острове моих воспоминаний
- Есть серый дом. В окне цветы герани,
- ведут три каменных ступени на крыльцо.
- В тяжелой двери медное кольцо.
- Над дверью барельеф - меч и головка лани,
- а рядом шнур, ведущий к фонарю.
- На острове моих воспоминаний
- я никогда ту дверь не отворю!..".
О сестрах известно всё возможное. Слухи, письма, истории, архивы. О нем - почти ничего. Японская, мировая в России, окопы во Франции, гражданская, Париж. Все ступени - полк, бригада, дивизия, корпус, армия. Сухое генеральское лицо.
Невозможный разрыв в одной семье. Сирень - и крепость. Безраздельная чувственность - и рационализм штабиста. Богини - и окопный путь.
А, может быть, так только кажется? Вот что написала Тэффи своим чудесным слогом:
"...Все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то очень постыдным, и, чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом, - немедленно начинает кричать:
- Пишет! Пишет!
Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
- Пишет! Пишет! Писатель!
У брата кадета нашли обрывок стихотворения:
- Что было бы, если
- К нам в корпус Лесли
- Явилась вдруг?!
Лесли - мы знали ее - была прехорошенькая институточка.
И еще стихотворение, очень трагическое, явно связанное с переэкзаменовкой по алгебре:
- О, зачем ты так жарко молилась в ту ночь,
- За молитвой меня забывая!
- Ты могла бы спасти, ты могла бы помочь,
- Ты спасла бы меня, дорогая!
Вне подозрений был только самый старший брат, существо, полное мрачной иронии. Но однажды, когда после летних каникул он уехал в лицей, в комнате его были найдены обрывки бумаг с какими-то поэтическими возгласами и несколько раз повторенной строчкой:
- О, Мирра, бледная луна!
- Увы! И он писал стихи!"7.
Вам - 20 лет? Никуда не деться. Пишет свой нежный стих главнокомандующий (когда-нибудь он им станет); царапает бумагу свет учености (луна, фолианты); будущий высокий чин строчит, не переставая, под студенческой еще лампой; и даже ниспровергатель - всего и вся - мечтательно марает лист бумаги.
Алексей Лосев: "Пока, моя милая русалочка..."
Пишут все от мала до велика, ибо нет сил не писать - нежность ведь, то буйство, то горечь, то торжество - ты летаешь, восторгаясь и переполняясь светом: тебя хотят, тебя любят, тебя желают! И кто? Существо c другой стороны!
Алексей Лосев, великий, философ, будущий скрытый монах, ему - 18, время - 20 декабря 1911 года, место - Каменская, Область Войска Донского, нет ему покоя в дороге из Москвы: "Всего около 53 часов, но сколько пережито за это время в вагоне!.. Еще одно, еще новое имя вписалось огненными буквами в мое сердце. Вот имена тех девушек, которые согрели мое одинокое сердце, которые тронули мои самые нежные чувства: Ольга, Анна, Вера и еще одна Вера... Все? Нет, но пока упомяну этих... Теперь же могу прибавить еще одно имя: Дора"8.
Или роман его в письмах. Тот же 1911 год, 18 лет. Письма к Вере (Знаменской). "Пока, моя милая русалочка, до свидания. До нового, дорогого для меня письменного свидания! Знайте, что не все уважают Вас только потому, что Вы девушка, барышня, или потому, что Вы женщина. Есть люди, которые ценят Вас немножко по-другому, которые могут гордиться чистотой и бескорыстием своих желаний по отношению к Вам и которые, надеюсь, выше толпы почитателей со всеми ее... "чувствами", подленькими, узкими, бессодержательными"9.
Вот так! Вышина! Нет, ничем не кончилось. Другие браки, другие семьи, совсем другие люди рядом. Потом, конечно. Остались только письма, тексты, его и ее, совсем детские, первые, совсем первые вступления в жизнь. "Я ли забуду Вас, если в жизни нельзя найти предмета, на котором мог бы отдохнуть усталый глаз, если ищешь счастья в себе, в своих воспоминаниях, в своих надеждах"10.
Ему всего 19 лет (1912 г.), впереди - огромная жизнь и, если честно, он ее забыл.
Что общего между этими взрослыми детьми? Великие их в будущем имена? Нет, конечно. Обожествление женщины - вот общее. Кажется, что потом это никогда не пройдет, всю жизнь будет одно и то же, потому что от этого - нельзя избавиться. "Я определенно чувствовал, что Вы для меня сошли с неба на землю. Вы стали м.б. ближе, м.б. милее, но Вы стали земной Верой... Ушла одна половина моего "я" (1913 г.)11.
Это больно, с небес - на землю! И, чтобы Веру лучше задеть, добавил: "Не обижайтесь на меня и не считайте моих слов оскорбительными. Ведь я был только искренним. Дружба наша никогда не прекратится... Но Ваша небесность, Ваша красота - это для меня вопрос не только моих эмпирических отношений к Вам, но вопрос всей моей философии, ибо я постиг уже ту истину, что философию можно строить только на жизни и на любви. Вы для меня сейчас предмет меньше всего житейских отношений. Вы сейчас для меня философская проблема: проблема восприятия красоты и жизни в этой красоте"12.
