Автор: Анастасия Тамило
ФУРИЯ
Памяти М. И. Олешкевич
–– Я завтра к Фурии!!!
–– Ну?! Уужас... Значит, скоро все там будем.
–– У тебя тоже завал, да?
–– Не то чтоб, но осталось две недели.
–– А мне уже в том месте, где кульминация, Евгения ослиные уши нарисовала. Ручкой! И три раза обвела...
Глубокий вздох. Двойной.
Фурия – прозвище бабушки нашей учительницы музыки, Евгении Марковны. Бабуля эта вела класс фортепиано в школе при консерватории и наша Евгения Марковна, нежная, рыжекудрая нимфа, с голубыми миндалевидными очами, в детстве от нее натерпелась – не дай бог никому. Бабка, в припадках неконтролируемой ярости, вцеплялась внучке в рыжие кудряшки и, ободряемая безнаказанностью вследствие близкого родства, голосила, пришепетывая от избытка горячности, как утюг:
–– ТуПиЦЦа! Шшштошшш ты такая тупица!!!
Было страшно, но Евгения Марковна держалась, самоотверженно продолжала учиться музыке и вот... Стала-таки нашим педагогом по классу ф-но. Любимым!
Выбирали программу всегда вместе: она сама длинными округлыми пальцами выпевала нам, на выбор, "Осеннюю песню" Чайковского или де-мольную "Фантазию" Вольфганга Амадея. А после школы водила в театр на оперу "Семеро козлят". Она была нежна и интеллигентна, внимательна и глубока, объясняя нам; где в музыке кончается ремесло и начинается дыхание, отражающее восторг и боль, страсть и катарсис. А мы, с подружкой Ленкой – "лажали" – кто во что горазд, но любили свою небесную наставницу, преданно и восхищенно. Вот только, накануне экзаменов, чаша божественного терпения частенько переполнялась. Евгения, в панике от невыученного текста, непрочувствованных нюансов и вообще-то полного нашего головотяпства, решалась на страшное.
–– Так. – звучало наподобие "темы судьбы" у Бетховена. - В субботу можешь прийти ко мне домой?
И тройка с минусом длиной в крысиный шлейф, казалась мне летними каникулами, по сравнению с этой грядущей субботой. В доме нежной Евгении поджидала ОНА и ножички уже точились!..
–– Всё! Я завтра – к Фурии. – скорбно шепчу подруге, в перерыве между своим и ленкиным уроком запихивая в пакет ветхие ноты.
Ленка извлекает хрестоматию с этюдами Черни и закатывает глаза, молясь лохматому Бетховену над фортепиано: "Только бы пронесло". Как правило, не проносило...
У Марии Израилевны в подъезде, бог весть от чего, всегда пахло свежими булочками, а на окнах стояли китайские розы в кадках! Это в то время, как в рядовых советских парадных зеленели разве что стены с подтеками масляной краски, а, в качестве примет цивилизации, ржавели на подоконниках жестянки из под бычков в томате; для "бычков" папиросных. В подъезде Фурии курильщиками и не пахло, но на подоконнике, как бы в назидание, – стояла массивная, медная, девственно чистая пепельница. Даже в преддверие квартиры, все настраивало на академический лад.
Дома же, в святая святых, и вовсе парил какой-то наипристойнейший дух; древесная сладковатость сталинского паркета и старинной мебели, вперемежку с благородными книгами и вкуснейшими печенюшками, которые постоянно сопровождали Марию Израилевну, как олень – богиню Диану, а лира – Аполлона. И, разумеется, алтарем в доме заслуженной жрицы был рояль. Конечно, Блютнер, конечно, с клавишами слоновой кости и размахом крыла (когда на нем не стояла ваза с печенюшками) – почти до потолка.
–– Проходи давай. Тапки вон. Что там у тебя? Женя говорит, экзамен через неделю? Ну, сядь, разыгрывайся. Щас приду!
Кресло зубоврачебного кабинета?.. Нет, и оно не парализовывало мою волю так, как этот черный кожаный пуф с деревянной громоздкой подставкой (гильотиной для самых маленьких). Лобное место у рояля Фурии! Я – разыгрывалась. Фурия начинала с длинной дистанции, приземлившись на дальний диванчик и давая мне относительную свободу, вроде свободы пташки, которая летает, привязанная за опутинки к кисти хозяина. Заодно старушка брала необходимый интервал для разбега. Спустя восемь тактов, ей предстояло совершить опасный (для жертвы) прыжок с дивана – на стул, уже стоявший наготове за моим правым плечом, как цирковая тумба для хищника.
Ожидаемое свершалось в срок! Ахтунг!!! Мария Израилевна, круглое, компактно собранное существо с маленькими кудряшками и крошечными зубками, срывалась с места и, запахивая халатик, так стремительно семенила в мою сторону, что было ясно: пощады не жди. Однако в этот раз она лишь приземлялась на подготовленный стул. Как виртуозная пианистка, старушка знала толк в нюансировке и выдавала сверх-продолжительное и мощное poco-a-poco creschendo на своих и моих нервах.