Вот так! Вера - как большая философская проблема. Это был крик души. Судя по всему, Лосев (ему 19 лет) решил, что она вышла замуж, сменив свои "В.З" (Вера Знаменская) - на В.В. Так она назвалась в письме. В этом он ошибся, замуж - да, было дело, но только в 1918 г. (скрипач), потом замужество № 2 (композитор) и долгая-долгая жизнь на службе (музыкальные библиотеки), в кругу Ахматовой и многих других.
Семнадцать писем Лосева она хранила всю жизнь, они нашлись случайно, в ее архиве13.
Любовь Шапорина: "Одна любовь может заставить забыть жизнь"
А где же девушки, где их первые благоуханные чувства, нежные и тревожные? Почему всё о мужском элементе? Что за сексизм?
Есть они! Любовь Шапорина, 18 лет, давний дневник (1898 г.), решает главные вопросы нашего существования: "Может ли существовать чистая, идеальная любовь между мужчиной и женщиной, - я думала, что да. Можно любить не красоту, внешнюю часть человека, а вдумываться в душу, но мне кажется, что такая любовь приходит чуть позже. Любовь возникает не в голове, а в сердце, следовательно, влюбляется человек не духовною, а физическою стороною своего существа. Так ли это? Господи, если бы я могла понять, дойти до того, чего я хочу, - мне бы хотелось больше, выше всего жить духом, уничтожить силу физического начала, это цель моя"14.
Слава Богу, ей это не удалось, дети у нее родились, все положенные горения, любовь - ненависть случились, но кажется, что вопреки. "Я хочу верить, что не все же так грубо и просто, мне это просто больно. Я так бы хотела, чтобы жизнь была выше, духовнее"15. А вот еще страшнее! "Всякое желание нравиться не вообще, а мужчине, всякое предумышленное кокетство низко, гадко, отвратительно... Я пришла к заключению, что никогда не должна полюбить и должна не выходить замуж"16. И, чтобы подвести черту: "Прощай же, моя молодость, прощай, хоть и не помяну я тебя ничем... Уехать...".
Ей 22 года, красавица.
Что ж, взрослеть не вредно. Месяц за месяцем, потихоньку стихают стоны и вдруг возникает свет: "Соглашаюсь с Толстым: ухаживание для женщин необходимая подмазка, без которой машина вертится плохо"17. А дальше, тоже вдруг - расцветает женщина. "Я начинаю верить, что счастье, хоть минуту счастья, дает только любовь, она одна может заставить забыть жизнь, а счастье только тогда, когда забываешь жизнь"18.
Ура! Наконец, победный стих, свой, 26 октября 1902 года:
- "Идем вперед - блеснет рассвет,
- Минует Ночь - тьмы вечной нет.
- Вот солнца луч - идем скорее,
- Тьмы вечной нет, гляди бодрее"19.
Господи, как все одинаковы! Какая разница, что мы - лет 30-40 тому назад, что нынешние младые буйства, что юношеские сумасшествия в еле различимой дали времен - 100, 200 лет! Мы идем теми же дорожками, мы думаем почти так же, как они, и даже если кажется, что мы что-то больше знаем, что мы должны быть снисходительны к тем, кто был до нас, - все это глубокое заблуждение.
Они - это мы, мы - это они, и никто этого закона на отменял. И какими мы все были смешными идиотами, и как хорошо, что были! А раз так, то лучше сесть, удобно сесть и подумать о том, как быть и что будет дальше. Потому что с каждым из нас - все равно будет как у них.
И, может быть, если это так, решить для себя, как сделать свой будущий путь, свою дальнюю дорожку, свой близкий круг - счастливее. Уроков от тех, кто был до нас, достаточно, когда бы они ни жили. И сколько бы лет мы ни прожили сами.
- 1. Герцен А. Вперед! Вперед! // Собр. соч. Т. 12. М.: Изд-во АН СССР, 1957. С. 312.
- 2. Здесь и ниже: Герцен А. Былое и думы // Собр. соч. Т. 7. М.: Изд-во АН СССР, 1957. С. 331-332.
- 3. Ключевский В. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М.: Наука, 1968. С. 105-106.
- 4. Там же. С. 109.
- 5. Там же. С. 105.
- 6. Там же. С. 112.
- 7. Тэффи. Чучело // "Возрождение", Париж, 1931, 11 января, N 2049, С. 2.
- 8. Лосев А. "Мне было 19 лет...". Дневники. Письма. Проза. М.: Русские словари, 1997. С. 29.
- 9. Там же. С. 62.
- 10. Там же. С. 76.
- 11. Алексей Лосев - Вере Знаменской // Лосев А. Цит. соч. С. 83.
- 12. Там же. С. 84.
- 13. Щербачев Владимир Владимирович и Знаменская Вера Алексеевна. Опись фонда // Ф. N1086. Отдел рукописей Гос. публ. библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Петербурге. Ленинград, 1970. С. 18.
- 14. Шапорина Л. Дневник. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 23.
- 15. Там же. С. 23.
- 16. Там же. С. 26.
- 17. Там же. С. 48-49.
- 18. Там же. С. 48.
- 19. Там же. С. 50.