–– Стоооп! – резко вскрикивала она, скидывая пухленькой, как кондитерское изделие (но мощной, блин!) ладошкой мои хилые грабли с клавиатуры.
–– Музыка – это речь, фразы! Чего ты мне тут по слову выкрикиваешь? Со дна клавиши пальцем звук вынимай, пой! Эта рука жалуется, всхлипывает, а левая выслуушивает, держит темп, как часы, как время... – показав форшлаг еще и еще раз, виртуозно и с минимумом ручного балета, она кидала грубое: "Давай!" И я давала – от ужаса соображая туже прежнего и трясясь, как ошпаренная кошка. Эффект не заставлял себя ждать:
–– Ты чтооо??? Идиотка?! Ты идиотка, да?.. Вот тупица. Я ж сказала: не-вы-сту-ки-вать левую! Доносить мысль, дуууууура...
Втянуться бы в пуф, как в пылесос: "Пуфффф... о, за что ты, мамочка рОдная, мне это устроила; с твоего же согласия инквизиторша рвет меня на сувениры в назидание троечникам-еретикам!" Гарпия унеслась. В туалет?.. За печеньками? В любом случае, это – выдох... хоть и не выход. И тут, так не кстати для перерыва, вспоминается легенда, рассказанная Евгенией Марковной, видимо, для усиления эффекта от занятий. Как бабуля, еще будучи звездой педагогического состава достославной "одиннадцатилетки" – школы при консерватории, заперла на ночь в своём кабинете ученика, по неопытности рискнувшего прийти вечером с невыученным текстом. "Батюшки! А если бы он захотел в туалет?" – ужасалась я, но выразить чувства не решалась. Легенда гласила: предусмотрительная Израилевна и родителей о похищении чада предупредила – по телефону, на что те (вот где кровное предательство!) сказали: "Делайте что хотите, лишь бы играл!"
Ещё бы – не играл, у неё заиграл бы и парализованный. И я заиграю, только б не убила... Подскакиваю от очередного:
–– Давай!!!
И я даю. Обреченно поднимаю ладони с колен, в ожидании неминуемого удара справа – после второго, ну максимум – после четвертого такта.
–– Всёёёё!!! Всё! – визжит Фурия значительно раньше. –– Ты мне надоела! Уйди!
Я успеваю спорхнуть с пуфа, на который проворно заскакивает она. Чую, дело пахнет "Экспромтом". Так и есть! И!.. Град хрустального бисера осыпается, летит, брызжет, стыкуясь в узоры и, закружившись в заоблачье, оборачивается почтовыми голубями...
И вот не думайте: вовсе не до-диез минорный "Экспромт" Шопена я перед этим играла! Где уж – в восьмом-то классе, да с моей улиточной техникой... Просто в арсенале Фурии Шопен этот служил главным орудием индивидуального, а при случае и массового поражения. Орудием – в широких, коротких и морщинистых пальчиках Марии Израилевны. Они не летают, – скорее, как поземка, стелются по ожившей желтоватой клавиатуре. Старинный рояль прерывисто дышит и не скрывает экстаза, а ты сидишь, посрамленная и восхищенная. И вновь видишь тот горизонт, до которого, пыхтя, полагается лететь.
Так, в муках и откровениях, проходит час. Звонок в дверь прерывает пытку. Приходит Ленка. Тревожно, как лань в силках браконьера, вглядывается в наши лица, желая прочесть в них свою судьбу на ближайшие полтора часа. А ты – уходишь. И всегда сдаешь свой жалкий экзамен на "отлично". Потому, что мандраж, мешающий обычно повторить на концерте результат лучшей репетиции, отныне бессилен перед твоими нервами, закаленными и подкованными Фурией. Ибо какой ещё там концерт – страшнее и ответственнее урока в пахнущей печенюшками квартире Марии Израилевны?!.
Печенюшки эти, кстати, с творогом и ванилью, уже в пост-экзаменационной эйфории, ели, запивая индийским чаем, вместе с родителями и обеими наставницами. В той самой квартире Фурии, за стеклянным столиком, под жёлтым бахромчатым торшером. Недавние "дубины" и "тупицы" узнавали о себе новые подробности, получая небезнадежные титулы: "талантливая, но ленивая", "труженица и слухач". Праздновали, строили планы, вспоминали репетиционные битвы и смеялись над собственными страхами, выписывая одну из будущих идиллических картин, с пометками "счастливое детство", которые нам предстояло перебирать всю жизнь, заряжаясь от прямых источников любви и вдохновения.
И тихое послесловие. Morendo. Мария не хотела уезжать в Америку, куда отправлялись на ПМЖ, внучка и ее семья. Как всегда настояв на своем, она умерла в разгар сборов, раздачи книг и продажи квартиры, в том самом беларуском городке, где звучала музыка её жизни. Музыка эта до сих пор звучит – через учеников, рассеянных по миру. А ещё через тот бессменный, до диез минорный "Экспромт" Шопена, который для меня так и остался непокоренной вершиной имени Марии Израилевны.